ИГРА В БИСЕР 1 страница

X x x

«Игра в бисер» имеет посвящение – «Паломникам в страну Востока»: автор как бы отсылает читателя к своему предыдущему произведению, подчеркивает их родство.

Имя главного героя «Кнехт» означает «слуга», герои трех вставных новелл – жизнеописаний, якобы принадлежащих перу самого Кнехта, – это вариации того же образа в разные века и в разных странах, как бы подчеркивающие его «вневременной» смысл. Это вариации того же служения – в «разных одеждах», с разным финалом, Продолжая сравнение с музыкой, можно сказать, что основной «мотив» как бы несколько раз «проигрывается» в различных тональностях.

«Игра в бисер» требует внимательного, вдумчивого прочтения, многое в ней зашифровано, глубоко спрятано. Писатель обращается в своем произведении к идеям и образам разных народов: касталийцы восприняли европейское средневековье с его символикой, для них живы древний Китай, Индия с ее йогической мудростью, им близки математические знаки, музыкальные обозначения и т.д. Перебирание духовных ценностей, накопленных человечеством, не становится, однако, для автора самоцелью, той бессмысленной и безрезультатной, хотя и виртуозной, требующей колоссальной подготовки и эрудиции Игрой в бисер, которой занимаются жители его Касталии. Спокойная и внешне отстраненная манера изложения, ироничность и любимая Гессе интонация бесстрастного историка прикрывает блестящий критический анализ, умение писателя различить и зафиксировать симптомы неизлечимой болезни своей эпохи и в то же время непонимание глубинных причин этой болезни, внутреннюю неуверенность и противоречивость.

Роман состоит из трех, неравных по объему частей: вводного трактата – «популярного» очерка истории Касталии и Игры в бисер, жизнеописания главного героя и произведений самого Кнехта – стихов и трех прозаических опусов, имеющих, в свою очередь, форму жизнеописаний.

Прежде чем обратиться к истории знаменитого касталийца Кнехта, летописец возвращается к далекому прошлому – предыстории и истории возникновения Касталии. Якобы с позиций далекого будущего в романе дается сокрушительная критика общества XX века и его вырождающейся культуры, критика эпохи, которую касталийский историк называет «фельетонистической"[1](от немецкого значения термина «фельетон», что означает «газетная статья развлекательного характера»). Надо сказать, что эти страницы Гессе нисколько не утеряли своей злободневности и в наши дни, если употреблять более современные термины, критика фельетонизма есть критика так называемой «массовой культуры» буржуазного мира.

«Духовность» все больше и больше деградирует в «фельетонистическую эпоху"[2]. На смену серьезным занятиям науками и искусствами, самоотверженным поискам, открытию новых законов и связей, созданию подлинных произведений человеческого гения пришла пустопорожняя болтовня о науке и искусстве. «Газетное чтиво» становится знамением эпохи. Ученые и художники изменяют своему призванию, продаются, так как их манят деньги и почести. Они более не служат своим убеждениям, а развлекают и – главное – отвлекают своих читателей. Армия интеллигенции трудится над писанием всякого рода печатного хлама. Котируются анекдоты и мелкие происшествия из жизни знаменитых людей или паукообразные сочинения, вроде: «Фридрих Ницше и дамские моды в семидесятые годы девятнадцатого столетия», «Роль комнатных собачек в жизни знаменитых куртизанок» и т.п. Не наука, а профанация науки, проституция духовного творчества. Слово обесценилось, наступила инфляция слова. За ней скрывается ужасающая духовная пустота и кризис морали, страх перед будущим, перед неизбежностью новой войны, перед всесилием «хозяев».

В «фельетонистическую эпоху» много талантливых людей, одаренных мыслителей. Этот век не является безыдейным, но, по словам Гессе, он не знает, что делать со своими идеями, ибо в глубине всего таятся страх и чувство обреченности. «Они прилежно учились управлять автомобилем, играть в замысловатые карточные игры и мечтательно отдавались разгадке кроссвордов, ибо перед лицом смерти, страха, боли, голода они были почти вовсе беспомощны… Люди, читавшие столько фельетонов, слушавшие столько докладов, не изыскивали времени и сил для того, чтобы преодолеть страх, побороть боязнь смерти, они жили судорожно, они не верили в будущее». Гессе приходит к убеждению, что подобная цивилизация исчерпала себя и стоит на пороге крушения, и ничто не сможет ее спасти.

Эти угрожающие симптомы вызывали в «эпоху фельетонизма» разную реакцию, рассказывает летописец Касталии в романе Гессе. Одни все отрицали и не желали ничего видеть, другие заняли циничную позицию – «после нас хоть потоп», третьи впали в глубокий пессимизм, и только одиночки стали добровольными, верными жрецами-хранителями лучших традиций духовности. Интеллектуальная элита выделилась впоследствии, смогла основать «государство в государстве» – Касталию – и создать Игру в бисер.

Гессе как бы спрашивает: как спасти личность и духовное начало в период распада и крушения культуры. Может быть, одним из путей спасения могло бы стать бегство от общества, уход поэтов и ученых в мир «чистого искусства» и поисков «вечной истины»? Для демонстрации и оценки этого пути Гессе создает свою умозрительную экспериментальную Педагогическую провинцию.

Касталия Гете и Касталия Гессе – как мало, в сущности, между ними сходного! Две разные эпохи – заря и закат эры капитализма. Гете воплощает в Педагогической провинции мечты художника, в чем-то опережающего время, – об обществе, преодолевшем противоречия – будущем бесклассовом обществе. Касталия Гессе – иная, здесь предусматривается не всестороннее, а только духовное развитие. Если касталийцы Гете мечтали о переделке мира, то новые касталийцы удалились от мира.

Как и «страна Востока», Касталия существует лишь в воображении, хотя в ее пейзажах вновь оживает родная Гессе южно-немецкая и швейцарская природа, Касталию часто называют утопией, по нет в ее строе, в ее укладе, в технике ничего утопичного, связанною для нас с обществом будущего. Наоборот, на каждом шагу встречаются странные анахронизмы. Жизнь городков внутри Касталии как бы застыла в своей средневековой патриархальности, жизнь за пределами Касталии кипит ключом – развитие промышленности, борьба партий, парламент, пресса. Состязания по Игре в бисер передаются по радио, а ездят по Касталии на лошадях. То же смешение старины я утонченной современности ощутимо и в построении, и в языке «Игры в бисер».

Сам автор писал: «Имеется множество людей, для которых Касталия реальна так же, как для меня». В другом случае он объяснял: Касталия – «не будущее, а вечная, платоновская, в различных степенях уже давно открытая и увиденная на земле идея». Неоднократные ссылки на универсальную платоновскую академию, где занимались всеми науками своего времени, мы встречаем и в самом тексте романа. Таким образом, Касталия для автора – абстракция, сложный символ, приют чистой созерцательной духовности, в отличие от мира, пораженного «фельетонизмом». Касталия напоминает «модель», построенную ученым, всесторонне и критически рассмотренную «вероятность».

Все касталийцы принадлежат к Ордену служителей духа. От полностью оторваны от жизненной практики. Здесь парит строгая почти средневековая иерархия (двенадцать Магистров, Верховная, Воспитательная и прочие Коллегии и т.д.), хотя места распределяются только в зависимости от способностей. Для пополнения своих рядов касталийцы находят и отбирают одаренных мальчиков по всей стране, а затем обучают их в своих школах, развивают их ум и чувство прекрасного, приобщают к математике, музыке, философии, а главное, учат размышлять, сопоставлять, наслаждаться «духовными играми». После окончания школ юноши попадают в университеты, где обучение не регламентировано жестким сроком, а затем посвящают себя занятиям науками и искусствами, педагогической деятельности или Игре в бисер. В Касталии нет ограничивающей специализации в формировании ученых и служителей муз, здесь достигнут некий высший синкретизм науки и искусства.

Как относится сам Гессе к придуманной им Касталии? На этот вопрос трудно дать однозначный ответ. Вместе со своим героем Кнехтом Гессе понимает, что у Касталии нет прочных корней в реальной жизни, что, если она не переменится и не откажется от своей замкнутости, ей грозит неминуемая гибель. Вместе с Кнехтом Гессе любит и нежно оплакивает эту удивительную страну, которая под его пером буквально оживает для читателя. Гессе можно с полным правом назвать наследником и продолжателем лучших традиций немецкой прозы («традиционалистом», как он сам себя с гордостью называл). При всем внешнем спокойствии повествования стиль Гессе глубоко эмоционален.

Как реален и убедителен Эшгольц – школьный городок, в который мы попадаем вместе с Кнехтом; как великолепны горы, в которых Кнехт странствует на каникулах, направляясь к Магистру музыки; как тепло описан Вальдцель – столица Касталии – с его средневековой архитектурой, бородатыми бюргерами и их веселыми дочками, охотно позволяющими любить себя касталийским студентам. Касталийцы живут в прекрасном окружении, Гессе собрал вокруг них все самое ему дорогое. И в то же время они живут вдали от реального мира с его тревогами и угрозами.

В Касталии «духовность» отделена наконец от буржуазного «процветания» – то, о чем всегда мечтал Гессе, но его касталийцы принесли в связи с этим целый ряд тяжких жертв. Они отказались не только от собственности, семьи, от счастья индивидуального авторства (так, юношеские стихи Кнехта – в Касталии непростительный грех), но даже и от своеобразия собственной личности, ибо уход от жизни, пребывание в атмосфере чистой духовности губительно действуют на индивидуальность. Касталийцы отказались от творчества как такового: от новаторства, от поисков и движения, от развития, пожертвовав ими ради гармонии, равновесия и «совершенства», Они отказались от деятельности ради созерцания. Все их занятия бесплодны. Они не создают нового, а лишь занимаются толкованием и варьированием старых мотивов. Их развитие приводит к созданию людей типа Тегуляриуса, типичных отщепенцев, гениев-одиночек, которые в своем увлечении изощренностью и формальной виртуозностью пренебрегают столь важной для касталийцев «медитацией» – созерцанием.

Медитация – некое фантастическое занятие, подробно описанное в романе Гессе, – представляет собой последовательность дыхательных упражнений и волевых приемов сосредоточения и самопогружения, напоминающих приемы йогов. К медитации все касталийцы обязаны прибегать периодически, а также в моменты особого напряжения или волнений, ибо это разрядка, гигиена умственной и психической деятельности. Но медитация в романе, несомненно, имеет и более глубокий смысл: она дарует не только полное отдохновение и овладение собой, но и временное погружение в «ничто», полную отрешенность от суетного, от «майя», что необходимо человеку для обретения способности к духовной самодисциплине, к объективному взгляду на вещи и к хладнокровному осмыслению своей деятельности. Пренебрегая медитацией, касталийцы полностью утрачивают свою способность к служению и сознание долга, они становятся окончательно бесполезными.

Касталийцы обречены, ибо они аристократы, каста. Сословие аристократов духа, замкнутое в себе и не служащее обществу, неизбежно приходит к вырождению и гибели, считает писатель. Недаром самое почитаемое занятие в Касталии, ее высшее достижение, основа и смысл ее существования – это таинственная Игра в бисер, самый многозначный и сложный символ в этом творении Гессе.

Писатель дает Игре в бисер, иначе Игре стеклянных бус (оба перевода немецкого Clasperlenspiel, на наш взгляд, имеют право на существование и дополняют друг друга), по видимости точное, а в сущности ничего не определяющее определение: «Игра стеклянных бус есть игра со всеми смыслами и ценностями нашей культуры, мастер играет ими, как в эпоху расцвета живописи художник играл красками своей палитры». Так же неопределенно и загадочно стихотворение Кнехта, посвященное Игре. В основе этого символа лежит давняя мечта философов и ученых о всеобъемлющей системе, об универсальном языке, способном выразить и сопоставить все открытые «смыслы», весь духовный мир человечества. Игра – это и религия, и философия, и искусство, все в целом и ничто в частности. Это и символическое обозначение утонченной духовности, прекрасной интеллектуальной деятельности как таковой, поисков абстрактного смысла – квинтэссенции истины. Для писателя Гессе близко также понимание Игры как занятия литературой; во всяком случае, это касается сугубо современных литературных форм, проникнутых интеллектуализмом, недаром один из главных мастеров Игры носит имя Томас фон дер Траве[3](намек на Томаса Манна, родившегося в Любеке на реке Траве).

Гессе с видимой достоверностью описывает происхождение этого фантастического занятия. На заре Касталии некий Перро из Кальва – родного города Гессе – использовал на семинарах по теории музыки придуманный им прибор со стеклянными бусинами. В дальнейшем этот прибор был усовершенствован. Скорее всего, он похож на некую электронную машину, где бусины стали кодом, знаками универсального языка, с помощью которого можно без конца сопоставлять различные смыслы и категории.

Около 2200 года Магистром Игры стал мастер Игры, не знающий равных, – Йозеф Кнехт. Кнехт – любимый герой Гессе – прошел весь тот путь, который проходят касталийцы. Способного мальчика рано отобрали в «элитарную школу». Ему повезло – на самой заре своего развития он встретился и сблизился с Магистром музыки – человеком, воплотившим в себе наиболее привлекательные черты Касталии: равновесие, ясность, упоительную веселость (сродни «бессмертным» из «Степного волка»). Встреча с Магистром музыки сделала разлуку с прежней жизнью таинством, посвящением. Только смутно, по реакции окружающих, мальчик догадывается, что уход в Касталию, в разреженную атмосферу чистой духовности, – не только возвышение, но и потеря.

Позже, от самого Магистра музыки. Кнехт узнает, что не так уж легко досталась тому пресловутая касталийская ясность. «Истина должна быть пережита, а не преподана», – говорит учитель своему любимому ученику. И далее: «Готовься к битвам, Йозеф Кнехт…»

Путь Кнехта состоит из этапов, изображаемых Гессе как ряд ступеней, уводящих все выше и выше. Лишь на время герой обретает желанную гармонию, но наступает «пробуждение», и он вновь готов рвать связи, «преступать пределы» и отправляться в дорогу, ибо:

Не может кончиться работа жизни…

Так в путь – и все отдай за обновленье!

(Из стихов Иозефа Кнехта)

Чем дальше, тем труднее дается Кнехту переход со ступени на ступень, тем резче ощущает он скрытые диссонансы касталийской действительности. Встреча Кнехта с «мирянином» Плинио Дезиньори, его другом-врагом, их диспут-поединок, о котором Кнехт, по желанию преподавателей, выступает в роли апологета Касталии, дальнейшие соприкосновения с настоящим, реальным миром, – волнуют и тревожат Кнехта. Недаром звучит в его юношеских стихах:

Рассудок, умная игра твоя –

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, – и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Кнехт с радостью приемлет все лучшее в Касталии, он поистине наделен даром ученичества и служения, но он интуитивно старается избегнуть касталийской ограниченности. Все его склонности влекут его к Игре, к тому, чтобы стать ее величайшим адептом, но герой избирает к ней окольные, затяжные пути, ничего не принимая как данное, желая самостоятельно и критично пройти весь тот путь, что она прошла. Для этого ему приходится углубиться в изучение многих сложных вопросов, и один из этапов этого пути – его пребывание в домике Старшего Брата, в мире «старых китайцев». Старший Врат особенно ярко демонстрирует Кнехту одну из сторон мировоззрения Касталии – добровольное самоограничение, отказ от универсальности и развития ради ограниченного совершенства минувших времен.

Но важнейшее значение для развития Кнехта имеет его миссия в бенеднктинской обители Мариафельс. Гессе не религиозен, христианство, в лучшем смысле этого слова, для него категория общечеловеческая и этическая, он воспринимает его как «историю и совесть». Монастырь Мариафельс показан не как оплот религии, а как одни из последних оплотов духовности в «миру», как лучшее место для касталийца за пределами Провинции. Здесь начинается ученичество Кнехта у историка – отца Иакова[4]. Прообразом этого героя послужил швейцарский историк культуры Якоб Буркхардт[5](1818-1898), идеи которого оказали влияние на самого Гессе, но значение образа патера Иакова[6]много больше, чем просто отражение факта из биографии писателя. Под влиянием Иакова[7]Кнехт впервые задумывается об историзме, о соотношении истории государства и истории культуры, впервые постигает, что живая история вовсе не подчиняется абстрактно-логическим законам разума и не исчерпывается историей идей. «Пусть тот, кто занимается историей, наделен самой трогательной детской верой в систематизирующую силу нашего разума и наших методов, но, помимо этого и вопреки этому, долг его – уважать непостижимую правду, реальность, неповторимость происходящего», – учит Йозефа отец Иаков[8]. Гессе приходит здесь к признанию необходимости исторического взгляда на вещи, хотя и не идет дальше этого признания.

Итак, с помощью занятий историей Кнехт увидел истинное место Касталии, ее временность и относительность, потому что отчуждение ее от мира – трагическая ошибка. «Игра игр» – всего лишь игра, имеющая в лучшем случае педагогическое значение. Страна интеллекта – крошечная частица вселенной, пусть даже самая драгоценная и любимая. Касталия была создана когда-то и должна погибнуть, поскольку она почти перестала выполнять даже то немногое, ради чего ее создали, – свою педагогическую миссию. Писатель не приемлет отрыва духовной элиты от жизни общества. Он критикует Касталию устами «идеального касталийца», и эта критика вновь обращена к нашей современности.

Наука и искусство хиреют и чахнут в изоляции от живой жизни, без осмысления и смысла, какой бы утонченности и виртуозности ни достигли их представители. Более того, самое их существование оказывается под угрозой. Пока касталийцы затворнически трудятся в своих библиотеках и архивах, играют в свои великолепные игры, общество, от которого они уходят все дальше, может счесть свою Касталию бесполезной роскошью. «Игра в бисер» – роман-предостережение всей западной цивилизации XX века. Еще в юношеском стихотворении вставало перед Кнехтом страшное видение – последний мастер Игры:

Но нет их больше, нет ни тайн, ни школ,

Ни книг, былой Касталии… Старик

Покоится, прибор держа в руке,

И, как игрушка, шарики сверкают,

Что некогда вмещали столько смысла…

Дом уже горит, утверждает Кнехт в своем послании членам Коллегии, и наш долг «не заниматься анализом музыки или уточнением правил Игры, но поспешить туда, откуда валит дым». При этом, говорит дальше Кнехт, ни в коем случае нельзя допустить предательства по отношению к лучшему в Касталии – по отношению к духовности, интеллектуальной честности, к поискам смысла. «Трусом назовем мы того, кто уклоняется от трудов, жертв и опасностей, выпавших на долю его народа, – говорится в том же послании. – Но трусом и предателем вдвойне будет тот, кто изменит принципам духовной жизни ради материальных интересов, кто, например, согласится предоставить власть имущим решать, сколько будет дважды два».

Кнехт напоминает Коллегии, что «Magister Ludi» означает не только «Магистр Игры», но и просто «школьный учитель». Самая важная задача, считает Кнехт, а вместе с ним Гессе, – это воспитание молодого поколения, и не в Касталии, не среди элиты, а в «миру». Передача молодым людям благородных традиций, наделение их подлинной духовностью – вот путь к спасению страны интеллекта. Кнехт покидает Касталию, которую он так горячо любит.

Йозеф Кнехт – программный герой, он и духовен и деятелен. В нем одном воплотились все «пары» героев Гессе: Галлер и Пабло, Нарцисс и Гольдмунд и другие. Кнехт слишком богат и многосторонен, чтобы удовлетвориться призрачным существованием в Касталии. Я жажду действительности, говорит Кнехт, я не только касталиец, но и человек. Кнехт становится наставником сына Дезиньори, ибо, по его мнению, воспитание даже одного настоящего, способного действовать человека важнее прекрасной, но бесполезной Игры в бисер.

Конец Кнехта – самая живая, полнокровная часть всего жизнеописания, здесь этот герой более всего убедителен и человечен. Однако характерно, что касталийский летописец не приемлет такого конца – для него это всего лишь «легенда». Гессе не видит для Кнехта другого поля деятельности, кроме воспитания одиночки. Он вообще не показывает нам Кнехта в реальной жизни. Резким диссонансом обрывается музыкальная тема – путь Кнехта, герой бессмысленно погибает в водах горного озера. В сущности, мы не знаем даже, добился ли бы он успехов на своем поприще. А Касталия в романе Гессе не погибает, вопреки предсказаниям Кнехта, ибо это ее будущий историк восстанавливает для потомства жизнь величайшего Магистра.

Как же понимать Гессе, опровергающего самого себя? Писатель как будто бы заканчивает роман знаком вопроса. Отвергает он или принимает Касталию? Несомненно, ответ Гессе в достаточной мере противоречив, он, как это обычно для него, ставит проблему и призывает читателя размышлять вместе с ним. В сущности, он сам сознает, что воспитание одиночек – недостаточное средство для радикального изменения общества. «Я не являюсь представителен готового, уже сформулированного учения, я человек становления и развития», – говорил Гессе еще в 1930 году.

Очень важен для понимания замысла писателя эпиграф к «Игре в бисер». Гессе сам его сочинил, переведя затем на средневековую латынь и приписав его авторство вымышленному Альбертусу Секундусу (вполне в духе придуманной им Игры). В эпиграфе говорится, что, вопреки мнениям дилетантов, вещи несуществующие много труднее изображать, чем существующие, и необходимо, но и очень трудно описывать их так, чтобы они как бы существовали и могли оказывать влияние на действительность. «Страна Касталия» Гессе – именно такое «несуществующее понятие», призванное влиять на действительность. «Духовность» не должна исчезнуть, она должна облагородить и преобразить жизнь – вот, по-видимому, один из выводов Гессе.

Три вариации, три истории одного и того же человека «в разных исторических одеждах» заключают книгу и также дают ключ к постижению смысла произведения. Герой первого «жизнеописания», «Заклинатель дождя», по имени Слуга, – благородный носитель духовности первобытного племени. Продолжая путь своего предшественника, он неутомимо добывает и копит все новые знания об окружающем мире и с помощью этих знаний стремится служить людям. Вокруг него стена непонимания. Кажется, окружающие дикость и мракобесие вот-вот загасят этот светильник разума. Но дело Слуги не погибает, он приносит себя в искупительную жертву ради того, чтобы не угасла во тьме искра духовности, чтобы люди успокоились, образумились, чтобы его ученик и сын Туру смог продолжить его дело.

Во втором жизнеописании раннехристианский отшельник, исповедник Иосиф Фамулус (по-латыни «слуга») по-своему служит людям, с редкой добротой, кротостью и участием выслушивая их признания в грехах и теп облегчая их душу. Он разочаровывается в этом своем служении, видя ограниченность своих сил и своего разумения и неспособность возвыситься над житейской суетностью. Иосиф бежит «со своего поста» и встречает другого, старейшего исповедника, который осуществлял своз служение иначе, творя суд и налагая кару, а теперь тоже во всем разочаровался и направляется за поддержкой к Иосифу. Эта встреча дает силы старшему из двоих возвратиться и продолжать свою деятельность, сделав младшего учеником и преемником, ибо каждый должен оставить в мире ученика, посадить дерево и дождаться его плодов, считает писатель.

«Индийское жизнеописание» – третья вариация той же судьбы, по-своему близкая сердцу писателя. Здесь итог бурной жизни Ласы (что тоже значит «слуга») – не принесение себя в жертву и не «продолжение службы», а бегство в лес, к старому йогу, уход в нирвану, признание всего в жизни иллюзией, «майей», то есть тот же уход в Касталию.

Какой же из трех путей избирает автор для своего программного героя Йозефа Кнехта? Первый – принесение себя в жертву ради будущего. Кнехт погибает ради того, чтобы могла существовать Касталия – страна разума и духовности. Своим отчаянным прыжком в ледяные воды озера он потрясает и пробуждает к новой жизни своего необузданного ученика. «Да, смерть Кнехта допускает, естественно, много толкований, – пояснял Гессе. – Для меня главным был мотив жертвы, которую он приносит смело и радостно.

И этим, как я это понимаю, он не прервал, а выполнил свою педагогическую миссию».

Было бы неправильно считать конец «Игры в бисер» пессимистичным. Кнехт погиб, но остался молодой Дезиньори, разбуженный и навсегда покоренный великолепной личностью своего воспитателя. В этом прозвучала надежда. Гессе был убежден, что какими-то, пусть неизвестными ему путями человечество все же придет к созданию более гармонического общества, чем Европа середины XX века.

Произведения Гессе переведены сейчас почти на все языки мира. Его читают, о нем спорят. Широко издают и изучают Гессе в ГДР. В наши дни, когда ряд модных философов на Западе категорически утверждает примат практицизма над «духовностью», его «Игра в бисер» приобретает особую актуальность.

Гессе – хранитель и продолжатель лучших традиций культуры прошлого – был «служителем нового» (как назвал его тот же Томас Манн), он старался сохранить для этого нового все то, что он любил и почитал в прошлом. Советские читатели, несомненно, с интересом приобщатся к тревожным раздумьям автора «Игры в бисер».

Е. Маркович

Опыт жизнеописания магистра Игры Иозефа Кнехта с приложением оставшихся от него сочинений

Паломникам в страну Востока [9]

ИГРА В БИСЕР

ОПЫТ ОБЩЕПОНЯТНОГО ВВЕДЕНИЯ В ЕЕ ИСТОРИЮ

…nоn entia enim licet quodammodo levibusque horninibusfacilius alque incuriosius verbis reddere quam entia,vei-urntamen pio diligentique rerum scriptori plane aliter resse habet: nihil tantum repugnat ne verbis illustretur, at nihiladeo necesse est ante hominum oculos proponere ut certasquasdam res, quas esse neque demonstrari neque probari potest,quae contra eo ipso, quod pii diligentesque viri illas quasi utentia tractant, enti nascendique facultati paululumappropinquant.

ALBERTUS SECUNDU

S tract, de cristall. spirit., ed. Clangoret Collof. lib. I, cap. 28[10]

РУКОПИСНЫЙ ПЕРЕВОД ИОЗЕФА КНЕХТА:

…и пусть люди легкодумные [11] полагают, будто несуществующее в некотором роде легче и безответственней облечь в слова, нежели существующее, однако для благоговейного и совестливого историка все обстоит как раз наоборот: ничто так не ускользает от изображения в слове и в то же время ничто так настоятельно не требует передачи на суд людей, как некоторые вещи, существование которых недоказуемо, да и маловероятно, но которые именно благодаря тому, что люди благоговейные и совестливые видят их как бы существующими, хотя бы на один шаг приближаются к бытию своему, к самой возможности рождения своего.

В настоящем труде мы намерены предать гласности то немногое, что нам посчастливилось собрать о жизни Иозефа Кнехта, именуемого в архивах Игры в бисер, или иначе – Игры стеклянных бус, как Ludi Magister Josephus III[12]. Мы не можем закрывать глаза на то, что подобное начинание в некотором роде противоречит или кажется противоречащим законам и обычаям Касталии. Ведь именно изгнание индивидуального и возможно более полное включение личности в иерархию Воспитательной Коллегии и научного мира сеть один из высших принципов нашей духовной жизни. И принцип этот укоренился и стал традицией столь давно, что теперь крайне затруднительно, а зачастую даже и невозможно выяснить подробности жизни и черты характера отдельных лиц, имеющих перед этой иерархией особые заслуги; норой не удается установить даже имен! Но такова уж отличительная черта духовной жизни нашей Провинции, что ее иерархическая организация исповедует идеал безымянности и в значительной мере приблизилась к осуществлению этого идеала.

Если мы все же упорствуем в нашем намерении обнародовать кое-какие подробности биографии Магистра Игры Иозефа III и хотя бы вчерне воссоздать его образ, черты его личности, то поступаем мы так отнюдь не из приверженности к культу великих людей и не из непокорности обычаям, – напротив, мы убеждены, что служим тем самым истине и науке. Старинное правило гласит: чем четче и непреклоннее мы формулируем тезис, тем неумолимей он требует своего антитезиса. Мы одобряем и уважаем идею, положенную в основу безымянности наших Коллегий и нашей духовной жизни. Однако достаточно бросить беглый взгляд на предысторию ее, особенно на развитие Игры в бисер, как мы бесповоротно убеждаемся: каждая фаза этого развития, всякое расширение и изменение Игры, любое существенное вторжение в ее основы – прогрессивного или консервативного толка, – хотя и не указывает прямо на своего единственного и главного инспиратора, все же наиболее ярко предстает перед нами именно в самой личности преобразователя, личности того, кто был лишь неким инструментом данного изменения и усовершенствования.

Правда, сегодня само понятие личности весьма расходится с тем, что под этим подразумевали биографы и историки прежних времен. Для них, и особенно для авторов тех эпох, когда преобладал интерес к биографиям, существенным казалось отклонение личности от нормы, аномалии, неповторимость, нередко прямо-таки патологическое, в то время как мы сегодня выдающейся почитаем личность лишь тогда, когда встречаем человека, который, не впав в оригинальничание и избегнув всяких причуд, сумел возможно более совершенно найти себя в общности, возможно совершеннее служить сверхличному. Взглянув на это пристальней, мы увидим, что уже древность знала подобный идеал: возьмем хотя бы образ «Мудреца» или «Совершенного» в древнем Китае или же идеал Сократова учения о добродетелях – ведь это почти неотличимо от нашего сегодняшнего идеала; да и не одна великая духовная организация, как-то Римская церковь во времена своего расцвета, утверждала те же принципы, и не один великий образ ее истории, как-то святой Фома Аквинский, предстает перед нами, подобно скульптурам греческой архаики, скорее как идеальный представитель некоего типа, нежели как индивидуальность. Тем не менее в период, предшествовавший реформации всей духовной жизни, начало которой, было положено в двадцатом столетии и наследниками которой мы являемся, этот неискаженный древний идеал был почти полностью утрачен. Мы диву даемся, обнаружив в какой-нибудь биографии того времени обстоятельный рассказ о братьях и сестрах героя, о том, какие душевные рубцы оставило в нем прощание с детством, переходный возраст, борьба за признание, тоска по любви. Нас, ныне живущих, интересует не патология или семейные связи, не бессознательная жизнь, пищеварение или сон героя; даже его духовная предыстория, его становление под воздействием любимых занятий и любимых книг представляются нам не столь уж важными. Для нас лишь тот – герой, лишь тот представляет интерес, кто благодаря своим задаткам и своему воспитанию оказался способным почти без остатка подчинить свою индивидуальность иерархической функции, не утратив при этом силы, свежести, удивительной энергии, составляющих суть и смысл всякой личности. Если же личность приходит в конфликт с иерархией, мы рассматриваем именно эти конфликты как некий пробный камень, на котором проверяются достоинства личности. Сколь мало мы склонны одобрять мятежника, порвавшего под влиянием страстей и прихотей с порядком, столь же глубоко мы чтим память о жертвах, о подлинно трагическом.

Дата добавления: 2015-05-08