Скандинавская национальная идея — институиионализаиия скандинавизма

РЕЗЮМЕ

Психоаналитическая теория Фрейда представляет собой пример психодинамического подхода к изучению поведения человека. Теория считает поведение человека полностью детерминированным, зависимым от внутренних психологических конфликтов. Также эта теория рассматривает человека как целое, т.е. с точки зрения холизма, так как была основана на клиническом методе. Из анализа теории следует, что Фрейд больше чем другие психологи, был привержен к идее неизменяемости. Он был убежден, что личность взрослого формируется из опыта раннего детства. С его точки зрения изменения, происходящие изменения в поведении взрослого человека неглубинные и не затрагивают изменения структуры личности.

Считая, что ощущение и восприятие человеком окружающего мира является чисто индивидуальным субъективным, Фрейд предположил что, поведение человека регулируется стремлением редуцировать неприятное возбуждение, возникающее на уровне организма при возникновении внешнего раздражителя. Мотивация человека, согласно Фрейду, основана на гемеостазе. И так как он считал, что поведение человека полностью детерминировано, то это дает возможность полностью исследовать его с помощью науки.

Теория личности Фрейда послужила основой для психоаналитической терапии, успешно применяемой в настоящее время.

ЛИТЕРАТУРА

1. Л.Хъелл, Д.Зиглер “Теория личности” 1997 стр. 106-153 С-Пр.

2. З.Фрейд. Лекции по психоанализу. Лекция 31.стр.334-349 М.

3. Хрестоматия по истории психологии. Из-во МГУ.1980.стр. 184-188З.

4. З.Фрейд “ Я и ОНО”

5. Brown,J. Freud and Postfreudians. London: Penguin, 1961 пер. с анг. Дерябин А.А., 1993

Человеческая цивилизация покоится на одном общем посту­лате: Я=Я — на самосознании человека. Не будь его, мы бы так никогда и не сошли бы с деревьев. Сознание людей является оп­ределяющим по отношению к формам культуры — общего поня­тия цивилизации. Понятия достаточно сложного, ибо слова, ко­торые их обозначают, имеют во многом функциональное значе­ние: направлены на то, чтобы что-то обозначать, но не обозна­чают что-то непосредственно сами. Поэтому под цивилизацией, культурой удобнее всего (для целей настоящего пособия) пони­мать отношение субъектов политической общности (политсисте-мы, всего общества в целом) к самим себе и окружающему миру. Однако это общее определение мы можем сузить по его объекту, но не носителю его, который, как нетрудно догадаться, есть сам субъект — человек политический (homo politicus). Тогда суженное понятие могло бы звучать следующим образом: культура, цивили­зация — особый тип гуманизма.

Понятие тавтологичное, что помогает его толковать. Легче всего его, казалось бы, выводить от латинского “homo”, увязывая толкование с понятием “человечности” и известных постулатов “Ессе Homo” и “Homo sum; humani nihil a me alienum puto”. Од­нако истинное понимание гуманизма, как подсказывает нам А. Ф.Лосев, следует искать в слове humus, обозначающем пере­гнивший слой и—от этого — плодородную почву. Гуманизм, та­ким образом, станет наиболее благоприятной для развития куль­туры, для раскрытия человеком своей сущности атмосферой. Со­ответственно, в политическом анализе, в отличие, например, от анализа историка культуры или искусства, исследователя интересуют сущностные стороны самого человека, влияющие на поли­тику, прежде всего такое понятие, как власть. От этого человек в политическом анализе всегда рассматривается как homo politicus или political man, если вспомнить Сеймура Липсета и Лассуэлла.

Но одновременно с этим мы должны подчеркнуть, что не имеем в виду исследовательский аппарат бихевиористов. В дан­ной связи нас в значительной степени интересуют общие сферы деятельности человека, формализованные в трудах прошлых поко­лений, и через формализацию влияющие на жизнь ныне живу­щих. У одного средневекового схоласта, Пьера из Блуа, на этот счет есть очень хорошая мысль. “Мы, — сказал он как-то, имея в виду своих современников, — подобны карликам, стоящим на плечах гигантов; тем, что мы видим дальше них, мы целиком обязаны им”. Так же и в политическом анализе. Нам важно не просто вскрыть содержание политически значимого действия, препарировав его на составляющие элементы, но и выяснить, чем оно было вызвано, на что нацелено, и как этим действием возможно управлять.

Поэтому интерес вызывают, в первую очередь, общие сферы деятельности человека: религия, философия, литература, искус­ство — словом, то, в чем человек, как показывает практика, ос­тавляет наиболее неповторимый след. Значит ли это, что сканди­навизм как политический и идеологический комплекс идей мы можем определять в качестве особой разновидности гуманизма — как “северный” гуманизм? Можем и должны, при этом сделав уточнения идеологического порядка.

Северным гуманизмом называется в истории культуры явле­ние, пережитое странами срединной Европы (Mittel Europa), рас­положенными к северу от Альп, в период, который приблизи­тельно ограничен концом Кватроченто и всей эпохой Чинквечен-то. Северное Возрождение, Высокое Возрождение, эпоха пламе­неющей готики и т.п. — все это термины, которые входят в по­нятие термина “северный гуманизм”, расшифровывают и допол­няют его. Поэтому, чтобы избежать терминологической путани­цы, мы особо подчеркиваем, что употребляемый в настоящем пособии термин “северный гуманизм” имеет более узкую вре­менную границу — с начала XIX в. — и охватывает факты куль­туры хотя и имеющие, несомненно, отношение к Ренессансу (на­пример, скульптура Торвальдсена есть возрождение античного ордера, но в среднеевропейском окружении), но свидетельст­вующие о географически и национально более узком культурном мире. При этом мы одновременно подчеркиваем, что понятие “северный гуманизм” употребляется с целью раскрыть его обще­политическое значение и роль в политической системе Сканди­навии и Финляндии.

Человек не мыслит себя вне социальной среды — эта общая мысль, однако, становится более содержательной, когда к поня­тию “социальной среды” начинают добавлять разные определе­ния как предикаты к субъекту суждения в логике. Понятно тогда, что самым первым добавочным определением будет географиче­ский предикат, если более точно, — национальный. Отдавая себе отчет, что понятия “нация”, “национальный” и производные от них обладают всеми свойствами многозначности, мы тем не ме­нее вынуждены будем ими пользоваться, поскольку именно эта характерная черта каждого отдельного человека дает о себе знать в его поведении, в политической сфере в первую очередь.

В этой связи “скандинавизм” представляет собой достаточно сложный комплекс явлений (культуры в первую очередь), позво­ляющих отличать жителей европейского Севера от всех осталь­ных. Можем ли мы также ставить знак равенства между поняти­ем “северного гуманизма”, введенным нами выше, и понятием “скандинавизма”, о котором речь идет сейчас? Очевидно, можем, так как несомненно, что каждый народ привносит что-то свое в общечеловеческое понимание извечных проблем, стоящих перед человечеством как единым собирательным понятием. Ясно в то же время, что такое сравнение будет страдать достаточной долей условности, поскольку высшие формы абстракции, о которых идет речь, существуют только в мире идей, в том мире, о кото­ром мы знаем из уст Платона. Тогда с исторической точки зре­ния под скандинавизмом мы должны будем рассматривать в пер­вую очередь общие явления в политической жизни северных стран, характерные только для них или только у них получившие наиболее интенсивные формы своего бытия.

Известно, что “скандинавизм” (skandinavismen) зародился в 30-е годы прошлого столетия в Дании и получил наибольшее развитие десятилетием позже на знаменитых студенческих съез­дах. Важно также отметить, что это идеологическое течение яви­лось ответом скандинавов на панславизм и пангерманизм, полу­чивших свое развитие на европейском континенте несколько раньше. Изначально скандинавизм был программой культурного сближения стран, близких по языку, но уже тогда в движении присутствовал определенный политический подтекст — на юге от Скандинавии объединялись Италия и Германия. Опаснее всего было именно объединение Германии, так как она сразу же вме­шалась в датские дела, возбудив шлезвиг-гольштейнский вопрос. Не стоит упускать из виду и более глубокие исторические корни этой программы.

Известно, что противостояние севера Европы и его юга восхо­дит к временам викингов, когда вся Европа возносила молитву: А furore Normannorum libere nos, Domine (Господи, освободи нас от ярости норманнов). Известны также и факты более позднего противостояния Скандинавии германским императорам, не ус­кользнувшие от внимания Саксона Грамматика и изложенные в его “Gesta Dannorum”.

В самом начале это было разнородное движение как по своей теоретической, так и практической подоплеке. В теоретическом плане скандинавизм был частной формой общеевропейского те­чения мысли и носил ярко выраженные черты панцентризма и прогрессизма. Европа объявлялась колыбелью человеческой ци­вилизации (хотя это не так) и родиной самой плодовитой и раз­витой ее формы (хотя и это совершенно не так). Следовательно, если Европа есть пуп земли, то она должна получить более ясные с политической точки зрения доказательства этому. Отсюда про­екты панЕвропы, появившиеся в XIX столетии, но реализующие­ся только сейчас. И здесь не можем не сослаться на общеизвест­ные исторические обстоятельства: сегодняшнее объединение Ев­ропы — это не есть нечто своеобразное, а только лишь повторе­ние тех форм, которые Европа имела в империи Карла Великого и позже в Respublica Christiana римских князей церкви.

Скандинавы поэтому попытались на своем, местном, уровне повторить общеевропейское течение, которое у них вышло в ви­де “смеси старой философии космополитизма и естественно­научного предметного реализма”²⁰. Естественно-научного потому, что существует рациональная предпосылка к оправданию любых форм объединения — вместе нас больше, мы сильнее, нам легче решать проблемы.

Однако в практических своих формах скандинавизм сразу на­толкнулся на серьезные противоречия, решить которые сканди­навы так и не смогли. В общем виде этих противоречий было два: (1) скандинавизм как частная форма более общей формы панъевропеизма не имел шансов устоять перед заманчивостью форм большого европейского дома, (2) в рамках скандинавизма каждая скандинавская страна пыталась решить свои узконацио-нальные задачи: Дания — противостоять Пруссии, а потом Гер­мании в вопросе Шлезвиг-Гольштейна (кстати, переживания по этому поводу сохраняются до сих пор), Норвегия — отстоять не­зависимость от Швеции (что ей удалось), Швеция — отторгнуть Финляндию от России. По мере решения своих узкопартикуляр-ных задач или их крушения общескандинавская идея неизбежно должна была бы гаснуть перед все возрастающей мощью всеев-ропейской идеи, так это и произошло, но не в полной мере.

Временная тесная связь перед решением совместными уси­лиями общих и узких задач дала жизнь унификации националь­ных правовых систем, общих институтов регионального сотруд­ничества (прежде всего в рамках Северного Совета), некоторых общих направлений в общественных науках (например, так назы­ваемое Indvandringslaeren), одинаковые формы становления наи­более значимых субъектов политического процесса. Последнее очень важно для настоящего анализа, поскольку однотипность политических систем стран Северной Европы не является слу­чайным совпадением. Скандинавизм получил второе дыхание, будучи рациональным по своей сути движением.

Так, послевоенное развитие этих стран проходило под одним и тем же лозунгом “стран третьего пути” (undelvagsland). Тради­ционно считается, что основные положения этой идеологии были выработаны шведами, однако вряд ли это так, поскольку сами шведы признают наличие общескандинавского вклада в развитие понятия северной модели экономики и государства²!. Насколько уязвленное чувство национального самолюбия было движущей силой при этом — это вопрос достаточно сложный, но несо­мненно, что, развиваясь по собственному пути, северные страны действительно укрепляли свой престиж в международных отно­шениях. Достигнув этой задачи, можно было и не сдавать свой последний бастион — не участвовать в Европейском Союзе, од­нако смеем думать, что задняя мысль о троянском коне в евро--пейских делах была не самой последней при вступлении этих стран в орбиту влияния Франции и Германии.

Хорошей иллюстрацией к только что сказанному может по­служить известный скандал, разразившийся в связи с последним избранием нового генсека НАТО. Во время существования СССР Дания все время подчеркивала свое особое отношение к тем или иным программам блока, за что получила прозвище fodnoteland — “страна оговорок”, но после развала СССР несколько изменила свою позицию. Во всяком случае датчане в противовес, напри­мер, Франции выступают против идеи создания общеевропей­ских вооруженных сил и усиления роли Западноевропейского сою­за в улаживании конфликтов, подобных косовскому, в обход НАТО и, в первую очередь, США. Как выразился эксперт по междуна­родным конфликтам Копенгагенского университета Петер Вигго Якобсен, “малой стране гораздо приятнее быть зависимой от од­ной крупной державы, находящейся далеко, нежели от нескольких, находящихся рядом, таких как Германия, Великобритания и Франция”²². Впрочем, такая позиция уже стоила Дании возмож­ности получить политика действительно мировой известности, такого как Гру Харлем Брутланд или Улоф Пальме, ведь бывший председатель Венстре Уффе Эллеман Йенсен был весьма реаль­ным кандидатом на пост генсека НАТО, однако против проат-лантических устремлений датчан выступила Франция, которая предпочла иметь на этом посту “своего” человека, каковым и оказался Хавьер Солана.

Следовательно, скандинавизм, лишившись до этого всех своих основных задач, выполнив их или потерпев фиаско, должен был модифицироваться или исчезнуть насовсем. Здесь мы можем опираться только на весьма ограниченный круг фактов. Сегодня в Скандинавии понятие “скандинавизма” не пользуется популяр­ностью, в частности, и по идеологическим причинам. Финны не являются скандинавами, тем не менее рассматриваются в геопо­литическом ракурсе скандинавами как часть их orbis ten-arum, в этой связи в Скандинавии предпочитают уже говорить о северной модели или северном образе жизни. Не случайно поэтому свою региональную организацию они назвали не Скандинавским, а Северным Советом (1952 г.). Однако мы продолжаем утверждать, что старый скандинавизм как понятие общего, но на узкорегио-нальном уровне, продолжает жить в форме некоторых общих идеологических установок, обслуживающих прежде всего поли­тический процесс. Общее, что выделяет северные страны, — это их политическая система, пропитанная духом северного гума­низма — духом среды, предоставляющей скандинаву те возмож­ности развития его собственной личности, которые для кратко­сти мы могли бы определить как идеологию скандинавского корпо­ративного человека.

* * *

Скандинавы, проживающие на отшибе Европы, сумели пре­вратить недостаток своего положения в преимущество. Чрезвы­чайная малочисленность населения, социальная мобильность ее граждан, приближенность населения к власти напоминает отчас­ти полисное устройство древних среднеземноморских государств. Во всяком случае, практически все учебники для средней школы по политической системе в Скандинавии построены на обсужде­нии одной темы — общего блага для всех граждан. Государство при этом объявляется инструментом, регулирующим процесс на­копления и потребления этого общего блага, олицетворенного не в виде массы товаров, как считал Маркс, а в виде социальных возможностей реализации себя средним человеком. Государство призывается формировать эту возможность, иными словами, го­сударство не создает благо, оно создает условия для его создания, оно не лепит модель поведения, но способствует образованию социальных механизмов, которые предоставлены выбору челове­ка для реализации собственных предпочтений.

Структурно государство от этого изменяется. Происходит своеобразная диффузия власти и поэтому изменение государст­венного строя, что отражается не только в появлении новых ор­ганов и наделении старых органов новыми функциональными возможностями, но и в появлении новых принципов взаимоот­ношения органов между собой, с одной стороны, а с другой — в их более приближенном отношение к индивиду. Государство-Левиафан во многом начинает утрачивать свои контуры и рас­творяется в гражданском обществе. В государственной власти на­чинают сказываться тенденции на ее смягчение, это уже не пат­римониальная власть и не власть короля-философа на троне, но и не власть laissez-faire.

Власть перестает определяться по своему источнику, она оп­ределяется своей формой. Власть просто входит в определенные обществом легальные рамки, которые ее структурируют и тем самым сдерживают. Далее, власть теряет свою персонификацию в соответствии с невозможностью определения ее по источнику:

она [власть] больше не продукт воли харизматической личности — она общественный продукт, производимый и потребляемый об­ществом. Следовательно, власть и ее отправление рутинизируется и формализуется — она поддается формальному исчислению и предугадыванию и, следовательно, становится контролируемой со стороны подвластных. Власть становится отношением двусто­ронним, поскольку субъекты его находятся в приблизительно равных весовых категориях. Перед нами возникают контуры осо­бого корпоративного государства: норм, регулирующих его дея­тельность, вы не найдете ни в одном конституционном акте — они все находятся в господствующей в данном обществе идео­логии. Удобнее всего эту господствующую скандинавскую идео­логию называть “корпоративным духом”.

Парадокс заключается в том, что формально государство за­интересовано в подобной ситуации. Корпоративный дух поддает­ся верификации и контролю со стороны властвующих субъектов корпоративного государства. Но поскольку власть в таком обще­стве становится уделом не только государства, но и людей, полу­чающих ее через создаваемые ими организации-корпорации, то носителем власти, а с ней и корпоративного духа оказывается в таком обществе человек. Особый корпоративный человек.

Попытаемся определить, в чем его особенность. Этот вопрос аналогичен в некотором роде вопросу, в чем особенность состоя­ния человека в праве и государстве. Самое первое, что бросается в глаза, это принцип nole me tangere — никто не смеет меня трогать — в этом принципе провозглашается, по мнению Л.И.Петражицкого²³, децентрализация права, иными словами, дуализм права, разделяемого на объективное и субъективное пра­во. Подобный дуализм определяется одним противоречием, с ко­торым связано и положение субъекта: право с помощью давления (насилия) пытается провести разделение и соединение своего предмета (объекта и субъекта) одновременно в одних и тех же пространственных рамках. С помощью одного типа институцио-нализируемого действия право пытается осуществить два совер­шенно противоположных действия.

Поясним. Человек в скандинавском обществе является членом государственного общежития. Он как гражданин является объек­том властвования государства, но вместе с тем и само государст­во является объектом властных действий гражданина, например, во время выборов или референдума. Это самый легкий и простой пример, на самом деле вся сфера государственного управления, политики построена на подобном дуализме или противоречии.

Со времен Гегеля известно, что правовой акт как таковой яв­ляется уделом неправа (das Unrecht). Причем у Гегеля слово “неправо” служит в основном обозначением факта отрицания права в некоем акте, полагающем себя в качестве всеобщего и становящегося тем самым только видимостью права, но лишь для того, кто это полагает, — для судьи с самого начала такой акт бу­дет преступным. Но, с другой стороны, является очевидным, что не всякий правовой акт будет неправом. В громадном большин­стве случаев дело обстоит как раз наоборот. Следовательно, в ос­нову должно быть положено нечто объективное, самодовлеющее, являющее собой противовес насилию внешнего мира. Это само­довлеющее мы видим в категории абстрактного права, вернее, мы бы поправили здесь Гегеля и отметили: не абстрактного пра­ва, а, точнее, его абстрактности. В то же время подобного рода процесс осуществляется не на пустом месте.

Характерно, что соблазн объяснить всегда означает желание впасть в апологию своего собственного знания. Подобного рода разделенность права неизбежно ведет к возникновению позити­визма в нем и потом в собственных действиях в окружающем мире его [права] субъекта. Такой субъект переносит апологию своего знания с себя самого, со своего внутреннего мира в мир внешний. Для него становится необходимым обоснование наси­лия и разделенное™ в преследовании этими методами своих це­лей.

В этом как раз и заключается petra scandali — потребность от­чуждения человеком от своей сущности крайне необходимой для нее же самой черты сопричастности человека окружающему ми­ру. В противном случае человек впадает в безудержный солип­сизм, когда он знает не объективный, а субъективный мир — са­мого себя, тоталитарно ограничивая поле своего знания фор­мального противоречия собственного “Я” окружающему миру. Поэтому-то и возникают теории, объясняющие (совершенно ложно) существование права как отдельного от человека фено­мена. Однако даже в безнадежном солипсизме есть выход, если его рассматривать только лишь как первый шаг сознания. Такое сознание есть пока еще знание, пребывающее в виде “кажущейся бездеятельности, которая только рассматривает, как различенное движется в себе самом и как оно возвращается в свое единст­во”²⁴. Иными словами, сознание не знает еще своего предела, его основой является воля, воля ни чем не ограниченная.

Ограничение может быть двоякое — становление препятствия чисто внешнего и становление препятствия в виде самого себя. И в том и в другом случае такое препятствие полагается как объек­тивное, но во втором эта объективность определяет саму себя, то есть — это уже самосознающая воля, то есть свобода. Самосоз­нающей воля может стать только в человеке, при этом не в авто­номном, а в зависимом — ему необходимо опредметить свою сущность, поскольку один человек, оторванный от всех реальных социальных связей, есть на самом деле человек в себе. Следова­тельно, человек сознается как реальный субъект живого действия и одновременно как объект этого же самого действия, следова­тельно, совмещает в себе право, если он субъект самого себя (субъект как таковой), и инструмент — если он способ для са­мого себя (субъект или элемент правоотношения). Тогда никто не станет спорить, что право в настоящем смысле есть право становящееся, такое право m statu nascendi есть негативная воля или воля, познавшая свое отрицание, — то есть разум. Поэтому человек не может быть автономен, и право как таковое начинает исповедовать не просто noli me tangere, но nemo me impune lacessit (никто не смеет тронуть меня безнаказанно); человек на­чинает соотноситься в каких-то своих особенностях, чертах родо­вого или индивидуального своего существа с той или иной соци­альной действительностью. Человек становится не просто абстрактным человеком (homo), он становится каким-то человеком:

homo oeconomicus, homo cogens, homo corporativus, наконец.

Первый шаг, который должен сделать человек, чтобы превра­титься из живого человека в абстрактного — это шаг к отказу от чего-то в своей сущности. Таков фундаментальный постулат, по­ложенные Максом Вебером в основу его классификации катего­рии человека²⁵. Поэтому общей сверххарактерной чертой абст­рактного человека является его негативность. Результатом такой негативное™ будет упрощение желаний и интересов человека, в результате жизнь индивида поддается стандартизации.

Скандинавский корпоративный человек — точно такая же ка­тегория, как и абстрактный и конкретный человек в праве. Такой homo cogens, по определению русского юриста И.А.Покровско­го²⁶, является для законодателя единственным представителем определенного набора интересов, защищенных законом. В нашем же случае со скандинавскими странами мы получаем, помимо репрессивного давления, заставляющего скандинавского homo cogens выбирать только строго дифференцированные цели, еще и формирование этих целей со стороны не его, homo cogens, лица. Это могут быть организации, являющиеся, по образному выра­жению одного шведского государствоведа, “школой для пред­стоящей работы граждан в государственных и коммунальных ор­ганах”²⁷.

Выше мы уже отмечали тенденцию на сращивание государства с корпорациями — этими школами жизни. Можно теперь с пол­ной уверенностью повторить этот тезис и сказать, что в Сканди­навии управление обществом происходит под контролем дуали­стического аппарата: государства и корпораций. Иногда случают­ся конфликты, но они обречены на разрешение, поскольку сто­роны, участвующие в них, исповедуют одну веру, одну идеоло­гию.

Другим кирпичом в фундаменте идеологии корпоративного человека, носителя подобного рода сращивания, симбиоза и ан­тагонизма одновременно, является цель государственной полити­ки, состоящая в интервенционизме, использующем для этого го­сударство. Скандинавы, вернее скандинавские социал-демокра­ты, превратили общественный сектор в Скандинавии в инстру­мент социализации собственности посредством социализации инструментов управления ею — они социализировали власть. Как отмечал шведский юрист Э.Аннерс, “право частной собственно­сти на предприятия оказалось зажатым между правительством, осуществляющим контроль за инвестициями и регистрацией этих предприятий, представителями государства в правлениях боль­ших компаний, рабочих фондов (с правом выкупа акций), с од­ной стороны, и мощным давлением объединенных профсоюзов — с другой”²⁸.

В обществе в результате возникает особая духовная среда, ко­торая путем многократного воспроизведения людьми в их пове­дении переходит в вербальные формы (вспомним Сейерстедта!), пытающиеся выполнять идеологические функции, — это стало в значительной степени содержанием общественной морали на Се­вере Европы, нормы которой соблюдаются членами общества всегда строже, чем нормы права, уже хотя бы потому, что нормы морали всегда императивны, санкция за их нарушение всегда безвозвратна, амнистию же коррумпированному чиновнику ни­когда, никто и ни за что здесь не даст. Такой корпоративный дух поддается контролю и формируется рациональными действиями властвующих субъектов корпоративного государства. В море фак­тов, порожденных этим духом, неизбежно выявление общего, среднего, типа носителей этого корпоративного духа — абстракт­ной категории корпоративного человека по аналогии с категори­ей рыночного духа или его сути — homo oeconomicus. Таким об­разом, мы можем сформулировать несколько ведущих направле­ний идеологии скандинавского корпоративного человека:

(1) Самой существенной чертой человека является рациона­лизм, усиленно культивируемый протестантизмом и превращен­ный им в разновидность суеверного культа индивидуализма.

(2) Человек включен здесь в жесткие рамки ориентации, предписанных сверху, кроме того, сама структура общества явля­ется зеркальным отражением таких ориентации, то есть они по­лучают санкцию закона, становясь тем самым его частью, право подвергается деформации — оно живет в ногу с человеком, но, подчеркнем еще раз, только в ногу с определенным homo oeconomicus или homo cogens.

(3) У скандинавского корпоративного человека сильно чувство общего, то есть одинакового со всеми остальными индивидуума­ми восприятия действительности, к тому же задача развития этого чувства облегчается наличием в Скандинавии этнически однородного населения.

(4) Над сознанием человека господствует иллюзия возможно­сти достижения целей, поставленных им перед собой, что детер­минировано укрупнением элементов общества, то есть наличием в нем корпораций, причем скандинавская традиция это только приветствует.

(5) В человеке здесь сильно развита потребность в общении, готовность к консенсуальной форме его. Впрочем, это одна из общих черт любого корпоративного общества, просто при тота­литаризме такой консенсус обеспечивается тотальным принужде­нием. Неспособность к консенсуальному общению может по­влечь за собой в Скандинавии обвинение в экстремизме. А его в Скандинавии очень не любят²⁹.

(6) Пожалуй, можно также выделить высокие инструменталь­ные навыки скандинавского корпоративного человека в качестве его отличительной черты. Он никогда не станет добиваться чего-то непосредственно сам, он обязательно будет использовать кор­порацию или демонстрацию (toget), в которой и будет реализовы­вать свои цели. Практически немыслимо, чтобы он выступал где-то, что называется, in personae.

Переговоры (forhandlinger) являются одной из специфических разновидностей таких инструментов. Не случайно сами скандинавские политологи очень скрупулезно разрабатывают методику проведения подобных переговоров и подробно описывают со­стояние и динамику развития такого общества. “Мы определяем консенсуальную экономику (forhandlingsokononu) как общество, в котором существенная часть решений по распределению и нако­плению ресурсов принимается через институционализированные формы переговоров между рядом самостоятельных силовых цен­тров: государством, организациями и предприятиями, которые посредством институциональных рамок и дискурсивных процес­сов развивают общее взаимопонимание в переговорной игре, способствуя тем самым нахождению компромиссов”³⁰. В этом за­ключается также неформальная сторона диффузии власти.

(7) У скандинавского корпоративного человека явно социал-демократическое прошлое и настоящее. В будущем он, очевидно, таким и останется, хотя формально социал-демократам сейчас нелегко — они терпят поражение за поражением. Новое поколе­ние скандинавов воспринимает свой высокий уровень жизни как должное, поэтому позволяет себе либеральные заблуждения. Во­прос в том, насколько быстро оно вспомнит о своем истинном лице.

¹ Прежде всего, это наш знаменитый теоретик анархизма М.А.Бакунин, которому приходилось выслушивать от Маркса в свой адрес самые грязные обвинения; А-И.Герцен также обращал внимание на несостоятельность не­которых положений марксистской теории; и, наконец, стоит упомянуть статью известного, правда, только за рубежом, русского историка Н.Ульянова “Замолчанный Маркс” — впервые в СССР статья была опуб­ликована в ж. “Москва”, 1990, № 10; безусловно, стоит также назвать и ста­тью отца Сергия Булгакова “Карл Маркс как религиозный тип” в кн. Фи­лософия хозяйства. М., 1990.

² Н-Ленин. “Великий почин”. Сочинения (2-ое изд.). Т. XXIV, М.—Л., 1932. С. 337.

³ См., например, сравнительную таблицу взглядов ученых на классы от Платона до Каутского: Сорокин П.А. Система социологии. Т. 2. Птг., 1920. С. 284-287.

⁴ Сорокин П.А- Человек, цивилизация, общество. М., 1992. С. 302.

⁵ Сорокин П.А. Указ. соч. С. 303. Для Скандинавии, например, вывод подтверждается анализом шведского социолога и политолога Йорана Тер-борна, который вынужден ввести понятие “класса в широком смысле”, чтобы справиться с растущим расслоением традиционных классов в совре­менной Швеции. См.: Therbom J. Klasstrukturen i Sverige, 1930—1980. Arbete, kapital och patriarkat. Lund, 1981. S. 35—36; 46.

⁶ Сорокин П.А. Указ. соч. С. 334.

⁷ “Конечная или бесконечная совокупность объектов, выделенная по общему ддя них признаку (свойству или отношению), мыслимая как нечто целое”. Горский Д.П., Ивин А.А., Никифоров А.Л. Краткий словарь по логике. М., 1991. С. 77.

⁸ Jansson J.-M. Politikens teori. S. 90.

Jansson J.-M. Op. cit. S. 95—96.

⁹ Israel I. Sociologi. Del. 1. S. 13.

¹⁰ Israel I. Op. cit. Del. 2. S. 137.

11 Svensk samhallsstruktyr i sociologisk belysning / Dahlstrom E. red. Stockholm, 1959. S. 92.

1² Israel I. Op. cit. Del. 2. S. 195. Мысль сама по себе достаточно верная, в художественной литературе — это один из приемов показать читателям социальное происхождение героев: например, пьеса Б.Шоу “Пигмалион”, как представляется, может послужить лучшей иллюстрацией. Для нашего общества, правда, это не столь актуально (как было до революции), хотя над Горбачевым за его южнорусский акцент и безграмотные обороты речи всегда смеялись. Из новых политиков характерны Ельцин с его словами-паразитами и Черномырдин, который, когда перестает за собой следить, становится понятным только для самого себя, — это все показатель на са­мом деле убогости нашей отечественной элиты. В Англии или, например, в США, не говоря уже о Скандинавии, такие вещи не прощаются.

¹³ См.: Hansen А-М. Norsk Folkepsykologi. Kristiania, 1899. S. 51—52, особенно стр. 53 и 57, где автор приводит и интерпретирует весьма инте­ресные факты.

¹⁴ Hansen А.М. Ор. cit. S. 34.

¹⁵ Ibid. S. 45.

16 Hansen А.М. Ор. cit. S. 67.

1⁷ Rokkan S. Stat, nasjon, klasse. S. 137—138.

¹⁸ Rokkan S. Op. cit. S. 212.

¹⁹ Мы особо хотим подчеркнуть методологическую зависимость Тер­борна от Маркса, а не от Маннхейма. Для последнего идеология представ­ляется явлением производным от политики: “Понятие идеологии отражает одно открытие, возникшее из политического конфликта, а именно, что правящие группы могут становиться в своем мышлении настолько заинте­ресованными в ситуации, что оказываются не в состоянии распознать оп­ределенные факты, способные, в свою очередь, подорвать их чувство пре­восходства. Слово “идеология” выражает убеждение, что в определенных ситуациях коллективное бессознательное известных групп скрывает дейст­вительное положение дел в обществе как от них самих, так и от других, стабилизируя его тем самым”. Mannheim К. Ideology and Utopia. P. 36. Идеология становится неверным фактом объяснения, дающим, однако, верное представление. Понятно, если вспомнить Маркса, для которого лю­бое классовое сознание абсолютно неверно, поскольку искажает действи­тельность, но тем не менее помогающее эту действительность перестраи­вать на основе относительной своей истинности — той узкой части реаль­ных фактов, вписывающихся в понятие классового интереса, — того, ради чего класс существует (класс-для-себя).

²⁰ Sammess J. Patrioter, intelligens og skandinaver. Norske reaksjoner pa skandinavismen. Oslo, 1959. S. 3.

21 AdIer-Karlsson G. Funktionssosialism. Ett alternativ till kommunism och kapitalism. Stockholm, 1967. S. 11.

²² PoUtiken. 22.10.1998.

²³ Петражицкий Л.И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности. Т. 2. СПб., 1909. С. 743.

²⁴ Гегель Г.В.Ф. Феноменология Духа. Собр. соч. Т. IV. M., 1959. С. 432.

²⁵ Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М., 1990. С. 75. Для экономического человека в классификации М.Вебера характерен отказ от наслаждения в личном плане. В.Зомбарт, следуя в методологическом ключе за Вебером, приводит уже целую классификацию абстрактного чело­века по историческим периодам, вершиной которой является уже homo capitalisticus. См. его же: Буржуа. М., 1924. С. 190. Зомбарт очень верно подмечает негативность категории такого абстрактного человека, когда он из меры всех вещей — своеобразной гармонической совокупности интере­сов, характеризующих его как человека, превращается в мещанина, для ин­тересов которого важны только две вещи: нажива и дело, business, как нын­че модно стало выражаться в России.

Наиболее глубоко категория абстрактного человека была проанализи­рована Г.Маркузе, чей анализ принимается нами за методическую основу при выведении категории скандинавского корпоративного человека: “В со­ответствии с репрессивностью норм свобода может превратиться во власт­ный инструмент господства. Объем свободы, предпосланный индивиду, не является, таким образом, решающим фактором в определении степени че­ловеческой свободы, но того, что может быть выбрано и что выбрано ин­дивидом. Критерий свободного выбора никогда не может быть абсолют­ным, но также и полностью относительным. Свободный выбор хозяина не отменяет рабов и хозяев. Свободный выбор среди широкого ассортимента товаров и услуг не означает свободу, если эти товары и услуги поддержи­вают контроль над жизнью изнуренных и запуганных, то есть если он под­держивает отчуждение. Спонтанное воспроизводство наложенных друг на друга нужд индивида не устанавливает автономии; на самом деле здесь только испытывается действенность контроля”. Marcuse H. The One Dimentional Man. Studies in the sociology of advanced industrial societies. Boston, 1968. P. 7—8.

²⁶ Покровский И.А. Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права. СПб., 1913. С. 9 и ел.

²⁷ Herlitz N. Nordisk folkstyrelse. Stockholm, 1978. S. 20.

²⁸ Anners E. Den socialdemokratiska maktapparaten. S. 9.

²⁹ “В шведском обществе почти всегда предпочитают переговоры забас­товкам, локаутам и другим силовым методам”, — отмечает Б.Фурокер, см. его: Stat och offentlig sektor. Stockholm, 1987. S. 13.

³⁰ Stat og marked. S. 175.

Дата добавления: 2015-03-29