Часть 5. 3 страница

Пришел поезд. Они сели рядом, и Хайди была уже не замужняя дама, мать троих детей, владелица шале на берегу озера, а искательница приключений, едущая в Женеву впервые в жизни. Она разглядывала проплывавшие в окне вагона горы, реку, и ей было хорошо от близости мужчины, желающего соблазнить ее (потому что все мужчины только о том и думают) и потому старающегося изо всех сил произвести на нее впечатление. Она думала о том, в скольких других мужчинах угадывала она это желание, никогда не давая никому ни малейшего шанса, — но сегодня мир стал иным, а она — подростком тридцати восьми лет от роду, с замиранием сердца наблюдающей за тем, как ее обольщают. Ничего прекрасней не испытывала она никогда.

Осенней порой ее жизни — пожалуй, слишком рано пришла она, эта пора, — когда казалось, что сбылось уже все, о чем загадывала, появился этот человек и, не спросив разрешения, приблизился вплотную. Сойдя на перрон женевского вокзала, она показала ему отель (самый скромный, как он настойчиво повторял, потому что должен был улететь на родину в тот же день и не желал ни на час задерживаться в безумно дорогой Швейцарии), а он попросил ее дойти с ним до номера, посмотреть, все ли там в порядке. Хайди согласилась, хоть и догадывалась, что ее ждет. Едва за ними закрылась дверь, они принялись целоваться с неистовой страстью, он сорвал с нее одежду и — Боже милосердный! — оказалось, что этот писатель знает тайные тропы, ведущие женщину к наслаждению. Видно было, что все страдания женщины и причины того, что называется умным словом «фрустрация», для него — открытая книга.

Они предавались любви целый день, и лишь когда начало смеркаться, очарование рассеялось, и Хайди произнесла фразу, которую, будь ее воля, не произнесла бы никогда:

«Я должна идти домой. Меня ждет муж».

Он закурил. Оба некоторое время молчали, и никто из них не сказал «Прощай». Хайди поднялась и вышла из номера, не оглядываясь и зная — что бы ни было сказано, будет бессмысленно.

Больше она никогда не видела этого человека, но преждевременной осенью своей жизни на несколько часов перестала быть верной женой, хозяйкой дома, любящей матерью, образцовой служащей, преданной спутницей жизни — и превратилась просто в женщину.

Еще несколько дней после этого муж то и дело удивлялся, что она сама на себя непохожа — то непривычно весела, то странно задумчива: он не мог толком объяснить, что его удивляет. Но прошла неделя, и все стало как всегда.

«Как жалко, что я не рассказала свою историю этой бразильской девочке, — думала Хайди сейчас. — А впрочем, она бы все равно ничего не поняла, потому что продолжает жить в мире, где еще существует верность, а клятвы в любви даются навечно».

Запись в дневнике Марии:

Не знаю, что он подумал в тот вечер, когда открыл дверь и увидел, что я стою на пороге с двумя чемоданами.

— Не пугайся, — поспешила я успокоить ею. — Я не жить к тебе приехала. Давай поужинаем.

Он молча помог мне войти, внес мои вещи, а потом, не сказав даже «Как я рад тебя видеть!», или «Вот не ждали, не гадали», или еще что-то в этом роде, сгреб меня в охапку и начал целовать, дотрагиваясь до моего тела там и тут, обхватил ладонями мои груди, запустил руку под трусики — словно ждал этого момента бесконечно долго и боялся, что он не наступит никогда.

Не дав мне и слова сказать, он торопливо сорвал с меня одежду, повалил на пол, и вот так, прямо здесь, в холле, безо всяких приличествующих случаю церемоний и околичностей, на холодном ветру, задувавшем из-под двери, мы в первый, раз занялись любовью. Я подумала было — не остановить ли его, не переместиться ли в какое-нибудь более удобное место, не сказать ли, что у нас есть время, чтобы исследовать бескрайний мир нашей чувственности, но ничего не предприняла, ибо хотела, чтобы он овладел мной как можно скорее, ибо этот мужчина никогда не принадлежал мне и никогда больше принадлежать не будет. Потому я могла любить его со всей своей энергией и — пусть хоть на одну ночь — получить то, чего у меня не было раньше и, вероятно, не будет впредь.

Уложив меня на пол, он резко внедрился в мое тело, обойдясь без предварительных ласк, так что я оказалась не вполне готова принять его, но испытываемая мною легкая боль была мне приятна, поскольку он должен был понять, что я принадлежу ему и что он не должен спрашивать разрешения. Я была там не для того, чтобы чему-то учить его или чтобы показать, насколько я чувственней других женщин, а всего лишь чтобы сказать ему «добро пожаловать!», показать, что он желанен мне, что и я долго ждала этой минуты, что меня радует неистовство его напора и полнейшее пренебрежение теми правилами поведения, которые установились между нами, что теперь мы стали просто самцом и самкой, ведомыми одним лишь инстинктом. Позиция была самая что ни на есть банальная: я лежала на спине, разведя бедра, Ральф был сверху. Я смотрела на него, не желая имитировать наслаждение, издавать какие-то стоны, вообще не желая ничего — лишь бы наглядеться, покрепче запомнить каждое мгновение и видеть его склоненное надо мной лицо, чувствовать, как вцепляются мне в волосы его пальцы, как его рот не то целует, не то кусает. Да, никаких утонченных ласк, никакой предварительной игры: он проник в мою плоть, я — в его душу.

Он то замедлял, то наращивал темп, иногда останавливался и взглядывал на меня, но не спрашивал, хорошо ли мне, потому что знал: в этот миг наши души могут общаться только так. Движения его становились стремительнее, я знала, что одиннадцать минут вот-вот истекут, и хотела, чтобы они продолжались вечно, потому что так прекрасно — Боже милосердный, как прекрасно! — дарить ему обладание, не требуя взамен ничего. Глаза мои были широко раскрыты, и, когда их застилала пелена, я чувствовала, что мы уносимся в иное измерение, где я становлюсь Великой Матерью, самой Вселенной, любимой женщиной, священной проституткой, отправляющей древнее таинство, о котором он однажды рассказал мне, сидя у камина с бокалом вина. Когда его руки крепче стиснули мои плечи, я поняла — приближается оргазм. Движения стали неистовыми, и вот он закричал — не застонал, не глухо замычал, закусив губу, а закричал, зарычал, взвыл диким зверем. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что соседи услышат, вызовут полицию — но это не имело никакого значения, и я испытала огромное наслаждение, ибо именно так повелось от начала времен, и когда первый мужчина, встретив первую женщину, впервые предался с ней любви, они тоже кричали.

Его тело обмякло, навалилось на меня всей своей тяжестью, и не знаю, как долго лежали мы, не размыкая объятий, а я гладила его голову — как в тот день, когда мы с завязанными глазами ласкали друг друга в номере отеля, — и чувствовала, что бешеный стук его сердца утихает, а пальбы, едва прикасаясь, скользят по моим рукам, заставляя каждый волосок на моем теле стать дыбом.

Он, вероятно, понял, что мне тяжело, перекатился на бок, потом лег на спину рядом со мной, и мы уставились в потолок, где горела люстра с тремя рожками.

— Добрый вечер, — произнесла я.

Он притянул меня к себе еще ближе, так что моя голова оказалась у него на груди, и лишь спустя несколько минут ответил «Добрый вечер».

— Соседи, наверно, все слышали, — продолжала я, не очень понимая, что будет дальше, потому что говорить сейчас «Я люблю тебя» не имело ни малейшего смысла: он и так это знал, а я и подавно.

— От двери сквозит, — ответил он, хоть и мог бы сказать: «Как это чудесно». — Пойдем на кухню.

Мы поднялись, и только теперь я заметила, что он даже не успел раздеться и оставался в том же виде, в каком открыл мне дверь, если не считать, конечно, изрядного беспорядка в туалете. Я набросила на голые плечи свой пиджачок. Мы прошли на кухню, он сварил кофе, выкурил подряд две сигареты, а я — одну. Присели к столу. «Спасибо», сказал он глазами, «И я тебе благодарна», взглядом ответила я. Таков был наш безмолвный диалог.

Наконец, он отважился спросить, почему я с чемоданами.

— Завтра в полдень улетаю в Бразилию.

Женщина всегда знает, когда мужчина нужен ей и важен. А наделены ли этим даром мужчины? Или же мне придется сказать: «Я люблю тебя», «Я не хочу разлучаться с тобой», «Попроси меня остаться»?

— Не надо, — да, он понял, что имеет право сказать мне это.

— Надо. Я дала обет.

Потому что иначе могла бы поверить, будто все это — навсегда. А ведь это не так, а ведь это — всего лишь кусочек мечты, обуревающей девчонку из захолустья, которая приезжает в большой город (ну, если честно, не очень большой), проходит через множество испытаний, но наконец встречает человека, предназначенного ей судьбой. Да, вот он, «хеппи-энд», благополучное завершение всех моих мытарств, и, всякий раз вспоминая о жизни в Европе, я буду вспоминать того, кто полюбил меня, кто навсегда останется моим, ибо я уже побывала в его душе,

Ах, Ральф, ты и не знаешь, как сильно я тебя люблю. Думаю, что все мы, впервые в жизни въяве увидев вымечтанного нами мужчину, в тот самый миг и влюбляемся в него, хоть разум и подсказывает, что мы ошибаемся, и начинаем бороться — без желания победить в этой борьбе — со своим инстинктом. Но приходит мгновение, когда чувство берет верх — это и произошло в тот вечер, когда я шла босиком по Английскому парку, страдая от боли и холода и сознавая, как сильно, Ральф, ты меня любишь.

Да, я люблю тебя, как никогда никого не любила, — и потому покидаю тебя навсегда, ибо если сон станет явью, то желание обладать тобой, стремление к тому, чтобы твоя жизнь стала моей... все это в конце концов неминуемо превратит любовь в рабство. Да нет — мечта гораздо лучше. Надо быть поосторожней с тем, что мы забираем с собой из страны — или из жизни.

— Ты не получила оргазма, — сказал он, пытаясь сменить тему, не напирать, разрешить ситуацию. Он боялся меня потерять и полагал, что, имея в запасе целую ночь, сумеет сделать так, чтобы я передумала.

— Нет. Но наслаждение — огромное.

— Было бы лучше, если бы ты получила оргазм.

— Я могла бы притвориться — для того лишь, чтобы доставить тебе удовольствие, но обман — это недостойно тебя. Ты — мужчина, Ральф Харт, мужчина в самом полном и прекрасном смысле этого слова. Ты сумел помочь мне и поддержать меня, ты принял поддержку и помощь от меня — и так, что это не выглядело унижением. Да, мне бы хотелось кончить в твоих объятиях, но этого не произошло. И все равно, распростертая на холодном полу, ощущая твое горячее тело и ярость, с которой ты вошел в меня, я была в восторге.

Когда сегодня я относила книги в библиотеку, моя приятельница, которая там работает, спросила, разговариваю ли я со своим партнером о сексе. Мне ужасно хотелось ответить: «С каким еще партнером? О каком еще сексе?», но сдержалась, не за что было ее обижать — она всегда была так добра со мной.

А на самом деле после приезда в Женеву у меня было только два, как она выражается, «партнера-»: один всколыхнул всю скверну, таившуюся на самом донышке моей души, и я позволила ему это сделать, более того — умоляла его об этом. А другой — это ты, человек, благодаря которому я вновь стала частью мира. О, если бы можно было научить тебя как, где, сколько времени, с какой силой нужно ласкать меня!.. И я знаю, ты не воспринял бы это как упрек, ты понял бы, что нет иного способа одной душе слиться с другой. Искусство любви — сродни твоей живописи: она тоже требует техники, терпения и, главное, навыка. И еще — отваги: иногда нужно зайти гораздо дальше того рубежа, на котором застревают обычные, скованные условностями люди, воображающие, что «занимаются любовью».

Я замолчала. Что, в самом деле, вещать, как с кафедры?! Но Ральф не стал ни спорить, ни соглашаться со мной. Он закурил третью за последние полчаса сигарету:

— Во-первых, сегодня ты будешь ночевать здесь, — сказал он не просительно, а требовательно. — А во-вторых, мы снова займемся любовью, но на этот раз — не так жадно и безоглядно. В конце концов, если ты хочешь, чтобы я понимал женщин, я хочу, чтобы ты лучше понимала мужчин.

Куда уж лучше?! Сколько через мои руки, через мое тело прошло их — белых, желтых, черных, иудеев и мусульман, католиков и буддистов! Неужели Ральф не знает об этом?

Но мне стало легче оттого, что наш разговор принял такой оборот. Была минута, когда я даже подумала, что Господь простит мне, если я нарушу обет. Но действительность вновь предстала передо мной, чтобы напомнить: мечта должна оставаться неприкосновенной, а я не имею права угодить в ловушку, расставленную судьбой.

— Да-да, чтобы ты лучше понимала мужчин, — повторил Ральф, заметив мой иронический взгляд. — Ты говоришь о природе женской сексуальности, ты хочешь помочь мне свершить плаванье по твоей плоти, ты твердишь, что необходимы терпение и время. Я согласен, но не приходило ли тебе в голову, что мы с тобой устроены по-разному — и разное время требуется тебе и мне? Не попенять ли тебе на Господа Бога, создавшего нас такими?

Когда мы встретились, я попросил, чтобы ты научила меня сексу, потому что желание во мне угасло. Знаешь, почему это произошло? Потому что на протяжении нескольких лет каждое, как принято выражаться, сношение оканчивалось для меня нестерпимым разочарованием, непобедимым унынием — ибо я давно уже понял, что не способен подарить моим возлюбленным то наслаждение, которое дарят мне они.

Мне очень не понравилось это «моим возлюбленным», но я, не подав вида, что задета, закурила.

— Я не решался попросить никого из них: «Открой мне тайны твоей плоти». Но когда мы встретились, я увидел исходящий от тебя свет и подумал: жизнь моя дошла до такой черты, за которой мне уже нечего терять, и я должен быть честен с самим собой и с женщиной, которую хочу видеть рядом.

Сигарета доставляла мне какое-то непривычное удовольствие, а если бы Ральф предложил мне вина, было бы совсем замечательно. Однако он, вероятно, не желал отвлекаться.

— Почему вместо того, что ты делал со мной, мужчины, даже не пытаясь понять, какие ощущения я испытываю, думают только о сексе?

— С чего ты взяла, будто мы думаем только о сексе? Совсем наоборот: годами — годами! — мы пытаемся убедить самих себя, что секс важен для нас. Мы учимся любви у проституток или у девственниц, рассказываем о своих романах каждому, кто согласится слушать, постарев, тщеславимся юными любовницами — и все это лишь для того, чтобы показать другим: да, мы именно те, какими хотят видеть нас женщины.

Но вот что я тебе скажу — ничего подобного! Мы ни черта в этом не смыслим! Мы пребываем в уверенности, что секс и эякуляция — это одно и то же. Мы — необучаемы, потому что стесняемся сказать женщине: посвяти меня в тайны твоего тела. Мы — необучаемы еще и потому, что и женщинам недостает отваги сказать: познай меня. Мы повинуемся простейшему инстинкту выживания — и дело с концом. Тебе это покажется полной нелепостью, но знаешь ли, что для мужчины важнее секса?

«Деньги. Власть», подумала я, но промолчала.

— Спорт. А знаешь ли почему? Потому что

мужчине внятен язык, на котором говорит тело другого мужчины. Наблюдая за состязанием, мы видим — вернее, слышим — диалог, который ведут понимающие друг друга тела.

— Это безумие.

— Безумие — может быть. Но не бессмыслица. Замечала ли ты, что чувствовали мужчины, с которыми ты была?

— Замечала. Все они были неуверенны в себе. Все испытывали страх.

— Да нет, кое-что похуже страха. Они были уязвимы. Они, как говорят боксеры, «открывались». Они сами толком не понимали, что делают, но от всех, от всех решительно — от друзей, да и от самих женщин — постоянно слышали, как это важно. «Секс, секс, секс» — вот на чем вертится мир, вот на чем зиждется жизнь, вот о чем твердят реклама, фильмы, книги. И никто не знает, о чем идет речь. А знают все — ибо инстинкт сильней нас всех вместе взятых, — что это должно быть сделано. Точка.

Ну, хватит, мелькнуло у меня в голове. Сначала я для самозащиты пыталась читать лекции по сексу, теперь он взялся за то же самое, но чем умнее и ученее звучали наши словеса — а ведь человек так устроен, что всегда старается произвести впечатление на своего ближнего, — тем яснее становилось, что все это — полнейшая чушь, недостойная нашего с ним чувства. Я притянула, привлекла его к себе тем, что — независимо от моих мыслей по поводу самой себя или вне связи с его словами обо мне — жизнь очень многому меня научила. При начале времен все было любовью и полным растворением друг в друге. Но вслед за тем появляется змей и говорит Еве: отданное тобой будет тобой потеряно. Вот так было и со мной — я еще в школе была изгнана из рая и с тех самых пор все ищу способ сказать змею, что он ошибся и что жить — гораздо важнее, чем хранить себя для себя. Но, видно, все же прав был он, а я ошибалась.

Я опустилась на колени, сняв с него мало-помалу все, что на нем было, и увидела поникший,

будто дремлющий член Ральфа. Его самого нисколько не смущало это обстоятельство, и я принялась целовать его ноги, начиная со ступней. Член стал медленно оживать, и я прикоснулась к нему сперва пальцами, потом губами и языком, и — не торопясь, чтобы Ральф не расценил это как «ну, давай же, просыпайся» — стала целовать его с нежностью, от которой ничего не ожидала и которая оказалась в результате решающей. Ральф, постепенно возбуждаясь, дотронулся до моих сосков, приласкав их кончиками пальцев, как в ту кромешной темноты ночь, и от этого меня охватило желание, чтобы он овладел мною так, как ему захочется: и лоно, и рот, и груди были готовы принять его.

Не снимая с меня жакета, он повернул меня спиной к себе, перегнул над столом и медленно вошел — на этот раз не было неистового и жадного напора, как не было и страха меня потерять — ибо и сам в глубине души понял, что все это сон, сном пребудет и явью никогда не станет.

Я одновременно почувствовала в себе его член — и его руки, которые ласкали мои груди и ягодицы так, как это умеет делать только женщина. Тогда я поняла — мы созданы друг для друга: он способен перевоплощаться в женщину, а я — в мужчину, как было, когда мы разговаривали или начинали путь навстречу друг другу. Путь двух заблудших, неприкаянных душ, двух частиц, без которых вселенная была бы неполной.

И по мере того, как он проникал в меня, не переставая ласкать, я все яснее сознавала — он делает это не только для меня, но и для всего

мироздания. У нас было время, была взаимная нежность, было понимание друг друга. Да, прекрасно было, когда я, желая всего лишь попрощаться, возникла в дверях его дома, с двумя чемоданами в руках, а он, можно сказать, набросился на меня, швырнул на пол и овладел с яростью, порожденной страхом. Но несравненно прекрасней было знать, что эта ночь не кончится никогда и что, когда здесь, на кухонном столе, настигнет меня оргазм, он будет не завершением, а началом нашего свидания.

Он вдруг остановился, но пальцы задвигались быстрее, и я испытала один за другим три оргазма. Острота наслаждения граничила с болью, так что в какое-то мгновение мне хотелось даже оттолкнуть Ральфа, высвободиться, но я сдержалась и не дрогнула: я была готова принять и пережить еще оргазм, еще два, или еще...

...и тут внезапно какое-то подобие света вспыхнуло во мне. Я была уже не я, не прежняя Мария, а существо, стоящее бесконечно выше всего известного мне. Когда его рука повела меня к четвертому оргазму, я вступила в те края, где царил безмятежный покой, а на пятом — мне открылся Бог. В этот миг Ральф снова задвигался во мне, но и пальцы его не замерли, и тогда с криком «Боже!» я оказалась неведомо где — не знаю, в аду ли, в раю.

Но нет — в раю. Я стала землей, горами, тиграми, реками, текущими в озера, озерами, превращающимися в моря. Ральф наращивал темп, боль перемешивалась с наслаждением, я могла бы сказать «Больше не могу», но это было бы несправедливо — потому что в этот миг мы с ним стали единым существом.

Я не противилась ему, хотя его ногти теперь впивались в кожу моих бедер, а грудью и животом я лежала на кухонном столе, думая, что нет на свете места лучше для того, чтобы заниматься любовью. Сильнее заскрипел и закачался стол, прерывистым и бурным стало дыхание, глубже вонзились ногти, а я билась об Ральфа — плотью о его плоть, костью — о его кость, и снова надвигался оргазм, и во всем этом НЕ БЫЛО НИ ГРАНА ПРИТВОРСТВА!

— Ну!

Он знал, что произносит, и я знала, что близится миг наивысшего взлета, и чувствовала, что тело мое готово растечься, а сама я уже перестала видеть, слышать, ощущать вкус, превратившись в одно огромное вместилище чувства.

И, не запоздав ни на миг, я изошла вместе с ним. И длилось это не одиннадцать минут, а вечность, и казалось, будто он и я, освободясь от телесном оболочки, бродим в ликовании, понимании, близости по райским садам. Я была женщиной и мужчиной, он был мужчиной и женщиной. Не знаю, сколько времени продолжалось это, но, казалось, весь мир объят молитвенной, благоговейной тишиной, слоено Вселенная и жизнь перестали существовать, превратись в нечто священное., имени не имеющее, исчислению в часах и минутах не поддающееся.

Но вот время вернулось, я услышала крик Ральфа и стала вторить ему, ножки кухонного стола с силой бились об пол, и ни одному из нас двоих не пришло в голову спросить или попытаться узнать, что подумает весь остальной мир.

Он высвободился без предупреждения и засмеялся, а я, повернулась к нему, чувствуя, что

меня еще не отпустила судорога наслаждения, и тоже засмеялась. Мы обнялись, словно после первого в жизни соития.

— Благослови меня, — попросил он.

Я сделала, как он хотел, не зная, что делаю. Попросила, чтобы и он благословил меня, и Ральф повиновался, сказав: «Будь благословенна, женщина, возлюбившая много». Эти слова были прекрасны, и мы замерли в объятии, не постигая, как могут одиннадцать минут вознести мужчину и женщину на такую вершину.

Ни он, ни я не чувствовали усталости. Мы вошли в гостиную, он включил музыку, а потом сделал именно то, чего я от него ждала, — растопил камин и налил мне вина.

После этого открыл книгу и прочел:

«Время рождаться, и время умирать

время насаждать, и время вырывать посаженное

время убивать, и время врачевать

время разрушать, и время строить время плакать, и время смеяться

время сетовать, и время плясать

время разбрасывать камни, и время собирать камни

время обнимать, и время уклоняться от объятий

время искать, и время терять

время сберегать, и время бросать

время раздирать, и время сшивать

время молчать, и время говорить

время любить, и время ненавидеть

время войне, время миру».

Это звучало наподобие прощания. Но прощание это было прекрасней всего, что мне довелось испытать в жизни.

Обнявшись, мы легли на ковер перед камином. Меня не покидало ощущение какой-то неведомой доселе полноты бытия — словно я всегда была мудра и счастлива, словно сбылась и осуществилась.

— Как же тебя угораздило влюбиться в проститутку?

— Раньше я и сам задавал себе этот вопрос. А сегодня, поразмыслив немного, понял: зная, что твое тело никогда уже не сможет принадлежать мне одному, я смог бросить все силы на покорение твоей души.

— И ты не ревнуешь?

— Нельзя сказать весне: «Наступи немедленно и длись столько, сколько нужно». Можно лишь сказать: «Приди, осени меня благодатью надежды и побудь со мной как можно дольше».

Вот уж точно — эти слова были брошены на ветер. Но я хотела слушать, а он — произнести их. Не помню, когда я заснула. Мне снились не события и не люди, а какой-то аромат, заполнявший собою все.

* * *

Когда Мария открыла глаза, сквозь раздернутые шторы уже светило солнце.

«Мы всего два раза были с ним близки, — подумала она, глядя на человека, спавшего рядом. — А кажется, будто не разлучались никогда и он всегда знал меня, мою жизнь, и тело, и душу, мой свет, мою боль».

Она поднялась, пошла на кухню сварить кофе — и тут, увидев в коридоре два чемодана, вспомнила все: и свой обет, и молитву в церкви, вспомнила и о том, как сон, упрямо стремясь стать явью, теряет свое очарование, и о совершенном человеке, и о любви, сливающей воедино душу и тело. И о том, что между наслаждением и блаженством лежит пропасть.

Что ж, она могла бы и остаться: терять ей нечего, кроме еще одной иллюзии. «Время плакать, и время смеяться», вспомнила она.

Но ведь там же сказано: «Время обнимать, и время уклоняться от объятий». Она сварила кофе и, прикрыв дверь на кухню, вызвала по телефону такси. Собрала всю свою волю, забросившую ее в такую дальнюю даль, припала к источнику своей энергии, именуемой «светом», назвавшей ей точную дату отлета, оберегавшей ее, заставлявшей ее навсегда запомнить эту ночь. Оделась, взяла чемоданы, в глубине души надеясь, что Ральф проснется и попросит ее остаться.

Но он не проснулся. Покуда Мария, стоя возле дома, ждала такси, появилась цыганка с букетом цветов.

— Купите цветочков.

И Мария купила. Эти цветы возвещали пришествие осени, говорили, что лету — конец. Теперь в Женеве еще долго не будет столиков на открытых террасах кафе и ресторанов, из парков исчезнут гуляющие. Ладно. Она покидает этот город, потому что сделала свой выбор, так что жаловаться не на что.

До отлета оставалось четыре часа. В аэропорту Мария выпила еще чашку кофе и стала ждать, когда объявят посадку, все еще надеясь, что вот-вот появится Ральф: ведь вчера она успела сказать ему, в котором часу у нее рейс. Так всегда бывает в кино — в самый последний момент, когда женщина уже готова сесть в самолет, появляется в полном отчаянии мужчина и под иронично-сочувственными взглядами служащих авиакомпании хватает ее в охапку, целует и возвращает в свой мир. Появляется надпись «Конец», и зрители расходятся, пребывая в уверенности, что эта пара отныне и впредь будет неизменно счастлива.

«В кино никогда не показывают, что было дальше», в утешение самой себе произнесла она. А дальше — брак, кухня, дети, секс по обязанности, пусть даже и супружеской, но все более редкий, а вот и впервые найденная записка от любовницы, и желание закатить скандал, а потом — обещания, что это никогда больше не повторится, потом вторая записка (уже от другой женщины), и снова скандал и угроза развода, но на этот раз муж уже ничего не обещает с такой определенностью, а всего лишь говорит, что любит ее. Третья записка (от третьей женщины), а за ней обычно предпочитают промолчать, сделать вид, что ничего не происходит, ибо с мужа станется сказать теперь, что он ее больше не любит и она может уходить на все четыре стороны.

Ничего такого в кино не показывают. Фильм кончается раньше, чем начинается другой мир. Так что лучше не думать.

Мария прочла от корки до корки три журнала. Наконец объявили ее рейс, она целую вечность, казалось, шла по бесконечному коридору аэропорта и вот оказалась в самолете. Пристегивая ремни, еще раз представила себе пресловутую финальную сцену: чья-то рука ложится ей на плечо, она оборачивается и видит его.

Ничего этого не было.

Весь недолгий перелет от Женевы до Парижа она проспала. Даже не успела придумать, что скажет дома, какую историю сплетет — да, впрочем, это и неважно: родители, без сомнения, и так будут счастливы оттого, что дочка вернулась под отчий кров, а у них теперь будет своя фазенда и обеспеченная старость.

Мария проснулась от толчка — самолет опустился на бетон взлетной полосы. Стюардесса объяснила, что они сели в терминал С, а ей надо попасть в терминал F, откуда будет рейс в Бразилию. Но пусть не беспокоится — прибыли без опоздания, времени хватит, а если она боится заблудиться, сотрудник наземной службы встретит ее и проводит до места.

Покуда самолет рулил к терминалу, она размышляла о том, не задержаться ли на денек в этом городе — исключительно для того, чтобы сделать фотографии и рассказывать потом, что побывала в Париже. Ей нужно было какое-то время, чтобы побыть наедине с собой, все осмыслить, поглубже запрятать воспоминания о прошлой ночи, чтобы можно было воспользоваться ими в нужный момент, когда понадобится понять, что жива.

Стюардесса взглянула на ее билет и сообщила, что, к сожалению, это невозможно — пересадку нужно сделать немедленно. В утешение самой себе Мария подумала, что оно и к лучшему — оказаться в таком прекрасном городе одной было бы слишком огорчительно. Если уж ей удалось сохранить хладнокровие, выдержку, если сила воли не изменила ей, то зачем же растравлять себе душу видом парижских улиц, по которым так хорошо было бы пройти рядом с Ральфом.

Она вышла из самолета, прошла пограничный контроль — беспокоиться было не о чем: багаж должны были перегрузить на другой «борт» без нее. Двери открылись, пассажиры обнялись с теми, кто встречал их — кто с женой, кто с матерью, кто с детьми. Мария сделала вид — опять же для самой себя, — что к ней все это не имеет ни малейшего отношения, но все же от щемящего чувства одиночества стало неуютно, но ничего — теперь оно не будет таким безысходно горьким: у нее есть тайна, есть сон, есть воспоминание. Теперь справиться с одиночеством будет легче.

Дата добавления: 2015-05-07