Энциклопедия пороков 2 страница

Мало какому из человеческих недостатков выпало столько нареканий и тяжких обвинений, сколько трусости. Иногда легче бывает сказать о себе "подлец", чем признать более соответствующее действительности -- "трус". Это и немудрено, ибо трусость есть та характеристика души, в которой мы признаемся всего труднее; да и как отважиться на такое откровение, если трусость.предполагает как раз полную неспособность правдиво признать свой изъян... ведь такое признание пугает!

С особым сочувствием к незаслуженно гонимому, приступаем мы к апологии этого состояния души. Трусость безответна и потому в чем только ее ни обвиняли. Но что она такое? Трусость -- это повиновение страху: содрогание организма, подчиняющее всякое движение души и плоти. Всепронизывающее вздрагивание подобно последней предсмертной судороге тела, из которого отлетает душа. Своей дрожью трус всегда при смерти. Смерть хозяйничает над ним, и он -- ее покорный подданный. Однако, замечу я, смерть не худший среди властелинов. Множество людей покоряются куда менее внушительным силам -корыстолюбию, аппетиту, зависти, злости, лести и множеству других. Движения же труса подчинены призраку смерти, что, по крайней мере, делает его участь трагичной, хотя и не очень привлекательной.

Трусость изначально проявляется в нерешительности и робости, которые личность испытывает, вступая в контакт с внешним миром или погружаясь в какое-нибудь общее дело, соединяющее ее с другими людьми. От этого проистекает неодолимая тяга труса к уединению; в нем все отчетливее преобладает стремление остаться с самим собой, в неприкосновенности для всего внешнего. Оттого трус не составляет конкуренции отважному и дерзкому, не борется "за место под солнцем", не отпихивает локтями слабого. Он робко прячется в тени, принося тихую пользу, а если и бесполезен, то уж во всяком случае не вреден. Вследствие стремления к уединенности, от чувства постоянной уязвленности окружающим, трус замыкается в себе. Он привыкает к мечтательности, он собирает в свое окружение самые кроткие существа. Таковыми чаще всего оказываются книги, ласковые животные и прекрасные виды природы, уединенные и уютные места. Вовлекаясь в столь изысканный круг общения, трус развивает природную нежность и впечатлительность своей души. Не случайно из такого образа жизни рождаются духовно утонченные, на редкость многообразные и интересные натуры.

Если трусость, эта прирожденная ласковость и застенчивость, развилась до своей зрелой формы, то даже уединение или пассивное общение перестает спасать трусливого человека. В собственном одиночестве, в кротких безмолвных собеседниках он ощущает смутную угрозу своему существованию и, не в силах вынести себя самого, испуганный одиночеством, в котором его страшит отражение собственного лица,-- он бежит... Куда?

Для побега во внешний мир, в хаос беспощадных обстоятельств и враждебных лиц, требуется отвага -- именно то, что роковым образом отсутствует у труса. Положение кажется безвыходным, пока трус с радостью не находит искомого покойного места. Желанной обителью становится мир, создаваемый самим трусом. В нем все устроено так, как хочется пугливой натуре, отшатывающейся от всего неизвестного и грязного. Здесь, в тихой обители, сотворенной своими усилиями, трус находит благодатный исход и спасение. Ибо свой уютный мир избавляет его от отчаянного шага в мир внешний, освобождает от подчинения его чуждым законам и устоям, против которых он не протестует, нет! но которых страшится и которым, вследствие своего испуга, не способен следовать. Собственный малый мир, напротив, созидается им в полном соответствии со своей натурой и пристрастиями, отчего, оказывается, чрезвычайно удобен и интимен. Им же, своим миром, он избавляется от пугающего одиночества. Ведь теперь он располагает не только неотступным "я", но миром! целым миром!

Если трусу присуще трудолюбие и склонность запечатлевать свой мир в зримых и весомых формах -- а такая склонность должна появиться, если трусость глубока: ведь страшновато жить в выдумке! Так вот, если у труса развивается способность запечатлевать свой мир, то большому внешнему миру вдруг может явиться ученый, писатель, редкий мастер своего ремесла, мудрый мыслитель или внимательный воспитатель, чуткий к своеобразию ребенка. Но никогда великий распростертый мир не поймет, откуда явились в нем эти неожиданные лица, которые он тотчас присваивает себе, будто им сотворенное. Присвоив, мир начинает безмерно гордиться собой, но мы с негодованием отвернемся от похитителя чужих приобретений и восславим истинный исток дарования -- трусость!

О, это увесистое чувство, может быть самое тяжелое из всех возможных. Мы должны уважать его уже хотя бы за чрезвычайный вес. Ведь чтим же мы и прославляем спортсмена, поднявшего сколько-то там десятков и сотен килограммов металла -- в виде штанги. Я уверен, что человек, вместивший в себя чувство злобы, выносящий его и мужественно пронесший через всю жизнь, поистине заслуживает звания сильнейшего тяжелоатлета -- вместе со всей причитающейся по этому званию славой. Злобный человек приучается к редкой концентрации всех своих чувств и всего своего существа на одном предмете, вызвавшем его злобу. Это происходит почти автоматически. Ведь поскольку злоба имеет чрезвычайный вес, всякий охваченный ею предмет мигом перевешивает все остальное. Подобно тому, как камень, вогнувший клеенку, устремляет к себе все капли падающей на нее воды,-- так и злоба притягивает к себе все силы души, концентрируя их на избранном предмете.

Даже когда чувство злобы отходит, привычка и умение сосредоточиваться на чем-нибудь одном остается. Благодаря этому возникают на редкость целеустремленные и стойкие натуры, умеющие все силы подчинить достижению желаемого. Нужно ли объяснять, сколь полезно в личной и общественной жизни такое качество?

Вообще злость -- эта младшая легкомысленная сестра злобы -- обладает редкой способностью мобилизовывать телесные и душевные силы. Разозлившийся человек становится неожиданно способен к таким деяниям, которые не под силу ему в безмятежном состоянии. Он, озлившись, дерзает подобно гению и вызывает искреннее удивление окружающих, никак не ожидавших от него такой прыти. Благодаря незаурядному поступку, пусть лишь однажды и случайно совершенному, человек открывает в себе неведомые ранее возможности. Личность его развивается, он проникается гордостью и уважением к себе, и приговаривает радостно: "Вот так я!" Неужели это преображение человеческой личности не стоит того, чтобы мы похвалили злость?

Злопамятный человек -- поистине не утихающая наша совесть. Он -свидетельство великого закона жизни, гласящего: "Ничто не проходит бесследно!" Снисходительность к самим себе заставляет нас легко забывать собственные прегрешения, и кто знает, до каких глубин безнравственности опустились бы мы, не будь злопамятного человека.

Вот уж кто не выпустит из памяти ни малейшего нашего проступка, вот кто превратит его в неумолимо маячащий перед глазами призрак. И никакая мольба не избавит нас от мести собственного прегрешения, обретшего силу и действенность благодаря любезности злопамятного человека.

По самому смыслу слова ясно, что отнесение злопамятства к числу пороков есть величайшая несправедливость. Ведь всякая моральная система осуждает зло; и тут же, нисколько не смущаясь противоречием, предает анафеме того, кто зло помнит.

Помилуйте, как можно изживать зло, не помня о нем? и в ком бы зло нашло препятствие, не будь злопамятных людей? Отчего же злопамятного человека сторонятся, как прокаженного? отчего бегут от него, как от скверной заразы? отчего испытывают к нему не благодарность, а неприязнь и страх? Лично я не имею ответа и склонен все объяснять чрезвычайной нравственной распущенностью людей, которые не способны проникнуться симпатией к тому, кто помнит зло, а значит, искренне печется о добродетельности ближних.

Да, пусть злопамятство не всегда, а чаще даже никогда не сопровождается стремлением к бескорыстному добру. Пусть так, однако нельзя же требовать от одного свойства характера всех достоинств -- нельзя объять необъятное! В любом обществе функции распределены: судья -- и дома призрения, родительский нагоняй -- и бабушкины пироги, хамящее начальство -- и ломаный грош государственной помощи. От разного мы ждем различного, и только все вместе слагает единый ансамбль человеческого общежития.

Совершенно разумно, что и душа наша подчиняется сходным законам, разделяясь на карающую и благотворящую функцию. А как же иначе? И пусть злопамятство не несет добра, однако оно не упускает ни одного случая небрежения благом, и жалит нас малейшим нашим проступком, как неугомонный овод.

Зло обычно представляют в виде злых дел или же темного состояния души, из которого порочные деяния закономерно следуют. В злых делах справедливо видят чуждые и разрушительные вторжения в нашу жизнь, которыми другие -или, бывает, мы сами -- наносят урон нашему благополучию, надеждам, самочувствию. Однако не меньший ущерб человеческим судьбам причиняют злые речи. Слово как будто не обладает весомостью поступка. Оно живет в краткий миг его высказывания. Но, однажды сказанное, способно оставить след навсегда.

Для настоящего злого дела требуется хоть доля мужества. Злоречие много безопаснее, и удовольствие от него непосредственнее. Ты говоришь гадость о ближнем, и уже в этот момент наслаждаешься его ниспровержением. Злоречие -яд, который тихо и неслышно вводят в артерии человеческих отношений; пораженный им замечает неладное лишь тогда, когда организм уже отравлен.

Какой может быть от злоречия толк? Кажется извращением искать полезность в том, что нас представляет в дурном свете, чаще всего незаслуженно, а иногда и вообще ни с чем не сообразно. И все-таки, злоречивость полезна так же, как кривое зеркало. Она исказит наш облик, привнесет в него уродливые, ложные, чудовищные черты. Глядя на них -- на себя изуродованных и мерзких -- мы лучше понимаем, какими мы не есть, и какими могли в худшем случае стать. В наветах, лжи, подлых речах заключено предостережение: такими нас могут видеть, такими нас могут выдумать. И каждый из нас, брезгливо отстраняясь от созданного злоречием образа, решает: "Этому не бывать!" Яд может погубить, но он же способен стать противоядием. Примем в себя злоречие, пусть нам станет больно, противно и грустно. Но зато никогда, никогда мы не будем такими, какими нас хотят видеть наши злоречивые ближние. Стоит сказать им спасибо за предостережение. И если свою благодарность вы совместите с пощечиной -- тоже не беда.

Мало кто обладает столь поразительной возможностью почувствовать себя счастливым, как мнительный человек, и редко кто несчастен больше, чем он.

Сознание мнительной личности одержимо призраками. Зыбкие, туманные, унылые, являются они неведомо откуда и наполняют душу вялой, безропотной тоской. Появление этих призраков не имеет причин, а они сами не обладают сколь-нибудь определенным содержанием. Порождающая их сила -- не обстоятельства внешнего мира, а сама мнительная натура. Их очертания крайне неотчетливы, и только одно в них ясно -- они таят опасность и неведомую угрозу, они предостерегают и вещают несчастье.

Когда худшие опасения, возникшие на пустом месте, угнетавшие и томившие душу, вдруг -- и это закономерно -- рассеиваются, тогда мнительному человеку даруются минуты острого упоения жизнью, непередаваемо глубокого наслаждения счастьем. Весь мир расцвечивается для него чудесными красками, действительность становится сказочным волшебным дворцом, который по капризу повелителя воздвиг могущественный джин. И дворец этот, и прилегающий к нему великолепный сад полны добрых чудес, и все волшебства мира окружают мнительного человека, которого оставили его хмурые демоны.

Но, увы! -- краткое, обидно краткое время продолжается это торжество, радостное пиршество жизни, выстраданное мнительной натурой. Случайная мелочь вновь вспугнет болезненно чуткую душу, и осядут стены чудесного дворца, пропадет неведомо где чародей, вчерашний обладатель неземных чудес проснется на каменистой почве, под открытым небом, в голой пустыне, продуваемой всеми ветрами. И снова побредет по свету наш вечно всего опасающийся, непрестанно робеющий и погруженный в непрерывный трепет путник -- мнительный человек. Вновь маленький придорожный камень будет казаться ему горой, а перебежавшая тропинку мышь -- свирепым зверем. Призраки и химеры, вызванные на этот свет мнительностью, наполнят окружающий мир, и в пустыне станут они уродливыми миражами, скрывающими горизонт.

Однако подпадать под власть мнительности вовсе не означает быть трусом. Скорее напротив: во всем усматривая угрозу своему существованию, пагубно переиначивая в своем воображении свойства предметов и отношения людей, мнительный человек приучается жить в чрезвычайно дискомфортном и угрюмом мире. Как и всякая суровая среда, созданный мнительностью мир закаляет личность, вырабатывает в ней стойкость к невзгодам, умение выносить тяготы, и самую главную способность живого существа -- умение терпеть.

Поневоле выработав в себе эти качества, мнительный человек неожиданно оказывается на высоте, столкнувшись с реальными испытаниями и опасностями. Он привычно действует среди них, как раньше жил и действовал среди фантомов собственного воображения. Ведь для него-то они были совершенно реальными!

Иногда мне кажется, что некоторые попросту изобретают мнительность как средство разнообразить себе жизнь, наполнить ее острыми впечатлениями и сочувствием окружающих. Но вспоминая, сколь болезненны терзания мнительной натуры, я стыжусь и корю себя за недостойное предположение. Мнительный человек, несомненно, не ловкий хитрец, а подлинный страдалец.

Я преклоняю голову перед жизненным подвигом мнительной личности, я благоговею перед ее мукой, я содрогаюсь при мысли о ее суровом, ужасно одиноком существовании. И хочется воззвать к самому могущественному и милосердному: Боже, дай мне силы развеять эти печальные, горькие грезы и освободить душу из темницы, в которую она сама себя заключила!

Жестокий -- тот, кто ставит себя вне течения человеческих жизней и испытывает удовлетворение от этакого местоположения. И потому вмешательство жестокой натуры в судьбы людей всего болезненнее, а наносимые им травмы наиболее тяжелы.

В жестокости заключена способность не замечать той очевидности, что человек -- живая душа, Жестокий человек -- мастер фантазий. Он ко всему относится по принципу "как если бы". И это "если бы" всегда принижает действительность, рисуя "ее более примитивной и бесчувственной, чем она есть. Относиться к личности, будто она всего лишь животное, к живому существу -- будто оно неживой предмет, к неорганической природе -- будто она слепой материал для чего вздумается, и ко всему на свете -- будто ничто не имеет достаточного права на существование -- таков дух жестокости.

Однако если все так, как сказано, то жестокость выглядит сплошным отрицанием, и потому становится непонятно, что же она утверждает и чем существует? Ответ прост: жестокость отстаивает избранное существование. "Есть нечто, во имя чего все дозволено",-- вот девиз жестокосердия.

В жестокости, поэтому, заключена вечная рассогласованность с действительностью, несоответствие жестокого человека с ней. Жестокий всегда стоит вне того, к чему относится, как бы предохраняя себя от малейшей возможности сочувствия. Жестокость противоположна жалости. Жалость -- это трепет человека, когда другому больно. Жестокий органически не способен его испытать. Душа жестокого человека -- абсолютно твердое тело, а как может трепетать твердь? Если такое случится, то скорее произойдет не трепет, а землетрясение, не жалость, а ярость-Невосприимчивость к боли другого существа часто вызвана не природной бесчувственностью жестокого человека, а тем, что его собственная душа... пронизана болью. Редко кто бывает столь жесток, как тот, кто сам страдает. Именно болевой шок делает человека бесчувственным, а его действия -- жестокими. То, что причиняет боль, часто само оказывается следствием пережитых мук.

Приходится признать: нет другого пути к обретению гибкости и чуткости души, чем урок боли и жестокости. Не испытав жестокости, не претерпев ее на себе, не причинив боль другому, люди, увы, не способны почувствовать биение живого пульса. Жестокость -- тот тяжелый урок, через который проходит становление каждой личности. Любой, порывшись в памяти, вспомнит примеры собственной жестокости; примеры, которые, быть может, заставят его содрогнуться. Вот это-то содрогание и есть необходимое приобретение души, которое в дальнейшем останавливает нас перед причинением боли другому.

Приучить к чуткости нельзя призывами, и даже самое горячее желание быть милосердным не спасает от проступков жестокости. Только инстинктивное содрогание, подспудно живущее в человеческой плоти и готовое обнаружиться во всякий опасный миг, только оно уберегает нас от собственной жестокости. Нет от нее другого спасения. И потому всякий, стремящийся сделать другого добросердечным, должен быть готов стерпеть его жестокость, и не отозваться столь же безжалостным действием. Без опыта жестокости не возникнет жалость, а в ком нет жалости -- тот не человек. Это жестокое суждение. Но оно, скорее всего, правда.

Серьезность человека проявляется в размеренности и продуманности каждого его действия. Прежде чем нечто совершить, он сопоставляет все "за" и "против", прикидывает возможный исход и соизмеряет свои силы с поставленной целью. Столь похвальная рассудительность заслуживает всяческого уважения. В отличие от серьезного человека, легкомысленный лишен всякой обстоятельности. Он ведет себя как Бог на душу положит. Импульсивность и непосредственность побуждений лежат в основе его поступков. А там -- опять же как Бог даст!

Где у степенной личности рассудительность -- там у легкомысленного безрассудство. Где человек вдумчивый остановится -- там легкомысленный бежит. Где осторожный смолкает -- там легкомысленный восклицает. Надо ли говорить, что из этого для легкомысленного человека выходят одни неприятности.

Однако жизнь нельзя пройти, не отрываясь от опор. Безусловно, основательность и привязанность. К основам степенной натуры производит сильное впечатление, но... Вовремя пойманная синица -- это, конечно, важно, однако... Ведь если вдуматься, то всякий идущий, а не стоящий на месте, всегда отчасти парит в воздухе. Точка опоры, разумеется, необходима, однако, не оторвав ногу от земли, не сдвинешься с места. Так обстоит дело при ходьбе, но совершенно так же и в жизни.

Ведь нам постоянно приходится совершать нечто непривычное, чего не было в нашем прежнем опыте. Ребенок поднимается с четверенек, юноша объясняется в любви, будущий врач впервые делает укол, начинающий судья неокрепшим голосом выносит приговор -- на каждом шагу мы отрываемся от изведанного, опробованного, надежного. Кто отважится оказаться без опоры и гарантированного результата, если не поддержит нас дерзкое легкомыслие? Ему, единственно ему, люди обязаны тем, что не умирают от скуки и не остаются вечно в узких границах одного и того же существования, обреченного стать постылым и убогим от многократного повторения. Испуганно замер бы человек перед неизвестностью и ненадежностью жизни, если бы не прогнало все страхи легкомыслие и рожденная им бесшабашная решимость. Я уверен: первый из наших пращуров, кто поднялся с четырех лап и стал на задние -- был легкомысленный человек. Да! уже человек!

Хвастун -- самый вдохновенный и решительный мечтатель. Ему не хватает робости, чтобы таить в себе заветные чаяния, и он, простодушный, оповещает о них весь свет так, как будто они уже стали действительностью.

Хвастовством люди облегчают свою жизнь. Оно -- спасительное средство, оберегающее того, кто смеет воображать и мечтать, от угрюмости и опасного раздвоения в видении мира. В самом деле, мечтания разъединяют людей, поскольку погружают душу в мир грез, надежд и прекрасных упований. Иногда, опомнившись, мечтающий человек ошеломленно оглядывается кругом и -- о ужас! -- видит совершенно иную, чуждую его грезам реальность. Тогда, несомненно, им овладевает угрюмость и начинается порча характера.

Однако тут -- палочка-выручалочка! -- появляется хвастовство, мигом устраняющее разлад между воображением и действительностью. Самый короткий путь к достижению цели, скорейшее удовлетворение желаний, благодетельное ощущение собственной значительности -- все это щедро дарит нам простейшая хвастливая выдумка.

Одержимый похвальбой человек нередко сам начинает верить в порожденные им миражи и тогда случается чудо -- воздушный замок обретает плоть. Оказавшись во власти своих слов, хвастун бывает вынужден совершить то, чего никогда бы не осмелился и не смог в ином случае. Увлеченный хвастовством оказывается в безвыходном положении. Он уже не может вернуться в обычный мир, не расцвеченный его выдумкой, и волей-неволей напрягает силы, чтобы ее оправдать и не оказаться всеобщим посмешищем. Ведь никто не захочет оказаться в глупом положении и выглядеть нелепо, когда его хвастовство откроется и беспочвенность притязаний станет всем ясна. Так хвастливость восполняет человеческую ограниченность, преодолевает недостаток смелости и решительности, компенсирует вялость желаний и неумелость действий.

Хвастовство подобно стреле, выпущенной из тугого лука. Как стрела увлекает за собой привязанную к оперению пеструю ленту, так и хвастовство увлекает за собой человека, заставляя его реальным дерзанием оправдывать хвастливую выдумку. Хвастливость, следовательно, способна побуждать на значительные деяния, и когда они сочетаются с природной отвагой и совестливостью, можно ждать замечательных результатов. Почти наверняка, в этом случае опрометчивое хвастовство повергнет личность на небывалые подвиги, и тогда явится доблестный поступок, щедрый дар, трогательная забота, напряженный труд, великое открытие,-- словом, все, достойное восхищения, может родиться из хвастовства. И потому мы назовем хвастливое слово "волшебным заклинанием", извлекающим из пустоты самые удивительные и необыкновенные вещи, нежданно дарящим чудесные плоды.

Что поделать, мир часто слеп и глух к нашим лучшим качествам и еще более -- к нашим усилиям и добрым стремлениям. Он равнодушен к деяниям человека и пренебрегает ими. И тому, гордому совершенным, не остается иного способа привлечь к себе внимание, как прибегнуть к похвальбе. Досада на тупость мира, на его косность и примитивность, нетерпимость к рутинному обыденному существованию прорываются в хвастливости. В ней переливается красками преувеличенная гордость собой, неспособная удержаться в душе. В ней живет нетерпеливость, жажда жизни: желание, чтобы скорее шли события, и чтобы они имели ярчайший из всех возможных исход. Хвастун творит поистине великолепные миры. Что ж из того, что они находятся по ту сторону реальности?

Хвастливы политики и целые правительства, дружно гарантирующие своим народам блаженное будущее, и никогда не выполняющие обещаний. Хвастлив влюбленный, смело обещающий подарить возлюбленной целый мир; без робости и опаски произносит он эти слова, ибо знает, лукавый, что любимая желает только его. Хвастливы родители, снисходительно, а иногда гневно поучающие свое чадо: вот я в твои годы...! Словом, хвастливостью пронизана вся наша жизнь, и в этом пустом шуме тонут миражи истинного хвастуна, и становится грустно ему, и замолкает он в растерянности, ибо все легко принимают его слова за правду, но и тогда ими совершенно не интересуются...поскольку заняты своим -- сами хвастают напропалую!

У хвастовства есть особая обаятельная разновидность -- бахвальство. Если хвастливость может быть подчинена корыстным целям, то бахвальство навсегда породнено с шуткой и оттого не принесет ощутимого вреда. Хвастовство, полное к себе иронии, и есть бахвальство.

Оно само себя не принимает всерьез, готовое в любой момент рассмеяться и признаться выдумкой. Эта округлая, добродушная, улыбающаяся хвастливость, обычно присуща физически сильным, добрым и уверенным в себе людям. Улыбающийся хвастун, всегда готовый свою выдумку обернуть шуткой -- таков бахвал. Он не может не вызвать ответной улыбки.

Бахвалится восторженный и опьяненный жизнью человек, не вкладывающий в свои слова двойного смысла, не ведущий ими интриги, а простодушно наслаждающийся прелестью выдумки, собственной мощью, красотой мира. Да не исчезнет никогда это бурление торжествующей жизни, столь мило являющее себя в бахвальстве!

Ревность, наверное, самая свирепая, самая лютая страсть. Она бывает опаснее взбесившегося льва и гонимого амоком безумца. Ничто не может остановить ревность, если она проросла в душе и дала метастазы. Где господствует ревность, там жди несчастья.

Так обычно думают о ревнивости и потому за ней утвердилась худая слава беспочвенного и глупого притязания на жизнь и независимость ближнего. Однако, в отличие от данного одностороннего мнения, в ревности я склонен усматривать первую попытку "я" утвердить себя: начальное проявление личностью собственной натуры, свидетельство не равнодушия к окружающему. В ревности заявляет о себе все, что человеку дорого. Сила ревности показывает накал стремления отстоять, сохранить, уберечь то, что личность в этом мире признала своим.

Не ревнует лишь тот, кто ничем не дорожит и ни на что не притязает. Проблема не в ревности. Проблема в том, что она с нами делает. Без ревности все для человека стало бы чужим, ни в чем бы не находил он себя -- и такой, ничем не дорожащий, пребывал бы в вечном скитании, как гонимый по дороге сухой лист. Ревнивость же соседствует со страстностью, и не случайно выражение "ревностное служение" служит обозначением наилучшего выполнения долга.

Нет человека более заботливого, чем ревнивец. Правда, он бывает так поглощен этой заботливостью и ухаживанием за дорогим существом, что перестает само это существо замечать. Тот, к кому относятся ревниво, подчас принужден поступиться своей свободой, что весьма утомительно и вызывает естественное раздражение. Однако взамен некоторых причиняемых неудобств, ревнивец дарит свое не знающее меры усердие -- и сколь многого можно добиться, если его умело использовать'

Ревнивца стоит пожалеть, ибо он схож с больным ребенком; он, в сущности, слеп как андабат, и становится жертвой этого своего недуга. Андабатами в Древнем Риме называли гладиаторов, чье лицо закрывал щиток с узкими прорезями, отчего воин почти ничего не видел. Отчаянно размахивая мечом, андабат старался восполнить этот недостаток, но чаще всего поражал воздух, тогда как подкравшийся противник набрасывал сеть и наносил ему смертельную рану. У нас не может не возникнуть сочувствия к этой яростной и трагически беспомощной фигуре!

ПАМЯТКА РЕВНИВЦУ

Ревность -- лютый зверь. И обходится с ней следует, как с лютым зверем. Животные обычно опасаются человека. Они, видимо, ощущают в нем смутную угрозу всему живому. Такая угроза действительно заключена в людях. Это -готовность человека убивать. Неуловимо присутствующая в человеке решимость к убийству служит едва ли не важнейшим основанием укрощения животных. Это верно, даже если человек любит животных, добр к ним и укрощает их лаской своей. Человек есть тот, кто может убить и в ком убийство может явиться не из вынуждающих его условий (голод, угроза жизни и т.п.), а из собственной его воли. Укорененная в человеческом существе способность своевольного убийства угадывается, должно быть, тонкой чувствительностью живых существ и служит их укрощению. Даже если, повторю, животное не видит от человека ничего, кроме любви. Видит только любовь, но знает и другое. Не от этого ли инстинктивного угадывания исходит привязанность живых существ к человеку?

Так и личность должна быть готова убить свою ревность. Иначе с этим зверем не будет сладу. Я говорю: "готова". Это не значит осуществлять насилие над чувством ревности и пытаться погубить его. Достаточно иметь в себе окончательную решимость сделать это во всякий момент, когда возникнет нужда. Если такая настроенность действительно серьезна и ваша собственная душа ощутила это, то, скорее всего, ревность присмиреет. Однако успех укрощения ревности, основанный только на решимости убийства ее, никогда не будет стойким и продолжительным без иного рода усилий. Эти усилия, как ни парадоксально, с первого взгляда прямо противоположны "убийственной" решимости. Человек должен расположиться к своей ревности, проникнуться к ней добродушием. Спросите ее: "Как поживаешь? Тебе не надоело? Чего ты хочешь? Может, попытаемся достичь твоих целей вместе?" Ничто так не обескураживает ревность, как спокойный ровный тон и рассудительность. Нужно принять свои ревнивые импульсы как простое, не опасное чувство, имеющее право на существование. Но, как и все живое, не посягающее своим бытием на существование других чувств и тем более на всю человеческую личность. Едва только ревность окажется среди многих других чувств и побуждений, как только она превратится из одинокого и пожравшего все чудовища в одно из существ, живущих в большом живом сообществе, тотчас в ней начнут происходить благодатные перемены и она начнет утрачивать свои опасные свойства.

Не оставляйте ревность одну, не позволяйте ей захватить все пространство души и выжить оттуда другие чувства. Не пытайтесь создать в себе резкую враждебность к ревнивым импульсам. Не бойтесь, дайте ревности друга, введите ее в круг чувств, которыми вы живете. И там, среди иных побуждений, влечений и впечатлений, ревность укротит свой ужасный нрав. Она может даже стать полезной. Ибо иссушающая и губительная ревнивость, смиренная другими чувствами, склонна превращаться в ревностность, в рвение, в немножко глупую рьяность. А без этих качеств, едва ли возможен успех в деятельности, тем более в деле сложном, необычном и ранее не опробованном. Также, впрочем, как и во всяком трудном начинании, требующем воли и настойчивости. Пусть же то, что нас губит, нам поможет.

Дата добавления: 2015-05-09