КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Острые предметы 2 страница. А потом, к счастью, родился Бобби
А потом, к счастью, родился Бобби. Через три года после Энн, третьего разочарования. Может, эта беременность была случайной? Или они решили рискнуть в последний раз? Мальчика назвали в честь отца. Его окружили такой заботой, что дочери стали чувствовать себя лишними. Особенно Энн. Третья девочка не нужна никому. Впрочем, теперь немного внимания ей уделяют. Я залпом выпила еще один стакан бурбона, расслабила плечи, похлопала себя по щекам и села в свой синий «бьюик», жалея, что не заказала третий стакан. Мне не нравится копаться в чужом белье. Может быть, поэтому я второразрядный репортер. По крайней мере один из них. Как проехать к Гроув‑стрит, я еще помнила. Эта улица находится через два квартала от моей школы, в которую ходили все дети, жившие в радиусе семидесяти миль. Школа имени Милларда Кахуна была основана в 1930 году, когда город еще пытался удержаться на плаву перед Великой депрессией. Школа была названа в честь первого мэра Уинд‑Гапа, героя Гражданской войны. Вернее сказать, героя‑конфедерата, но это никого не смутило – все же героя. В первый год Гражданской войны г‑н Калхун освободил Лексингтон, маленький миссурийский городок, в одиночку сразившись с целым войском янки (если верить вывеске при входе в школу). Он стрелой промчался через фермы и дворы, обнесенные частоколом, по пути учтиво отогнав в сторону зазевавшихся дамочек, чтобы их не покалечили янки. Если вы теперь приедете в Лексингтон и пожелаете осмотреть дом Калхуна, типичное архитектурное сооружение той эпохи, то на стенах дома заметите следы, оставленные пулями северян. Вероятно, пули южан – то есть те, которыми стрелял г‑н Калхун, – были похоронены вместе с убитыми им янки. Сам Калхун умер в 1929 году, во время празднования своего столетия. Он сидел в беседке (которую позднее снесли) на городской площади (ее потом замостили), слушал большой духовой оркестр, игравший в его честь, как вдруг склонился к своей пятидесятидвухлетней жене и сказал: «Слишком громко все это». Потом у него случился инфаркт. Он упал на стол, и по униформе Гражданской войны размазались пирожные, на которых были выложены глазурью звезды и полосы флага Конфедерации. Я питаю к Калхуну особенно теплые чувства. Он прав: иногда все это и вправду слишком громко.
* * *
Дом семьи Нэш оказался примерно таким, как я представляла, – типичная постройка конца семидесятых в стиле ранчо, как и все дома западной части города. Отличительная черта этого простого провинциального жилища – выставленный напоказ гараж. Подъехав к дому, я увидела чумазого белобрысого мальчугана, сидевшего на пластмассовом трехколесном велосипеде, из которого он давно вырос. Малыш, кряхтя от натуги, пытался тронуться с места. Под его тяжестью колеса только крутились вхолостую. – Хочешь, подтолкну? – предложила я, выходя из машины. Обычно я с трудом вхожу в контакт с детьми, но сейчас все же рискнула. Молча посмотрев на меня, он засунул палец в рот. Его майка задралась, из‑под нее выпрыгнул округлый живот, будто желая познакомиться со мной. Мальчик казался глупым и диковатым. Видимо, с сыном супругам Нэш не повезло. Я шагнула к нему. Он рывком поднялся с места, чтобы убежать, но сразу с велосипеда спрыгнуть не смог. Так и оставался зажатым в узком седле, пока велосипед с грохотом не отлетел в сторону. – Папа! – Он с воем несся к дому, будто я его ущипнула. Когда я подошла к главному входу, на пороге появился мужчина. Я обратила внимание на миниатюрный фонтан, журчавший в прихожей, за его спиной: три яруса‑раковины и статуэтка маленького мальчика наверху. Воду в фонтане давно не меняли – запах чувствовался даже через сетчатую дверь. – Чем могу помочь? – Вы Роберт Нэш? Он вдруг насторожился. Возможно, тот же вопрос задал ему полицейский, перед тем как сообщить, что его дочь убита. – Боб Нэш. – Прошу прощения, что беспокою вас дома. Меня зовут Камилла Прикер. Я из Уинд‑Гапа. – Хм… – В настоящее время я работаю в газете «Чикаго дейли пост». Меня интересуют трагические события, которые здесь происходят… Я могу задать вам несколько вопросов о Натали Кин, а также об убийстве вашей дочери? Я сжалась, ожидая, что он закричит, хлопнет дверью, обматерит меня и даже треснет кулаком. Боб Нэш погрузил руки в карманы и отклонился назад. – Проходите в спальню, поговорим. Он впустил меня в дом, и я стала осторожно пробираться через неубранную гостиную, заставленную корзинами с мятыми простынями и детской одеждой. Пройдя мимо ванной, главным украшением которой был пустой валик из‑под туалетной бумаги на полу, я продолжила путь по коридору, увешанному поблекшими фотографиями под грязным оргстеклом: на одной три белокурые девчушки стоят возле грудного мальчика, самозабвенно прижавшись друг к другу; на другой молодой Боб Нэш неловко обнимает жену, оба держат нож для свадебного торта. Войдя в спальню, я поняла, почему Нэш пригласил меня сюда: в ней гармонично сочетались шторы и покрывало, стоял аккуратный комод с зеркалом. Эта комната была единственным островком цивилизации в непроходимых зарослях джунглей. Нэш сел на кровать с одной стороны, я – с другой: стульев не было. Это напоминало начало любительского порнофильма. Только мы держали по стакану «Кулэйда», которые он принес из кухни. Нэш следил за собой: усы подстрижены, редеющие волосы приглажены гелем, ярко‑зеленая рубашка поло заправлена в джинсы. Я подумала, что порядок в спальне наводил он. Явно здесь постаралась мужская рука: чисто, но по‑холостяцки просто, без изысков. Вступительных слов произносить не пришлось, за что я была ему благодарна. К чему прелюдии? Это все равно что расшаркиваться друг перед другом, собираясь переспать. – Прошлым летом Энн каталась на велосипеде, – сразу заговорил он, – ни разу не выезжая за пределы квартала. Мы с женой никуда ее не пускали. Ей ведь было всего девять лет. Мы родители очень осторожные. Но потом, в конце лета, перед самым началом учебного года, жена разрешила ей отъехать немного подальше. Энн хотела съездить к Эмили, своей подружке, и так ныла, что жена все‑таки ее отпустила. Но дочка так туда и не доехала. Об этом мы узнали после восьми часов вечера. – А во сколько она уехала? – Часов в семь. Так что ее перехватили где‑то на этой дороге, у одного из десяти домов. Жена никогда себе этого не простит. Никогда. – Вы говорите, ее перехватили. Кто это мог быть? – Понятия не имею. Кем бы он ни был. Мерзавец. Маньяк‑детоубийца. Вот так живем тихо и мирно и знать не знаем, что, пока мы спим, пока вы работаете – ездите на машине, готовите репортажи, – здесь рыщет убийца в поисках детей. Ведь мы понимаем, что малышка Кин исчезла не просто так. Он залпом допил «Кул‑эйд» и вытер губы. Хорошие слова, хотя немного напыщенны и вряд ли принадлежат ему. Обычное явление. Чем больше человек смотрит телевизор, тем больше в его речи цитат. Недавно я брала интервью у женщины, чью дочь, двадцати двух лет, только что убил любовник, и она мне выдала строчку из детективного фильма, я его как раз смотрела накануне вечером: «Хотелось бы сказать, что мне его жаль, но боюсь, что теперь я жалеть не смогу никогда». – Господин Нэш, как вы думаете, не мог ли кто‑нибудь убить Энн, чтобы отомстить вам или вашим близким? – Мисс, я продаю кресла, эргономические кресла, и работаю на телефоне. Иногда выезжаю в Хейти с двумя коллегами. Ни с кем не встречаюсь. Моя жена работает на полставки в канцелярии начальной школы. У нас нет врагов. Нашу девочку кто‑то убил просто так. – Последние слова он произнес растерянно: видимо, уже смирился с тем, что придется довольствоваться этим объяснением. Боб Нэш подошел к стеклянной раздвижной двери сбоку от входа, которая вела к маленькой террасе. Он открыл дверь, но выходить не стал. – Может, это сделал голубой, – сказал он. Мягко сказано, даже странно. – Почему вы так думаете? – Она не была изнасилована. Все говорят, для такого убийства это нетипично. А я думаю, что нам хотя бы в этом повезло. Убил, но не изнасиловал – уже хорошо. – Следов покушения на изнасилование не обнаружено? – спросила я шепотом, как можно мягче. – Нет, никаких. Ни синяков, ни порезов, ни каких‑либо других признаков… пытки. Ее просто задушили. И выдернули зубы. Про изнасилование я глупость сказал. Вы понимаете, что я имел в виду. Не обращайте внимания. Я промолчала, затаив дыхание. В моем диктофоне, тихо жужжа, крутилась кассета; в стакане Нэша позвякивал лед, с улицы раздавался глухой стук мяча – в соседнем дворе кто‑то играл в волейбол, пока солнце еще не скрылось за горизонтом. – Папа! – В приоткрытую дверь спальни заглянула миловидная девочка с длинными белокурыми волосами до талии, собранными в хвост. – Не сейчас, солнышко. – Я есть хочу. – Приготовь что‑нибудь. Возьми вафли из морозилки. И Бобби покорми. Девочка немного постояла, потупив взгляд в ковер на полу, потом тихо закрыла дверь. «Интересно, где их мать?» – подумала я. – Вы были дома, когда исчезла ваша дочь? Он резко качнул головой и цокнул языком. – Нет. В тот вечер я возвращался из Хейти. Дорога занимает около часа. Я не убивал Энн. – Я не это имела в виду, – солгала я. – Просто хотела узнать, не видели ли вы ее в тот вечер. – Видел утром, – сказал он. – Не помню, разговаривали ли мы с ней. Может, и нет. Представляете, что такое четверо детей, да еще и с утра, – с каждым не пообщаешься. Нэш все мешал в стакане лед, который уже превратился в кашу. Потом провел пальцем по щетинистым усам. – Эта история покрыта тайной, ясность так никто и не внес, – сказал он. – Викери вечно загружен какими‑то другими делами. Из Канзас‑Сити прислали одного высокопоставленного следователя. Но он молод и спесив. Все считает дни, когда сможет отсюда уехать. Хотите фото Энн? – спросил он. Так легко обычно предлагают что‑нибудь ненужное. Он достал из бумажника школьную фотографию девочки: широкая кривая улыбка, светло‑каштановые волосы, неровно подстриженные выше подбородка. – Жена хотела накрутить ей волосы на бигуди, вечером накануне того дня, когда детей фотографировали в школе. А Энн вдруг взяла и обкромсала их. Своевольная была девочка. Чистый бесенок. Я даже удивлен, что убийца выбрал ее. Ведь самой красивой всегда была Эшли. На нее обращают больше внимания. – Он взглянул на фотографию еще раз. – С Энн, должно быть, пришлось повозиться. Когда я собралась уходить, Нэш дал мне адрес подруги, к которой поехала Энн в вечер убийства. Я медленно проехала вдоль домов с квадратными дворами. Эти кварталы западной части города были относительно новыми. Особенно если судить по сочно‑зеленому цвету газона. Каких‑нибудь лет тридцать назад на нем раскатали рулон газонной травы, куда лучше той темной, жесткой и колючей, что растет перед маминым домом. Она разве что на свистульки годится. Расщепишь травинку посередине, дунешь в нее – свистит. Так и свистишь, пока губы не зачешутся. Энн Нэш должна была доехать до дома подруги от силы за пять минут. Прибавим еще десять минут на тот случай, если она поехала более длинным путем, надеясь покататься подольше, раз ей выпала такая возможность. Конечно, девятилетнему ребенку быстро надоест наворачивать круги по одному и тому же кварталу. Кстати, интересно, куда делся велосипед? Медленно проехала мимо дома Эмили Стоун. Сумерки сгущались, и свет уже зажгли, так что я успела увидеть силуэт девочки, промелькнувшей в окне. Держу пари, что ее родители признаются своим друзьям: «Теперь мы обнимаем ее перед сном чуть сильнее, чем прежде». Эмили наверняка строит догадки о том, в каком месте ее подругу схватили и потащили убивать. Я тоже об этом думала. Выдрать двадцать с лишним зубов – нелегкий труд, хоть жертва была и маленькой, и бездыханной. Преступник, очевидно, сделал это в другом, более укромном месте, где можно было остановиться и перевести дыхание. Я посмотрела на фотографию, углы которой загнулись, будто желая защитить Энн. Своей бунтарской стрижкой и насмешливой улыбкой она напоминала На тали. Эта девочка мне тоже понравилась. Я спрятала фотографию в бардачок. Потом приподняла рукав блузки и на внутренней стороне запястья написала ручкой ее полное имя: Энн Мари Нэш.
* * *
Чтобы развернуться, мне было нужно подъехать к какому‑нибудь дому, но я этого делать не стала. Местным жителям и так тревожно, не хватало только неизвестных машин, разъезжающих у них под окнами. Поэтому я сразу повернула налево и поехала к маме более длинным путем. Я подумала, не стоит ли ей позвонить, и в трех кварталах от ее дома решила этого не делать. Поздно звонить, ни к чему эта фальшивая куртуазность. Вы же не станете выяснять, можно ли пересечь государственную границу, после того как ее перешли. Мама живет в большом доме, расположенном в самой южной части Уинд‑Гапа, в богатом районе, если три квартала можно считать районом. Этот дом, где я провела детство, – изысканный викторианский особняк с характерными для своей эпохи элементами, такими как «вдовья площадка»[5], опоясывающая терраса, летняя веранда с тыльной стороны и купол на крыше. В нем много уютных уголков и закутков, удаленных друг от друга. Люди в XIX веке, особенно на юге, старались держаться подальше друг от друга, чтобы не заразиться туберкулезом и гриппом, поэтому дома строили большие, ведь не так просто оградиться от похоти и страсти, опасных чувств. Лишняя комната или пристройка не помешает. Мамин дом стоит на вершине очень крутого холма. Туда можно проехать на первой скорости по старой, растрескавшейся дороге и поставить машину под навес. Также можно припарковаться внизу и подняться к дому по лестнице из шестидесяти трех ступенек, левой рукой держась за перила – тонкие, не толще сигареты. В детстве я всегда поднималась к дому по лестнице, а вниз сбегала по дороге. Полагала, что перила установлены слева, если идти вверх, специально для меня, потому что я левша, – значит, кто‑то обо мне позаботился. Странно, что мне приходили в голову такие самонадеянные мысли. Я поставила машину внизу, чтобы мой приезд не выглядел внезапным вторжением. Пока поднималась к дому, взмокла. Прежде чем позвонить в дверь, подняв волосы, обмахнула затылок и несколько раз оттянула от тела кофточку. На подмышках блузки лазурного цвета остались неприличные пятна. Мама еще скажет, что от меня разит. Нажала кнопку звонка. Послышалось «дин‑дон». Когда я была маленькой, звонок звучал пронзительным свистом, теперь же тональность поменяли. Новый звук напоминал сигнал из аудиокниг для детей, означающий, что пора перевернуть страницу. Было 9:15 – довольно поздно; может, они уже легли спать. – Кто там? – послышался за дверью высокий мамин голос. – Мама, привет! Это Камилла, – ответила я, стараясь сдержать волнение. – Камилла? – Мама открыла дверь и появилась на пороге; она не казалась удивленной и даже не обняла меня, хотя бы неловко, как я ожидала. – Что‑то случилось? – Нет, мама, ничего. Я приехала по делу. – Вот как… По делу? Ох, господи, извини, дорогая. Входи, входи. Правда, боюсь, что дом выглядит неприлично – тут такой беспорядок… Но с порога было видно – в доме все безупречно. Прихожую украшало несколько букетов садовых тюльпанов в вазах. В воздухе было столько пыльцы, что у меня заслезились глаза. Мама, конечно, не стала спрашивать, по каким делам я приехала в Уинд‑Гап. Она редко задавала вопросы, требующие развернутого ответа. Трудно понять почему: то ли из чрезмерной деликатности, то ли ее просто мало что волновало. Угадайте, что я считала наиболее вероятным? – Камилла, хочешь чего‑нибудь выпить? Мы с Аланом пьем сейчас «Амаретто сауэр». – Она показала бокал, который держала в руке. – Я добавила в него немного «спрайта», чтобы подсластить. Могу еще предложить мангового сока, вина, сладкого чая или воды со льдом. Или содовой. Где ты собираешься жить? – Странный вопрос. Я надеялась, что поживу здесь. Всего несколько дней. Небольшое замешательство; ее длинные ногти, накрашенные прозрачным розовым лаком, цокнули по бокалу. – Ну конечно, вот и прекрасно. Жаль, что ты не позвонила. Просто чтобы меня предупредить. Тогда бы тебе ужин приготовили, а то и угостить нечем. Иди поздоровайся с Аланом. Мы с ним сидим на веранде за домом. Она пошла по коридору, оставаясь на виду, – из гостиных и библиотек, расположенных с обеих сторон, лился яркий белый свет. Я не сводила с мамы глаз. В последней раз мы виделись с ней год назад. Я перекрасила волосы, из рыжего в каштановый, но она, кажется, этого не заметила. Она совсем не изменилась, а впрочем, выглядела чуть старше меня теперешней, хотя ей уже под пятьдесят. Матово‑бледное лицо, длинные светлые волосы и голубые глаза – похожа на красивую куклу, которую хранят так бережно, что никто с ней не играет. На ней было длинное розовое хлопковое платье и белые домашние туфли. Она вертела в руках бокал с коктейлем, но не пролила ни капли. – Алан, Камилла приехала. – Она скрылась в кухне (в доме их две, основная – большая, другая маленькая) и загремела лотком для льда. – Кто? Я выглянула из‑за угла и улыбнулась: – Камилла. Прошу прощения, что приехала без звонка. Глядя на маму, можно вообразить, что ее муж – какой‑нибудь бывший футболист‑рекордсмен. Она хорошо смотрелась бы с усатым атлетом огромного роста. Но Алан был худым как щепка, с высокими острыми скулами и раскосыми глазами. Так и хотелось положить его под капельницу. Одевался он всегда вычурно, даже для банальных семейных посиделок за бокалом коктейля. Сейчас он был в белых шортах сафари, из которых торчали его тощие как спички ноги, и светло‑голубом свитере, надетом поверх жесткой, плотной рубашки. Он никогда не потел. Щепка влаги не выделяет. – Камилла… Вот приятный сюрприз… Очень рад, – протяжно произнес он без всякого выражения. – В такую даль, но все‑таки добралась. Я уж думал, у тебя мораторий на все, что южнее Иллинойса. – Я здесь по работе на самом деле. – По работе… – Он улыбнулся. Это уже звучало по чти как вопрос. Вошла мама, теперь ее волосы были перевязаны голубой лентой с бантом – настоящая Венди Дарлинг[6], только взрослая. Она вручила мне холодный бокал шипучего коктейля, погладила меня по плечу и села рядом с Аланом – поближе к нему, но подальше от меня. – Знаете про тех девочек, Энн Нэш и Натали Кин? – пояснила я. – Я буду писать о них статью. – Ох, Камилла, – перебила меня мама, глядя в сторону. Сразу видно, когда мама нервничает. У нее есть странная привычка дергать свои ресницы. Иногда они выпадают. В самые тяжелые времена, когда я была ребенком, у мамы совсем не оставалось ресниц на красных и влажных глазах, воспаленных, словно у подопытного кролика. Они всегда слезились зимой, когда мама выходила на улицу, что, впрочем, случалось нечасто. – Такое мне дали задание. – Господи, ну и задание, – вздохнула она, и ее пальцы запорхали вокруг глаз. Коснувшись нижних век, она одумалась и положила руки на колени. – Родителям и так тяжело, а ты лезешь к ним с вопросами, чтобы потом растрезвонить о их беде на весь свет. «Уинд‑Гап убивает своих детей!» – тебе хочется, чтобы люди думали это? – Один ребенок убит, другой бесследно исчез. Да, я должна оповестить людей – такая у меня работа. – Камилла, я знала этих детей. Пойми, что мне сейчас очень тяжело. Милые малышки… Кто мог их убить? Я отпила коктейля. На зубах захрустел сахарный песок. Я не была готова разговаривать с мамой. По спине побежали мурашки. – Я ненадолго приехала. Правда. Алан подвернул рукава свитера, расправил шорты. В этом обычно и состояло его участие в наших беседах: то воротник расправит, то ногу на ногу положит. – Мне просто невыносимо об этом слышать, – сказала мама. – Бедные дети. Не надо мне рассказывать, чем ты занимаешься, не пересказывай того, что узнаешь. Будем считать, что ты приехала на летний отдых. – Она провела пальцем по спинке плетеного стула, на котором сидел Алан. – Как поживает Эмма? – решила я сменить тему. – Эмма? – Вдруг мама забеспокоилась, будто вдруг вспомнила, что где‑то оставила своего ребенка. – Нормально, она спит наверху. А что? Судя по скачкам, доносившимся со второго этажа – из игровой комнаты в швейную мастерскую, оттуда – в столовую, к окну, из которого было хорошо видно веранду с тыльной стороны дома, – Эмма, конечно же, не спала, но я не сердилась на нее за то, что она меня избегает. – Просто из вежливости, мам. Мы на севере тоже не грубияны. Я улыбнулась, чтобы смягчить шутку, но она спрятала лицо, склонившись над бокалом. Потом выпрямилась, порозовевшая и полная решимости. – Оставайся сколько хочешь, Камилла, в самом деле, – сказала она. – Но будь помягче с сестрой. Эти девочки учились с ней в одной школе. – Я с удовольствием с ней пообщаюсь, – пробурчала я. – Очень ей сочувствую. В последних словах была ирония, но мама ее не заметила. – Будешь спать в комнате рядом с гостиной, своей бывшей комнате. Там есть ванна. Я куплю свежих фруктов и зубную пасту. И бифштексов. Ты любишь бифштексы?
* * *
Четыре часа плохого сна. В ушах гул – будто лежишь в ванне, наполовину погрузив голову под воду. Каждые двадцать минут вскакиваю, сердце бьется так, что кажется, будто от его стука я и проснулась. Мне снилось, я собираюсь в дорогу и вдруг понимаю, что положила в чемодан ненужные вещи – теплые свитера вместо летних платьев. Потом снилось, что вместо статьи про Тэмми Дэвис и ее несчастных детей, брошенных взаперти, я отдала Карри рекламный материал о косметическом средстве – его и будем публиковать. А еще снилось, что мама отрезает от яблока толстые куски мяса и дает мне их по одному, медленно и ласково, потому что я умираю. В шестом часу утра я решительно сбросила с себя одеяло. Смыла с запястья имя Энн, но пока одевалась, причесывалась и красила губы, зачем‑то написала на том же месте имя Натали Кин. Решила оставить его на счастье. Когда я вышла из дома, солнце только всходило, но дверь машины была уже горячей. С недосыпа лицо было онемевшим, и, чтобы окончательно проснуться, я широко раскрыла глаза и рот, как героиня дешевого фильма ужасов. В шесть утра волонтеры собиралась продолжить поиски в лесу, и я хотела побеседовать с Викери. Подумала, что прежде всего важно проследить за работой полиции. Главная улица сначала показалась мне безлюдной, но, выйдя из машины, я увидела метрах в ста от себя двух человек. Странная сцена. Посреди тротуара сидела пожилая женщина, ноги в стороны, глаза широко раскрыты, голова повернута к торцу дома, а рядом, склонившись над ней, стоял мужчина. Женщина часто трясла головой, как ребенок, который отказывается есть суп. Поза неестественная – ей, наверно, больно так сидеть. Может, упала и покалечилась. А может, сердечный приступ. Я быстро подошла и услышала их отрывистый шепот. Седовласый старик, убитый горем, поднял на меня туманный взгляд: – Вызовите полицию, – сказал он севшим голосом. – И «скорую». – Что случилось? – спросила я в изумлении, но тут же увидела сама. В узкий проем между двумя зданиями, скобяной лавкой и салоном красоты, было втиснуто тело ребенка. Девочка сидела лицом к тротуару, глядя в никуда широко открытыми карими глазами, как будто нас ждала. Знакомые непокорные кудри. Но озорная улыбка исчезла. Ее рот ввалился, губы над голыми деснами образовали маленький круг. Натали Кин была теперь похожа на куклу‑младенца с отверстием для бутылочки во рту. У нее не было зубов. Кровь ударила мне в лицо, тело покрылось испариной. Руки и ноги стали ватными, я на мгновение испугалась, что рухну на землю рядом с женщиной, которая тем временем тихо молилась. Я попятилась, прислонилась к припаркованной машине и приложила руку к шее, ожидая, пока мой бешеный пульс замедлится. В уме мелькали бессмысленные картинки: грязный резиновый наконечник трости старика. Розовая родинка у женщины на затылке. Пластырь на коленке Натали Кин. Ее имя на запястье жгло мне руку. Послышались голоса; прибежал начальник полиции Викери с каким‑то новым человеком. – Ох, мать честная! – прохрипел Викери, увидев труп. – Вот чертовщина! Он, тяжело дыша, прислонился лбом к кирпичной стене дома. Его спутник, мужчина примерно моего возраста, склонился над Натали. На ее шее был багровый след; он приложил два пальца чуть выше, чтобы проверить пульс. Видимо, хотел выиграть время, чтобы овладеть собой, – ребенок явно был мертв. «Это тот самый высокопоставленный следователь из Канзас‑Сити, – догадалась я, – молодой и спесивый». Впрочем, следователь показался мне неплохим: теперь он ласковым тоном просил женщину отвлечься от молитв и рассказать о том, как она обнаружила девочку. Эти пожилые люди оказались семейной парой, хозяевами закусочной – их фамилию я как раз пыталась вспомнить накануне. Бруссард. Они нашли Натали, собираясь открыть ресторан к завтраку. Пришли сюда на пять минут раньше меня. Подошел полицейский в униформе. Увидев, почему его вызвали, схватился за голову. – Господа, вы должны пройти с господином офицером в полицейский участок для дачи показаний, – сказал начальник из Канзас‑Сити. – Билл! – обратился он к Викери покровительственным тоном, как отец к сыну. Викери неподвижно стоял на коленях перед телом. Он беззвучно шевелил губами, как будто тоже молился. Только когда начальник окликнул его второй раз, он встал. – Я слышу тебя, Ричард. Побудь человеком хоть минуту. Билл Викери обнял за плечи госпожу Бруссард и стал что‑то ей шептать, а она погладила ему руку. Два часа я просидела в кабинете с ярко‑желтыми стенами, пока офицер полиции записывал мои показания. Все это время я думала о том, что Натали повезут на вскрытие, и мне хотелось незаметно подкрасться и прилепить ей на колено свежий пластырь.
Глава третья
На похоронах мама была в синем. Черный слишком мрачен, а костюм другого цвета смотрелся бы неприлично. Она и на похоронах Мэриан была в синем, и сама Мэриан была в синем. Мама очень удивилась, узнав, что я этого не помню. Мне казалось, Мэриан была похоронена в бледно‑розовом платье. Вот так всегда. Мы с мамой вечно расходимся во мнениях обо всем, что касается моей покойной сестры. Утром в день похорон Адора ходила из комнаты в комнату, цокая каблучками, – то духами побрызгается, то вспомнит, что серьги еще не надела. Я смотрела на нее и пила обжигающе‑горячий черный кофе. – Я мало знакома с этой семьей, – говорила она. – Они живут замкнуто. Но думаю, весь город должен их поддержать. Натали была такой милой. Люди так по‑доброму отнеслись ко мне, когда… Грустный взгляд в пол. Похоже, она не кривит душой. Я находилась в Уинд‑Гапе уже пятый день, а сестра все еще не показывалась мне на глаза, хотя была где‑то поблизости. Мама о ней не говорила. С родителями Натали мне тоже до сих пор побеседовать не удалось. Я даже не получила от них приглашения на похороны, но Карри больше всего хотел, чтобы я написала об этом, и мне хотелось оправдать его ожидания. Я надеялась, что Кин об этом не узнают. Никто нашу газету не читает.
* * *
В соборе Девы Марии мы встретили благоухающих духами дам. Они обняли маму, потом, шепотом обменявшись с ней приветствиями и комплиментами («Молодец, Адора, что пришла! Мужайся!»), вежливо кивнули мне и пропустили нас вперед. Собор Девы Марии – это католическая церковь семидесятых годов, сияющая медью и усеянная цветными камнями, точно дешевое кольцо. Уинд‑Гап, основанный ирландцами, упорно держится католицизма, между тем как на юге быстро распространяется баптизм. В период картофельного голода[7]Макмагоны и Малоуны перебрались в Нью‑Йорк, где их, в большинстве своем, вскоре стали притеснять, и тогда самые расторопные из них двинулись на запад. В Сент‑Луисе уже обосновались французы, поэтому ирландцы повернули на юг, где и основали свои города. Однако позднее, в годы Реконструкции, их бесцеремонно оттуда прогнали. Штат Миссури, извечно терзаемый конфликтами, стремился избавиться от своих южных корней и ликвидировать рабство; ирландцы же оказались лишними, их изгнали вместе с другими нежелательными элементами. От них здесь и осталась католическая религия. До панихиды оставалось десять минут; перед входом в церковь стала собираться очередь. Я наблюдала за людьми, успевшими занять сидячие места. Странное дело: ни одного ребенка. Ни мальчиков в темных брюках, катающих машинки по маминым коленям, ни девочек, укачивающих тряпичных кукол. Никого моложе пятнадцати лет. Всех детей оставили дома – то ли из уважения к родителям Натали, то ли от страха. Вероятно, руководствуясь инстинктивным желанием защитить своих детей, боясь, что следующей жертвой может стать кто‑нибудь из них. Я представила себе несколько сотен мальчиков и девочек, спрятанных в темные чуланы, где они смотрят телевизор, посасывая кулачки. Взрослые, которым не за кем было присматривать, казались безжизненными, неподвижными, точно манекены. В заднем ряду я увидела Боба Нэша в темном костюме. Он по‑прежнему был без жены. Он кивнул мне, но сразу нахмурился. Трубы органа приглушенно заиграли мелодию гимна «Не бойся»[8], и родные Натали Кин, которые до сих пор стояли у дверей, плача, обнимаясь и суетясь, словно единое трепетное сердце, пошли, выстроившись плотным рядом. Блестящий белый гроб несли всего лишь двое мужчин. Третий бы помешал – они бы натолкнулись друг на друга.
Дата добавления: 2015-05-09; Просмотров: 322; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |