Деревья на ветру

Дочь беспрестанно рисует. Все рисунки она показывает нам. Мы ее хвалим, и есть за что.

Ее девочки с волосами до плеч — автопортреты, хотя она и не замышляла рисовать себя. Просто все выходят похожими на нее — веселые, с челкой, с глазами вразлет, бегают, прыгают, варят обед, гуляют по лесам с зайцами и мышами, с котами и тиг­рами. Вечное обилие народу в нашем доме определило наполненность композиций — все семьями, люди и звери, все втянуты в общий хоровод жизни.

Но вот однажды она сказала:

— Я разучилась рисовать.

Я решила, что ослышалась. «У меня больше не выходит, как раньше», — уточнила она. На ее языке это значило: «Я разучи­лась дышать».

Оказалось, дочь жаловалась не понапрасну. В тех рисунках, что предшествовали открытию «Я разучилась рисовать», пропало существенное — целостность. Значит, ребенок может оценивать себя, стало быть, ведает, что творит.

«Плохие» рисунки — следствие внутреннего разлада. Негармо­ничное, разорванное выходит из-под рук тогда, когда дети либо боль­ны, либо по какой-то причине теряют целостное видение мира, и всё начинает «сыпаться»: рисунок превращается в набор необяза­тельных элементов, каждый из которых может быть и удачным, но вместе они не образуют художественного целого.

— Не рисуется — лепи, — предложила я ей. — Не обязательно все время рисовать.

И Маня увлеклась лепкой. Дом заполняли собаки. Их было великое множество, с вытянутыми носами, остроухих, спящих в коробках, сидящих под столом на половике из пластилина, — нату­ральные собаки, все одной, неизвестной породы. Затем в пласти­лин стали внедряться гвозди, скрепки, нитки — все, что попадалось под руку, становилось деталью очередной «скульптуры». Я принесла глину домой и вдруг заметила, что у Мани замашки монумента­листа: она все лепила огромным, ангела — так с крыльями вели­чиной в ладонь, высоченное привидение. Глины хватило на пару дней. Затем, за неимением глины, она стала вырезать из бумаги и клеить здоровенных мышей и ворон, дом с трубой и т. д.

Сообразила бы она без моей подсказки взяться за лепку? Как случилось, что дочь в свои пять с половиной лет обнаружила творческую несостоятельность?

Случилось так потому, что она вдруг задумалась не о том, что изображает, а о том, как это «что» изобразить. И растерялась. Новое средство — скульптура — помогло ей иначе осмыслить форму.

Скульптура — прекрасный предмет для вникания в подроб­ности. К тому же в ней нет обязательного объединяющего начала для множества предметов. Собака может быть одна, и мышка од­на, это уже вещь, с нею можно играть, определять собаку на ноч­лег, кормить слепленной сосиской. С рисунком — не поиграешь.

Наигравшись, Маня снова вернулась к рисованию. Рисунки изменились. В них появилась пластика. Практически к шести годам дочь достигла полной свободы в воплощении замысла. Дальше новый рубеж — переход к живописи. Цветные фломастеры, ко­торыми она пыталась передать живописное пространство, быстро были вытеснены акварелью. Пошла череда пейзажей. Деревья — кроны, надетые на стволы, как меховые шапки, между ними — оранжевая река, в ней плавает солнце — небо оранжевое, и вода оранжевая — в ней отражается солнце. Пошли живописные порт­реты — огромные, на ватманский лист.

Она определенно понимает, что делает, но не понимает, почему она так делает, почему уходит от графики к живописи, почему ее уже не устраивает черно-белое пространство.

Этот пример последовательности, открытого творческого акта.

С сыном — иначе. Подготовительные этапы он проходит как бы в уме. Не знаю, как Федя пришел к новому для него языку выражения, но вижу готовый результат.

Пейзаж: на переднем плане высокие муравейники, вокруг кружатся черные птицы-галки, в углу — черное солнце.

Второй пейзаж — «Деревья на ветру» — выполнен черной тушью и охрой. В нем передано тревожное состояние природы, ее беззащитность перед стихией. Обе работы выражают эмоцио­нальное состояние.

Проходит полгода — появляется иная графика, жанровая: дама, лежащая в кресле, мальчик, играющий на виолончели, грустный скрипач с огромной головой и маленькой скрипочкой. Затем следуют жанровые композиции.

По рисованию у него, как и у Оли В., — тройка, однако на любовь к рисованию тройка не влияет. Если он подолгу не при­касается к бумаге, значит, в нем зреет что-то, неизвестное ему са­мому.

Маня моделирует мир. Она вольно обращается с ним, прибав­ляет к нему то, чего, по ее мнению, не хватает, и устраняет лиш­нее.

Сын, напротив, осмысляя реальный мир, дает ему преж­де всего нравственную оценку.

Оба ведают, что творят.

Если у детей, воспитанных в одной семье, столь разные способы осмысления мира — как же внимательно следует относиться к чужому ребенку! О нем мы знаем куда меньше, чем о своих детях.

Дата добавления: 2015-05-26