Культура Древнего Рима /Отв. ред. Е.С. Голубцова. М., 1985. Т.2. 6 страница

sacrum loco felici Victor camarius ex voto posuit. Комментируя эту надпись, P. Эгтер писал, что locus (место) — нередкое обозначение для храма; locus felix этой надписи указывает на целебный и благоприятный характер места, где был этот храм Сильвана. Алтарь поставлен лицом перегринского статуса, неким Виктором; camarius является указанием на характер его занятий: он был строителем-кровельщиком97. О святилище Сильвана известно и в Дакии. На сельской территории Сармизегетузы в паге Миции существовал храм Сильвана. Здесь Домашнему Сильвану было принесено в дар 10 фунтов серебра (CIL, III, 7860). Иконография Сильвана на посвятительных стелах не всегда выдержана в деталях (даже кривой садовый нож не везде присутствует), что говорит о том, что она не была твердо установлена и что местные уроженцы Паннонии считали Сильвана близким богом и, согласно своим вкусам, меняли его иконографию98. Это видно из посвящения Юлия Секундина, который, как ветеран римской армии, распорядился вложить в правую руку Сильвана два копья — мотив, часто присутствующий в надгробиях легионеров III в. Расцвет культа Сильвана в Паннонии приходится на время Септимия Севера. Распространение памятников Сильвана, в большинстве своем Домашнего Сильвана, связывают с интенсивным развитием индивидуального землевладения на Дунае 99. Но, очевидно, в образе Сильвана слились две его сходные и близкие ипостаси: давнее земледельческое божество иллирийских племен и италийский бог — хранитель земельного участка, а потому Сильван на Дунае представлял собою в известном смысле новое образование, возникшее отчасти вследствие римской интерпретации местного культа, отчасти вследствие адаптации италийского Сильвана. Уже было замечено, что и в Паннонии, и в Далмации Сильван имеет собственную провинциальную окраску100. Это было новое божество, возникшее вследствие процесса романизации и развития римской религиозной жизни в провинциальных городах. Распространение культа Сильвана говорит о возросшем в III в. значении местного сельского населения городских территорий и сел как в жизни городов, так особенно в римских войсках. В III в. получает широкое распространение почитание гениев и безымянных богов: эти боги — младшие (dii minores), «безымянные» и «остальные» (dii ceteres), т. е. не вошедшие в римский пантеон, боги отеческие, возвращающие и охраняющие (dii conservatrices, dii reduces patrii), как они именуются в надписях. К ним обращаются с мольбами о защите отдельного человека, легиона, центурии, города, а подчас и всей провинции. В подавляющем большинстве случаев такие алтари ставились военными. 97 Egger R. Ein neuer Silvanus-Altar ans Carnuntum.— Romische Antike und frühes Christentum. Klagenfurl, 1962, I, S. 194—196. 98 Szöke M. Op. CiL, p. 224. 99 Штаерман Ε. Μ. Мораль и религия.., с. 114—122; Она же. Кризис рабовладельческого строя в западных провинциях Римской империи. М., 1957, с. 245; Mocsy А. Pannonia and Upper Moesia, p. 251—252. 100 Nagy L., Szabo E. A propos du caractere local du culte de Silvanus en Pannonie.— Acta Classica Univ. Scient. Debrecen., 1976, XII, p. 69—72.

К богам кельтских и иллирийских племен обращаются высшие римские офицеры и даже императоры. Септимий Север вопрошал паннонских авгуров об исходе своей битвы с Клодием Альбином в Галлии, и те предсказали ему победу. Этими авгурами были жрецы кельтских богов племени эрависков 101. К богиням-матерям паннонских и далматских племен взывал накануне этого сражения военный трибун Первого легиона Минервы Тиберий Клавдий Помпейян, сын известного полководца и сподвижника Марка Аврелия — Тиберия Клавдия Помпея на. Этот высший офицер римской армии поставил посвящение Матронам-Ауфаниям и Матерям паннонцев и далматов (Aufanis Matronis et Matribus Pannoniorum et Delmatarum) за здоровье Септимия Севера и правящей династии (CIL, III, 1766). Сфера действия этих племенных богинь-матерей паннонцев и далматов оказывается весьма широкой, если накануне решающей битвы дунайского войска с легионами Галлии и Британии к ним обратился воинский трибун Первого легиона Минервы, стоявшего в Бонне и включенного теперь в состав экспедиционной армии Септимия Севера. Не исключено, что на основе каких-то местных традиций религиозной жизни, а также под влиянием восточных культов на Дунае в III в. возникло и получило широкое распространение конное божество, известное в науке как «Дунайский всадник» 102. Расцвет его культа приходится на последние годы III в. В культе «Дунайского всадника» нашли свое ярчайшее проявление суеверие и мистицизм. Раскопками не обнаружено до сих пор ни одного святилища «Дунайского всадника», ни одной надписи. Все свидетельства, представляющие собой пластинки с изображением символов культа, анэпиграфны. Суть религии «Дунайского всадника» пока неясна. Его главными почитателями были военные, и пластинки происходят главным образом из Дакии, Паннонии и Верхней Мезии. На этих пластинках из свинца или мрамора был представлен усложненный набор различных богов и символов: в центре изображалась какая-то богиня, как полагают, Кибела, по обеим сторонам от нее - конные воины, сокрушающие врага; внизу — сцена пиршества и юноша, отождествляемый с Диоскурами или Кабирами, а также мистическая сцена заклания барана. Изображалась также змея и сосуд для магических действий. Над всей этой сценой возвышалось Солнце с короной в лучах, шествующее в триумфальной процессии на колеснице с четверкой лошадей. Все изображение обрамлено аркой с колоннами. Пластинки «Дунайского всадника» были, скорее всего, амулетами. Они принадлежат, в сущности, к той группе памятников религиозной жизни, которая открывается нам в известных «табличках проклятия». Подобные таблички происходят и из дунайских провинций и на их характеристике мы остановимся ниже. «Дунайский всадник» возник в среде паннонской армии103. Его широкая популярность в армии в конце III в. 101 Alföldi G. Pannoniciani angines.— Acta Antiqua ASH, I960, VIII, 1—2, S. 145 f. 102 Tudor D. Corpus monumentorum religionis equitum Danuviorum: Etudes preliminaires, 13. Leiden, 1969. 103 Mocsy A. Pannonia and Upper Moesia, p. 254.

является свидетельством распространения в это время народных верований, которым могли быть не чужды и сами иллирийские императоры. Известно, например, что мать императора Аврелиана была жрицей храма Солнца в родном поселке императора (SHA. Aurel., 4, 2—3; 5, 5), а император Галерий, по сообщению Лактанция, всю жизнь боялся и чтил каких-то горных духов своих родных мест (Lact. De mart, persecut., И, 1—2; Aur. Vict. Epit. de Caes., XL., 15— 16). Местные верования и традиции продолжали жить и в армии, и в среде аристократии кельто-иллирийских племен вплоть до III в. Надгробные памятники второй половины I в.—первой половины II в., происходящие с территории племени эрависков, о которых уже упоминалось, содержат изображения астральных символов — звезд, Солнца, Луны104, свидетельствующие о том, что в местной среде было распространено почитание Солнца и Луны. Недавние раскопки на территории бывшей римской Паннонии (в Салачка, комитат Толпа) обнаружили серебряные предметы, относящиеся к одежде и украшениям жрицы культа Солнца и Луны (ARP, р. 178-179). В правление Филиппа Араба, когда Нижнедунайские провинции испытывали сильное давление готов и карпов, Флавий Питиан Август, романизированный эрависк, предки которого получили римское гражданство уже в I в., посвятил алтарь кельтскому божеству Юпитеру Тевтату за здоровье и благополучие императора и правящей династии, а также на благо общины эрависков (CIL, III, 10418). Эта культовая деятельность, связанная с местными религиозными верованиями и традициями, отмечена и на сельских территориях городов, и в самих городах. В Бригеционе в III в. почиталось кельтское 104 Nagy L. Les symboles astraux sur les monuments funeraires de la population indigene de la Pannonie — Laureae Aquincenses, 1937, I, p. 232—243.

божество Гран, ассоциировавшееся в римский период с Аполлоном. Августал в Бригеционе — Квинт Ульпий Феликс, оставивший здесь несколько надписей (CIL, III, 10972; 11042; RIU, II, 337, 503), отремонтировал на свои средства храм этого бога. Этот Квинт Ульпий Феликс был cultor loci eius. Очевидно, помимо обязанностей августала, он исполнял и какую-то другую жреческую должность, связанную с почитанием Аполлона Грана. Культовые обязанности он совмещал с обязанностями префекта в ремесленной коллегии портных, подарив этой коллегии в 220 г. здание для собраний коллегиатов. Он завещал коллегии деньги на празднование розалий, дня поминовения усопших, построил на свои средства в Бригеционе в 211 г. портик и подарил его коллегии для устройства пиров и прогулок. Эти и другие подобные данные говорят о том, что в тех провинциальных городах, где племенная община оказывалась приписана к городу или инкорпорирована в его состав, эта община становилась равноправным участником его религиозной и культурно-идеологической жизни. Представители знати с правом римского гражданства могли быть в этом городе магистратами, патронами ремесленных коллегий, на них лежали материальные и моральные обязанности в пользу всей общины граждан. Воздействие города в этом случае на сельское население было самым непосредственным, тем более что проживавший в селе, находившемся на территории города, как известно, считался гражданином этого города (Dig., 50, 1, 30). Культура и образованность римского провинциального общества, а также его этика и в известной мере интеллектуальная жизнь вообще находят отражение в такой группе памятников, как эпитафии. Они, в част-

ности, свидетельствуют, что в провинциальных городах были представители профессий, которые древние относили к «свободным искусствам». Различали artes liberales и artes illiberales — последние связывались преимущественно с физической деятельностью человека и потому считались занятием рабским. Artes liberales определялись как такие занятия, которые достойны свободного человека, а потому их называли liberalia studia (Sen. Ер. ad Luc, 88, 2, 20). Для занятия такими науками требовался status libertatis. Римское право относило к «свободным искусствам» риторику, грамматику и геометрию105. В период Империи, во всяком случае начиная со времени Веспасиана, лица подобных профессий освобождались от городских повинностей. К ним относились грамматики^ ораторы, врачи и философы (Dig., 50, 4, 18, 29). Наместнику провинции вменялось в обязанность следить за тем, чтобы преподаватели риторики, грамматики и геометрии получали за свой труд плату (Dig., 50, 13, 1). Для Дакии и Паннонии известно о профессии врача, художника и скульптора. Так, женская статуя из белого мрамора, происходящая из Сармизегетузы, имела надпись: Cla(udius) Saturnin (us) sculpsit (CIL, III, 1412 = IDR, Ш/2, № 15). Некий Местрий Мартин, художник (pic-tor) на свои средства построил небольшое святилище в Апуле (CIL, III, 1905). В надписи IV в. из Саварии упомянуты два странствующих художника — Лаунион и Секундин, которым поставила надгробие христианская община [menioriarn pictoribus duobis(!) pelegrinis], именующая себя братьями (CIL, III, 4222). Судя по именам, эти художники были или отпущенниками, или лицами перегринского права, но не исключено, что и римскими гражданами, так как начиная со второй половины III в. исчезает обычай указывать в надписях родовое имя. А так как еще ранее стали опускать praenomen, то в IV в. от тройного римского имени остается только прозвище — cognomen. Дольше всего родовые имена оставались в употреблении у знати. О профессии врача сообщают несколько надписей. Из Дробеты (совр. Дробета-Турну Северин) известен Марк Валерий Лонгин. Будучи военным врачом VII Клавдиева легиона, стоявшего в Верхней Мезии, он удостоился инсигний декуриона в Дакии, в Дробете (CIL, III, 14216). Или этот военный врач был одновременно и врачом в муниципии и, следовательно, лечил также гражданское население, или он был привлечен администрацией провинции на борьбу с какой-то эпидемией, которая коснулась и Дробеты, где Марк Валерий Лонгин мог отличиться и где ему были дарованы знаки отличия декуриона. При храме Асклепия в Апуле, который был патроном и покровителем этого города, существовала, очевидно, лечебница, где практиковали врачи, в том числе врачи-окулисты. Некто Гай Юлий Фронтониан поставил алтарь Асклепию за 105 Профессия геометра, землемера (agrimensor, mensor agrorum) была потому отнесена римлянами к «свободным искусствам», что в древнейшем Риме измерение полей было обязанностью авгуров, т. е. связано со жреческой должностью См.: Visky К. Die «artes liberales» in den römischen Rechtsquellen unter Berücksichtigung der Ulpianstelle (Dig., 50, 13, 1).—In: Gesellschaft und Recht im griechisch-römischen Altertum. В., 1968, I, S. 269, 279.

возвращение ему зрения (CIL, III, 1079). Некоторые врачи этой лечебницы были рабского происхождения, как Септимий Асклепий Гермес, отпущенник храма Асклепия (libertus numini Aesculapi) (CIL, III, 987). Практиковавший в канабе Карнунта врач Евкрат был рабом врача (ше-dici servus), как в прошлом и его господин Луций Юлий Ефем, также бывший врачом106. Врачи Гай Помпей Карп, уроженец Сирии, и Гай Юлий Филетион, уроженец Африки, были отпущеннического происхождения (CIL, III, 3583). Насколько значительной могла быть в провинциальных городах прослойка граждан, занятых в интеллигентных профессиях, неизвестно. Но она существовала постоянно, так как в Поздней империи была даже расширена сама категория таких профессий. В рескрипте Констанция от 333 г. предписывалось освобождать врачей, грамматиков, а также преподавателей других наук (et professores alios litterarum) от городских и государственных повинностей; им гарантировалось также право на получение платы за обучение107. Простые школьные учителя грамматики не были представителями «свободных искусств», так как и квалификация их была много ниже, и происходили они нередко из отпущенников и даже рабов. Занятие грамматика, который учил только грамоте и латинскому языку, считалось не искусством (ars), а ремеслом (artificium). Два таких школьных грамматика могли образовать товарищество (societas) с целью обучения детей. Доход, который могла принести их профессия, должен был быть в этом случае у них общим (Dig., 16, 2, 71). Плата такому грамматику за обучение одного ученика определена в эдикте Диоклетиана в 200 денариев в месяц; плата ритору, который был представителем «свободных искусств», была вдвое большей. Для I в. из сочинений Ювенала известно, что в Риме учитель получал за год столько же, сколько любимец толпы в цирке за день (Sat., VII, 242—243). Провинциальные города имели общественные и частные начальные школы, где приобретались основы латинской грамотности. В таких школах дети получали элементарные знания по геометрии и арифметике, изучали латинский язык и заучивали наизусть некоторые наиболее известные произведения римских и греческих авторов. Такое школьное образование заканчивалось к 12—13 годам. То, что известно о начальной школе для Рима, несомненно, характеризовало и начальную школу в провинциях 108. Состав учеников в школах и в этническом, и в социальном отношении мог быть довольно пестрым. В начальные школы ходили и дети отпущенников, и дети военных, и дети декурионов, если только декурионы не хотели дать своим детям лучшего образования и не посылали их потом на учебу в высшие риторские школы. Из Лукиана известно, что в римской школе учили музыке, счету и грамоте: «...затем они учат изречения мудрецов и рассказы о древних подвигах и полезные мысли, изложенные в стихотворных размерах, что- 106 RLiÖ, 1926, 16, S. 40, N 39. ί07 Visky К. Op. cit., p. 275. 108 Сергеенко Μ. Жизнь древнего Рима. М.; Л., 1954, с. 169—191.

бы они лучше запоминали их» 109. Заучивались наизусть произведения и древних, и современных авторов. Как писал Персии, «диктуют тебя целой сотне кудрявых мальчишек...» (Sat., I, 29) 110. В школах читали Менандра, Горация, Вергилия (Juv. Sat., VII, 226—227), а также исторические сочинения 111. Большое место отводилось патриотическим сюжетам из римской истории. Излюбленной темой декламаций был Ганнибал («Безумец, ступай через Альпы, чтобы ребят восхищать и стать декламации темой».—Juv. Sat., VII, 159—165; Χ, 166—167). Римская школа всячески развивала память ученика, требуя от него заучивания многих поэтических текстов, особенно Гомера. Ювенал сказал об этом весьма выразительно: «Ибо учителя долг —языком в совершенстве владея, помнить историю всю и авторов литературных знать как свои пять пальцев; и ежели спросят хоть по дороге в купальню иль в баню, кто у Анхиза мамкой была, как мачеху звать Анхемола, откуда родом она, скажи, да сколько лет было Ацесту, сколько мехов сицилийских вин подарил он фригийцам» (Sat., VII, 230-238) 112. Это находит подтверждение в греческой надписи на фрагменте черепицы из Ромулы в Дакии (совр. Решка), где учитель задает детям выучить по Гомеру порядок событий Троянской войны (IDR, II, № 390). Из Паннонии известна черепица с латинской курсивной стихотворной надписью, представляющей собой одновременно пример школьного назидания: «старцу подобает всегда быть строгим, ученику — всегда хорошо учиться» (CIL, III, p. 962, № 2). В школах Дакии и Паннонии, как и во всей империи, писали на навощеных табличках, что было обычно для всей греко-римской письменной практики. На надгробных рельефах из Дакии изображены дети с четырехугольными пеналами в руках (для ношения навощеных табличек), а также с острыми палочками (стилем) для письма. На таких навощеных табличках (tabulae ceratae) или навощеных дощечках (pugillares) ученики писали палочкой, заглаживая написанное тупым ее концом. Лукиан говорил о том, как он соскабливал воск с таких табличек и лепил из него фигурки людей и животных, за что его часто наказывали учителя (Biograph., 1). Римская школа знала свою систему наказаний (Mart., IX, 68, 1—4) и поощрений (Horat. Sat., I, 1, 24—25). В римской и, соответственно, в провинциальной школе, как бы мы сказали теперь, были и классные собрания, и выпускные вечера, где ученики выступали с чтением стихов: «Помню, как мальчиком я глаза натирал себе маслом, коль не хотел повторять предсмертных высокопарных слов Катона, в восторг приводя учителя-дурня, чтобы, потея, отец их слушал в школе с друзьями (Pers. Sat., III, 44—47) 113. Существовали и учебники для школ, состоявшие из 109 Лукиан. Соч. М., 1920, т. II, с. 197. 110 См.: Римская сатира, с. 90 (пер. Ф. А. Петровского). 111 Ovid. Trist., II, 1, 369—370. 112 См.: Римская сатира, с. 225 (пер. Д. Недовича и Ф. Петровского), 113 Там же, с. 97.

подборок речей ораторов и риторов («И от досады порвешь весь учебник речей Феодора» — Juv. Sat., VII, 177). Произведения греческих и римских поэтов, несомненно, достигали провинций. Небольших размеров книжечки с тонкими пергаментными листочками в кожаных переплетах («В кожаных малых листках теснится Ливии огромный, он, кто в читальне моей весь поместиться не мог» — Mart., XIII, 190) 114, содержавшие сочинения Гомера, Вергилия, Цицерона, Овидия, Тита Ливия, продавались и в провинциальных городах, где, как и в Риме, дверные косяки книжных лавок могли быть увешаны объявлениями о книжных новинках (Mart., I, 117, 10-17). Так, Марциала читали на Дунае и даже в далекой Британии: «Нет, и в морозном краю у гетов, под знаменем Марса, книжку мусолит мою центурион боевой. Наши стихи, говорят, напевают в Британии даже» (XI, 3, 3—5) 115. Учеба в высшей риторской школе в провинции была событием редким даже в глазах провинциальной знати, так что это всегда отмечалось в надписях. В риторских школах изучали греческий язык, латинскую и греческую словесность — латинские и греческие грамматики толковали и комментировали классические произведения греческой и римской литературы; изучали также ораторское искусство. Живые характеристики преподавателей риторских школ своей родной Бурдигалы (совр. Бордо) оставил Авзоний для второй половины IV в.116 Более всего должны были стремиться к образованию дети декурионов и сыновья богатых отпущенников. Здесь уместно вспомнить Горация, отец которого, будучи отпущенником, как известно, не захотел послать своего сына в начальную школу, «куда сыновья благородные центурионов, к левой подвесив руке пеналы и счетные доски, шли обучаться проценты по идам считать и просрочку» (Horat. Sat., I, 6, 71—74) 117, высшие риторские школы существовали, очевидно, в столичных городах провинций, хотя самые знаменитые из них находились в Риме и Афинах. Из Могенцианы, небольшого города Паннонии, был послан на учебу в Аквинк Луций Септимий Фуск, сын декуриона, получившего римское гражданство, судя по его родовому имени, от Септимия Севера. Юноша умер там в возрасте 18 лет, не закончив образования (CIL, III, 15166). Два брата в Верхней Мезии, в Скупах (совр. Скопле), Гай Валерий Валент 17 лет и Гай Валерий Максим 18 лет, «занимались науками в надежде на жизнь, но вдруг были похищены несчастной судьбой и роком» 118. Некий Элий Трофимиан из Паннонии, поставивший надгробие своему сыну Публию Элию Респекту, который был всадником и прошел воинские должности во всаднической карьере, отмечает также, что его сын был сведущ во всех науках (CIL, III, 13354). Примечательна эпитафия, которую поставил себе при жизни «пред вечным жилищем» Луций Теттиен Виталис. Он родился в Аквилее, на 114 См.: Марциал. Эпиграммы. М., 1968, с. 420 (пер. Ф. А. Петровского). 115 См.: Марциал. Эпиграммы, с. 316 (пер. Ф. А. Петровского). 116 Поздняя латинская поэзия. М., 1982, с. 64—81. 117 Римская сатира, с. 32 (пер. М. Дмитриева). 118 Inscriptions de la Mesie Superiere. Beograd, 1982, VI, p. 141, N 152.

северо-востоке Италии, учился в Паннонии, в Эмоне, и затем поселился в Италии, в Юлии Августе Тавринов. В эпитафии он говорит о себе, что «не переставал приобретать и не переставал терять нажитое. Теперь подходит смерть, и я свободен от того и от другого. Поверьте, смертные, родившемуся под несчастливой звездой ничто не дано как надежное» (Dobo, 575). Преподаватель греческого языка, praeceptor graecus, Гай Марций Целер, известен в надписи из Невиодуна, в Паннонии (CIL, III, 10805). Риторскую школу оканчивали к 15—16 годам и, по словам Авла Геллия, в действительную жизнь вступали прямо от сказок поэтов и речей ораторов. Для провинциалов всегда притягательным оставался Рим, с которым ассоциировалось их социальное возвышение и где они могли получить самое высокое образование. В этом отношении интересна эпитафия из Правобережной Дакии. Эпитафия эта считается раннехристианской, но Рим здесь — не вселенская блудница и не скопище зла и пороков. Для сочинившего текст вечный город сохраняет свой блеск и значение как центр образованности и культуры. Эпитафия начинается как подражание Вергилию: Dacia quem genuit suscepit inclita Roma. Весь текст ее следующий: «Того, кого родила Дакия, принял прославленный Рим. Родине он оставил только печаль и горе. Отцом ему был Александр, каковым именем он и сам прозывался, мать же его — Диоклия. И когда он стал так сведущ в науках, на 20-м году жизни был похищен несправедливой судьбой. Погребен в 19-й день до сентябрьских календ (14 августа), в день Венеры (в пятницу)» (Dobo, 672). Городское население, как показывают эпиграфические памятники, было довольно грамотным. Посвятительные надписи, эпитафии, алтари, которые ставили граждане римских городов на площадях, в некрополях, храмах, высекали на фронтонах общественных зданий, предполагали читающую публику119, как и наличие самой гражданской общины, без которой подобная деятельность была бы невозможной и бессмысленной. Стоит остановиться на самом процессе изготовления римских надписей на камне, как он восстановлен на основании современных исследований120. Работа резчика была отнюдь не единственным этапом в ходе изготовления надписи. Процесс этот требовал нескольких участников, по крайней мере троих, хотя в любом случае, если надпись оказывалась с ошибками и они не были исправлены, это свидетельствовало прежде всего о недостаточной грамотности ее заказчика. Вначале составлялся текст надписи, и писался он на вощеной табличке, пергаменте или папирусе курсивным шрифтом, сильно отличавшимся от капитального шрифта, которым обычно высекались надписи на камне. Текст мог быть составлен заказчиком памятника, сочинен местным поэ- 119 «Я не учился ни геометрии, ни критике, вообще никакой чепухе, но умею читать надписи и вычислять проценты в деньгах и в весе» (Petr. Sat, 58). См.: Петроний. Сатирикон. М. (БВЛ), 1969, с. 270. 120 Mallon J. Paleographie romaine. Madrid, 1952, p. 57—60; Mocsy A. Gesellschaft und Romanisation in der römischen Provinz Moesia Superior. Bp., 1970, S. 212—215; Петровский Φ. А. Латинские эпиграфические стихотворения. М., 1965, с. 4.

том, заимствован из соответствующих пособий и руководств, существование которых предполагал Канья исходя из наличия одинаковых формул в подобных текстах, происходящих из разных провинций. Затем мелом, краской, углем или пунктирными линиями, но уже капитальным шрифтом текст переносился на камень. Операция эта производилась ординатором в мастерской. Здесь же перенесенный на камень текст высекался резчиком-квадратарием. Ошибки в надписи могли возникнуть на любом этапе. Их мог допустить сам составитель текста, и ординатор нередко переносил текст на камень с теми же ошибками. Ординатор, в свою очередь, мог неправильно понять текст или вообще не понять и исправить так, как ему это казалось нужным, добавив новые ошибки, столь частые в латинских надписях. Неграмотностью ординатора или его невнимательностью объясняются большей частью выпавшие в надписи отдельные буквы и даже целые слова. Такие надписи нередко исправлялись после их изготовления, иногда со смыслом, но часто в ущерб ему. Высекавший на камне буквы резчик-квадратарий вырезал и те буквы, которые были неправильно прорисованы ординатором. Сидоний Аполлинарий, посылая сочиненную им стихотворную эпитафию, просит своею адресата «немедленно вырезать ее на мраморной доске и последить за тем, чтобы каменотес не наделал в ней ошибок, которые читатель надписи может приписать ее сочинителю, а не резчику (квадратарию)» 121. В Дакии и Паннонии, как и во всем римском мире, метрические эпитафии принадлежат различным слоям провинциального общества. Обстоятельно рассмотренные Р. Латтимиром и в нашей литературе Ф. А. Петровским122, они знакомят нас с мироощущением античного человека и с некоторыми его философскими воззрениями, раскрывающимися в отношении к главной общечеловеческой проблеме — жизни и смерти. В латинских эпитафиях особенно часты мотивы, восходящие к учению стоиков: смерть неизбежна, она — избавление от всех зол, судьбу изменить нельзя, и она неподвластна человеческой воле; смерть — единственное, чего человек не может избежать, но это не кара, она свойственна природе человека, и тот, кому надлежало родиться, должен и умереть. Чем раньше мы оставим бесполезные и напрасные печали об умерших, тем будет лучше, ибо все преходяще. Человек должен жить в согласии с богами, природой, с самим собой. Римским мотивом в эпитафиях является и мотив обращения в них к прохожему. В подобных эпитафиях умерший представлен как говорящий с теми, кто еще живет, обычно с проходящим мимо путником, которого он призывает остановиться и взглянуть на памятник. Путника просят не только поговорить с умершим, но и пролить о нем слезы. Иногда к прохожему обращены добрые слова и ему желают лучшей судьбы, чем судьба умершего. Такое обращение имело целью спасти от забвения имя умершего и память о нем, а также расположить к себе его духов-манов. 121 Петровский Ф. А. Указ. соч., с. 5. 122 Lattimore R. Themes in Greek and Latin Epitaphs. Urbana, Illinois, 1942; Петровский Φ. А. Указ. соч.

В эпитафиях многократно варьируется тема самой могилы: могила (или урна) называется вечным домом, где человек обретает покой от всех своих трудов; могила — последний дар умершему, но иногда это дар — меньший, чем того заслуживал умерший. Сам памятник (или гробница) является большим утешением и для умершего, и для близких: о его величине и стоимости, о возложении венков и цветов в день поминовения усопших или в день рождения умершего нередко говорится в эпитафиях. Человек особенно бывал удовлетворен, если он сам еще при жизни приготовил себе и своим близким гробницу и даже сам сочинил стихи. Высказанные в эпитафии слова о добродетели умершего, его славе и заслугах, о скорби, памяти и печали о нем близких были обращены прежде всего к его согражданам. Сам обычай составления пространных эпитафий корнями уходит в прошлое и связан с принципами полисной морали. Если вспомнить, что некрополи с такими надписями, памятниками и скульптурой устраивались в древности вдоль расходящихся от города дорог, так что всякий входивший в город и выходивший из него мог прочесть начертанные там стихи, обращенные к путнику, то становится очевидным, сколь большое моральное и дидактическое значение имело для древних это своеобразное общение живых с теми, кто совсем недавно отправлял городские магистратуры, исполнял жреческие обязанности или был ветераном. Эпитафии, в которых перечисляются гражданские и моральные добродетели, дают представление о, так сказать, среднем типе гражданина, конечно, с поправкой на общую направленность эпитафий — говорить об умерших только хорошее. Эпитафии отражают его культуру, интеллект, вкусы и грамотность. В то же время они говорят о его социальном статусе и обеспеченности. Как пышные похороны, так и большой памятник и длинная эпитафия имели престижное значение. Именно поэтому отпущенники так часто сообщают в эпитафиях о длине гробницы и ее ширине, сопровождая эти сведения заклятием и обещанием неминуемой кары тем, кто потревожит их погребения или причинит им какой-либо ущерб. Такая эпитафия публично свидетельствовала, что погребено не какое-то лицо без роду и племени, но гражданин города, у которого есть триба, свои собственные отпущенники и отпущенницы. Упоминания о том, что та или иная гробница предназначена и для отпущенников умершего и их потомков, присутствует едва ли не исключительно в эпитафиях отпущенников. Отпущенник был горд и доволен, что у него теперь своя «фамилия» и почти что родовая гробница. Марциал (XI, 12) верно подметил жгучее желание отпущенников иметь своих предков: «пусть хоть семи сыновей, Зоил, тебе право дается,/лишь бы тебе никаких предков никто не давал» 123. Эпитафии из дунайских провинций далеко не совершенны как в отношении стихотворного размера, так и в смысле глубины и изящества выраженных в них чувств. Их составителями во многих случаях мы 123 Марциал. Эпиграммы, с. 319 (пер. Ф. А. Петровского).

Дата добавления: 2015-05-09