Природоохранные органы России 5 страница

Когда он ушел из Театра на Малой Бронной, то поступил в Малый театр, и я совершенно не понял этого шага.

Я думал, что все это прихоти недисциплинированного актера. Но теперь я думаю, что все это были метания. Он не находил своего места, не находил себя в современном театре, более того — в современной нашей жизни.

И в «Современнике», и при Ефремове и без Ефремова, и ря­дом со.мной он всегда был отдельным человеком. В гримерной всегда сидел один, зашторивал окна, сидел в темноте, и скулы у него ходили. Настолько он раздражался, слыша, как за стеной ар­тисты болтают на посторонние темы, рассказывают, где и у кого снимаются. Сам же он никогда не говорил о своих съемках и во-

обще очень мало говорил. А потом разражался какой-то цинич­ной фразой.

Но он был при всем том душевно очень высоким человеком. Очень жесткий, а за этой жесткостью — необычайная тонкость, хрупкость.

Есть люди, которые олицетворяют собой понятие «современ­ный актер». Даль был олицетворением этого понятия. Так же как и Высоцкий. Их сравнить не с кем. Оба были пропитаны жизнью. Они сами ее сильно испытали. Даль так часто опускался, а потом так сильно возвышался. А ведь вся эта амплитуда остается в душе. То же самое и у Высоцкого. Это сказывалось и на образах. Даль не был тем человеком, который из театра приходит домой, а дома смотрит телевизор. Я не представляю Даля, который смот­рит телевизор.

Замечательно было, когда он был добрый. Или когда он был счастлив. Это были очень редкие моменты, но они были очень теплые, особенные. Когда кончился просмотр «Записок Печори­на», Ираклий Андроников очень Олега похвалил, и Олег был сча­стлив. Он был буквально сверкающий — стал говорить что-то ласковое мне и другим, и глаза светились...

Мало актеров, про которых можно сказать, что они уникаль­ны. Каждый немножко на кого-то похож. А Даль был уникален.

ПЕРЕМЕНЫ

Последние годы все время ловлю себя на том, что присматрива­юсь к театральной и околотеатральной публике так, как раньше не присматривался. Времени на особое рассматривание нет, но в поле зрения каждый день кто-то или что-то попадает и дает пищу для размышлений. Иногда попадает пустяк, вроде бы случай­ность, но потом эта случайность застревает в голове, пока ее не обдумаешь. Или каким-то особым усилием не извлечешь и не вы­кинешь.

Проблема публики, если говорить всерьез, совсем нешуточна. Ведь это она, публика, как сказал Пушкин, образует драматичес­кие таланты. Кто бы изучил этот интересный процесс — то, как публика образует драматические таланты. И какая публика в то или иное, скажем, двадцатилетие становится «образователем» драматических талантов, в то время как другая, та, что образовы­вала эти таланты двадцать или десять лет назад, куда-то спрята­лась, затаилась, перестала ходить в театр и перестала на него влиять.

Ни для кого не секрет, что вот уже сколько лет неизбежной первой ценительницей наших премьер стала совершенно особая публика. От нее никуда не скроешься, она берет премьеры при­ступом, вернее, нахрапом. Про своих гостей я не могу так ска­зать — это люди интеллигентные и скромные. Я, например, все­гда с удовольствием приглашаю на свои спектакли врачей, с кото­рыми давно знаком. Я их уважаю и готов сделать им приятное. Не считаю это большим грехом. Но круг таких знакомых у каж­дого работника театра свой.

Возникло (во всяком случае в Москве) гигантское количество людей, которые занимают первые ряды партера исключительно в силу театральных связей, а вовсе не потому, что любят театр. Они любят не театр, а себя в театре. В частности, они любят себя на Таганке. Я знаю чуть ли не в лицо многих из них, тем более что они поразительно друг на друга похожи. Вереница «нужных» лю-

дей, приглашаемых в театр, однообразна по типажу, по одежде, по манерам.

Понятно, почему, скажем, известного писателя в дверях встре­чает завлит и провожает в комнату, где раздеваются гости, чтобы потом можно было взять свое пальто без сутолоки в общем гарде­робе. Мне было понятно (и приятно) приходить в старую Таганку через служебный вход и раздеваться в кабинете Любимова, где вешалки не выдерживали груза многочисленных пальто и их иногда просто сваливали на диван. При всей моей нелюбви к светскому обществу, к обязательным объятиям и рукопожатиям в этой толпе театральных гостей было хорошо. Можно было отой­ти в сторону, скажем, с академиком Флеровым, который и на Бронную часто приходил, и пошутить о каком-либо новом его физическом открытии. Флеров — прекрасный гость театра, по­больше бы таких гостей. И мнение его о спектакле мне всегда было интересно.

Среди любимовских гостей я видел и другой круг его знако­мых, достаточно постоянных, к театральным делам не имеющих отношения, но с Любимовым чем-то связанных, ему нужных. Можно было позавидовать этим связям: они, наверное, помогали режиссеру выстоять в каких-то драках. У меня никогда не было круга таких надежных друзей, и опираться в сложных ситуациях было не на кого, кроме самого себя. Каким-то образом эти опыт­ные высокостоящие люди в Театре на Таганке соединялись с по­этами и актерами, образуя нечто слитное и по-своему сильное. Советчики, единомышленники, помощники, друзья театра... Не знаю, был ли в Москве еще один театр, имеющий такой круг. По-моему, не было. Но этот круг распался. Мне кажется, он распался еще до отъезда Любимова, во всяком случае, сильно поредел. И видоизменился.

Между тем внизу, в администраторской, шла своя тихая, неза­метная, но постоянная работа, в которой как бы и не было глав­ного лица, не было руководителя и каких бы то ни было прика­зов. Эта работа и сейчас идет, и заключается она в организации той самой «нужной» публики, которая для театра вовсе не марка и не круг советчиков. Попросту это люди, нужные тому или ино­му работнику театра в его личных делах.

Когда сидишь среди них, возникает трудно определяемое сло­вами чувство неудобства. Это — чужие мне люди, а иногда пря­мо-таки враждебные. Иногда я думаю, что во мне развивается чувство социального недоброжелательства к ним.

Почему они стали хозяевами партера? Почему так нагло, ни на кого не обращая внимания, шуршит серебряной бумагой, раз­ворачивая плитку шоколада «Слава», моя соседка? Где этот шоко­лад сейчас можно купить? Но дело не в «Славе» — дело в бес­пардонности. Дело в отсутствии культуры у той публики, кото­рая — страшно подумать — образует-таки сегодня драматические таланты. Действительно образует, потому что шуршание этой шо­коладной фольги входит в то, что называется дыханием сегод­няшнего зрительного зала. И по некоторым репликам этой жую­щей «Славу» женщины я понимаю, кто из артистов ее пригласил. Я вижу его перед собой на сцене и, что уж совсем дико, вижу, что его сегодняшний наигрыш, вульгарные репризы и грубая отсебя­тина— все для этой самой жующей бабы (не могу сказать — женщины). Кто она? Не знаю. Но артист от нее зависит, это я вижу. Может, он про нее уже и забыл, может, в зале еще десять таких же его гостей, может, он вообще не думает о том, как им услужить. Но я вижу, что подсознательно он служит именно им, а вовсе не той скромно одетой женщине в очках, которая притули­лась где-то у стенки, стоя на балконе. Она — из бывшей театраль­ной публики, двадцать лет назад студентка, сейчас — обыкновен­ная служащая. Она еще ходит иногда в театр, который любила в юности. Но что она о нем думает — не знаю. Поговорить бы с ней откровенно. Но ведь она не зайдет ко мне, а я никогда не об­ращусь к ней с вопросом. Мы разъединены, хотя я внутренне бо­лее всего тянусь к ней, к таким, как она.

Недавнее впечатление от встречи со зрителями было прямо-таки удивительным. Позвали меня в зрительскую секцию Дома актера...

Но — сначала еще об одной встрече на Таганке, вернее, даже о двух, с двухлетним, так сказать, перерывом. Пришли ко мне в кабинет две девочки лет по четырнадцать-пятнадцать. Ждали у дверей. Потом, как-то ловко опередив меня, не успел я оглянуть­ся, прошли вперед и бойко назвались юнкорами. Сказали, что их направила какая-то газета, чтобы взять у меня интервью. Ну что ж, интервью так интервью. Одна из девочек открыла блокнотик, который, по-моему, до этого лежал где-нибудь в ящике стола лет десять и принадлежал еще ее папе. Затем она достала плохо отто­ченный карандаш и приготовилась записывать. Вторая ничего не вынула, сидела просто так. «Расскажите о своей работе, о своих планах» и т.д. и т.п.

Хотя эти девочки мне не очень понравились, — вид у них был

какой-то «нехудожественный», простоватый, — я все же стал отвечать им на их несколько беспардонные вопросы. Я что-то говорил, а сам рассматривал их и наблюдал, как они слушают. К середине разговора я понял, что это просто-напросто не очень скромные девочки, которые вовсе никем не посланы, а имеют на­хальство прийти в театр из праздного любопытства или спортив­ного интереса. Разве это не поступок для околотеатральных дев­чонок — прийти в кабинет главного режиссера и взять у него «интервью»? Интеллигентный человек, действительно знающий и любящий театр, чаще всего постесняется задать лишний воп­рос, а эти девчонки сидят передо мной как заправские корреспон­денты, и только моя близорукость и занятость другими делами не позволили сразу рассмотреть, кто передо мной, и вот уже десять минут я что-то говорю о своей работе, о планах... Надо же! Ка­ким-то чутьем раскусили они меня, «достали», как на их языке теперь говорят.

Хуже всего, что я так и не выгнал их. Не хотелось все-таки обижать девочек. Зуд некоего просветительства сидит во многих из нас, и вот я что-то рассказываю и рассказываю об искусстве, почти забыв, что меня ждет множество серьезных людей с дела­ми, которые, вполне вероятно, неотложны. Потом мне часа полто­ра было неловко вспоминать о том, как я себя вел. Ведь я, в об­щем, всерьез и даже горячо рассказывал о своей работе, о взаи­моотношениях с критикой, о том, почему ушел с Малой Бронной, и т.д. У каждого из нас что-то болит, и ищешь слушателей, чтобы высказаться и что-то объяснить. Хотя ведь так ясно, что вовсе необязательно поверять всем и каждому свои сокровенные мыс­ли, которые, кстати сказать, давно уже перестали быть цокровен-ными, ибо все то же уже говорилось неоднократно и мной, и мно­гими другими.

Что вы хотите ставить?

Ну, конечно же, современную пьесу... и т.д. И еще обязательно классику, только трактовать ее совсем современно, потому что... и т.п.

Боже мой, как мало неожиданных вопросов и интересных от­ветов, внезапных поворотов разговора и действительно откровен­ных суждений!

Но я отвлекся. Так вот, это все было года два назад. А совсем недавно мне опять позвонили по телефону, и девичий голос ска­зал, что говорят из «Московского комсомольца» и просят дать ин­тервью. Я вспомнил, что недавно в этой газете было интервью моего товарища, режиссера, которое, кстати, я не успел прочи­тать, только видел мельком. Отчего же не дать еще и свое? И я сказал, чтобы корреспондент приезжал. Приехали две девушки. В одной из них я узнал ту самую «юнкорку», которой недавно было лет четырнадцать-пятнадцать. Я насторожился. Опять, по­думал я, она вынет свой плохо отточенный карандаш. Спросил осторожно, послал ли их кто-то или они сами решили прийти. Определенного ответа не было, девицы замялись, но все же мож­но было понять, что явились они с ведома газеты. Ну что же, ка­кие будут вопросы?

Мы хотели спросить о вашей работе, о планах...

Нет, надо было бы просто их выгнать! Этот пустой, абстракт­ный интерес, видимо, неистребим. Да и что это такое — «рабо­та»? Ведь работа— это очень обширное понятие. Намекните хотя бы, о какой стороне этой работы идет речь.

Ну скажите о том, почему вы поставили Чехова.

А почему я не должен его ставить?!

Я взбесился, но мне тут же стало жалко девицу, и я добавил: «Поставил, потому что люблю Чехова. Потому что Чехов — хоро­ший писатель. А вообще я уже говорил об этом в десяти интер­вью и в пяти статьях».

Но девица сказала, что читала только одно мое интервью, а статей не читала.

Я повернулся к другой девице и спросил, нет ли у- нее еще вопросов. Она спросила что-то о Высоцком. Я что-то кратко отве­тил. Потому что увидел, что и Высоцкий для них по-настоящему неинтересен.

Девицы сидели полуприсмиревшие-полузлые. Им было и страшновато, и не нравилось, что я их так встретил.

А почему вы пришли именно ко мне? — спросил я после некоторого молчания. — Вам дано именно такое задание?

Они ответили, что очень любят мой театр.

Какой? Тот, в котором я проработал почти всю жизнь, или Таганку, где я работаю два с половиной года?

Таганку.

А сколько вам лет?

Шестнадцать.

Ну, допустим, вы ходили в театр с тринадцати лет...

И я опять что-то стал пытаться выяснять и объяснять. Нельзя-де говорить о любви к театру, не зная его, говорить только потому, что так принято, что вы слышали это от других и т.д. Вы, мол, вообще о многом слышали, но ничего по-настоящему не пе­режили, и не надо мне морочить голову словами «Таганка», «Вы­соцкий», потому что вы вовсе не знаете ни того, ни другого,'а

только слышали что-то. Нельзя, чтобы голова была занята около­театральными вопросами, в то время как ничто не прошло через собственный опыт. Высоцкий для вас — не серьезный художник, а некая легенда, о которой сегодня почти неприлично ничего не знать. Почему бы к этой легенде не присоединить теперь и слово «театр», и слово «интервью», — это вполне заменит некое серьез­ное мировоззрение и даст вам право прийти в театр и вот так. нога на ногу, сидеть передо мной.,.

Наверное, я в очередной раз совершил глупость, говоря все это. Совсем не уверен, что от моих слов будет какой-то толк, — уж очень неприязненно на меня посматривали эти девицы.

Они ушли, а я подумал: сколько же пустоты вокруг нашей те­атральной жизни! Именно пустоты, потому что у многих моло­дых людей в силу каких-то общественных обстоятельств образо-.вался духовный вакуум, ничем по-настоящему не заполненный. И мы иногда тщимся этой пустоте подыгрывать. Быть на уровне «новых веяний». А их нет, это одни только слова, которые роди­лись в чьих-то устах и переходят от одного молодого человека к другому, еще более молодому. Почему-то именно Таганка окруже­на вот такой молодежной пустотой, пустым и бессмысленным любопытством, пустыми разговорами и т.п. Та молодая прекрас­ная публика, которая окружала этот театр лет двадцать назад, те­перь повзрослела и живет чем-то совсем другим, а новой моло­дой и чуткой аудитории театр еще не вырастил — на это нужно время. Сейчас явно какой-то промежуточный момент. Его надо провести очень умно, не растерявшись, и очень трезво, в серьез­ной работе. Очень внимательно приглядываться к тому, где и как будет возникать новый и настоящий интерес к театру, уже новому, живущему совсем в иное время, в иных условиях. Ни в коем слу­чае не подыгрывать пустоте и не суетиться.

Вот кто-то хочет, во что бы то ни стало опередив других, осво­ить какую-то «большую и острую» тему, якобы нужную сейчас публике. Перегоняя друг друга, все бросаются в «откровенность», стремятся называть вещи своими именами, хотя это уже сделано в официальных инстанциях. Иначе многие и не решились бы на такую смелость, хотя сейчас бегут наперегонки. Мы хотим ус­петь, мы не хотим куда-то опоздать. «Куда?» — хочется спросить. «О, какой смелый спектакль!»— говорим мы. Только там ни грамма искусства. «О, какая поднята тема!» Только она поднята очень топорно.

Не очень хочется в этом беге участвовать. Мне кажется, что, как только начинается марафонский бег. — надо отойти в сторо­ну. Возможно, я ошибаюсь, но марафонцы мне всегда почему-то кажутся смешными. Бежит какое-то стадо не очень молодых люг дей в трусах и майках. Как будто, если уж хочется заниматься своим здоровьем, нельзя побежать одному по тихой улочке. Впро­чем, я вовсе не хочу обижать марафонцев.

Но я смутно чувствую какую-то связь между очень разными на первый взгляд явлениями, и это меня тревожит. Как ни стран­но, есть связь между нашим театральным марафоном и разно­шерстной публикой, потерявшей свой театр или еще не нашед­шей его. Есть связь между околотеатральной пустотой, к которой мы иногда подлаживаемся, и теми неприятными мне людьми в первых рядах партера, к которым подлаживается администрация, а иногда и актеры.

Подлаживаются, в общем, презирая. Приспосабливаются — потому что зависят.

Как сбросить всю эту глупую зависимость? Как отучить лю­дей приспосабливаться к тому, что недостойно, хотя, может быть, еще и сильно и угнетает именно как сила?

Вот как далеко увели меня мысли о публике, хотя начал я с околотеатральных девочек. И. кстати, чуть не забыл совсем о дру­гом, противоположном впечатлении.

Как я уже сказал, пригласили меня недавно встретиться со зрительской секцией Дома актера. Пошел я не слишком охотно, но помня, что несколько лет назад встретился там с очень милой и серьезной аудиторией.

Как ни странно, она сохранилась! Я даже стал узнавать лица некоторых людей из тех, кого когда-то пропускал на Малую Брон­ную на свои спектакли.

Когда люди сплачиваются в какую-то уже официальную орга­низацию при театральном мире, это может показаться подозри­тельным. Есть такие «наркоманы» около каждого известного те­атра, есть сумасшедшие поклонники актеров, есть столь одержи­мые, ненормальные любители искусства, что с ними страшно разговаривать. Всего этого я боялся, хотя и помнил то свое давнее впечатление. Оно меня как-то успокаивало, хотя (я понимал это) что-то сильно изменилось с тех пор и обязательно проявится. Ведь я уже не на Малой Бронной, а на Таганке, и переход мой был окружен такими дикими слухами и сплетнями, что, когда они до моих ушей доходили, я не знал, смеяться или горевать.

Как же все это проявится в секции зрителей, зачем меня туда се­годня зовут?

Это был замечательный вечер. Гостиная Дома актера была пе­реполнена, и столько я увидел внимательных, доброжелательных глаз! Будучи человеком сентиментальным, я иногда еле удержи­вался от слез. Надеюсь, мне все же удалось сохранить форму, хоть я и был уставшим. Для этого мне пришлось призвать на по­мощь все свое профессиональное умение.

Отчего же я расчувствовался? Пришел достаточно зажатый, настороженный, а через пять минут, пережив некоторое потрясе­ние, овладел собой и говорить мог без конца, и слушать тоже. По­чему? Кого я перед собой увидел?

Я увидел ту самую интеллигентную аудиторию, которую все­гда считал идеальной театральной публикой. Про себя называл ее «консерваторской», потому, во-первых, что в Консерватории по­чти не видел случайно пришедших туда людей, и, во-вторых, только там можно увидеть ту замечательную общую сосредото­ченность зала, о которой театру мечтать и мечтать. Среди людей, слушающих прекрасную музыку, почему-то так много прекрас­ных лиц! Может быть, люди хорошеют от музыки, а потом, в уличной толпе, в метро, в троллейбусной давке, теряют свою при­влекательность? Но, так или иначе, уличная толпа — это одно, а консерваторская публика — совсем другое.

Будет очень глупо, если кто-то подумает, что я имею в виду некую элиту, — нет, совсем нет. Моя консерваторская публика как раз очень скромна, на ней нет той печати избранности, отдельно­сти, которая есть сегодня на многих людях, сидящих в первых ря­дах партера на премьерах. Нет на ней и печати сытости, особого материального благополучия. Нет, это в общем нормальные, обыкновенные люди. Они не похожи друг на друга, но чем-то из­нутри объединены. А чем, словами даже и сказать трудно. Можно сказать: предрасположенностью к прекрасному, если это не про­звучит высокопарно. Или, если проще, — предрасположеннос­тью к хорошему. К хорошему в жизни, в театре, в общественном укладе. О том, что такое хорошо и что такое плохо, можно долго рассуждать и спорить, но для меня тут все решают не какие-ни­будь доводы разума, но, скорее всего, собственная интуиция, ко­торую, надеюсь, уже не собьешь. То же касается и прекрасного, то есть уже впрямую — искусства.

Я увидел перед собой многих людей очень разных профессий, расположенных к восприятию искусства. Как радостно было убе­диться в том, что у них не сбиты критерии, не извращены вкусы.

Произносишь имя Булгакова и видишь — они не просто слышали это имя и даже не просто читали Булгакова, но вчитывались в его текст. Они понимают, что такое атмосфера вокруг именно этого писателя. Не только в том смысле, что Булгакова раньше не печа­тали, а теперь печатают, а в чем-то более тонком и поэтическом. Я наконец получил возможность вслух поразмышлять о достаточ­но сложных и противоречивых явлениях в искусстве, чего давно не делаю в так называемом кругу профессионалов. И чувствова­лось, что многим людям это интересно, потому что подтверждает (или опровергает) их собственные мысли, пусть не профессио­нальные, но серьезные и честные.

Удивило и обрадовало еще одно, должен в этом признаться: эти люди читали мои книги. Господи, я ведь на эти книги не по­лучил ни одной обстоятельной критической рецензии! Будто в ка­кую-то пустоту писал. Радовался иногда письмам, были хорошие письма от незнакомых людей, чаще всего с периферии. А тут вдруг — такое знание, такая память! Помнят и первую, и вторую, и, кажется, достали третью, и спрашивают, и переспрашивают, и слушают...

Встреча кончилась, мне, как водится, подарили цветочки, но еще и зазвали в какую-то комнату пить чай. И мы там еще про­должили разговор, пока совсем уже не устали.

' Ах, какая это была хорошая зарядка и какой урок! Никуда не исчезла наша замечательная публика, наш чуткий и благодарный зритель. Разумеется, то место, где я был, эту публику как-то кон­центрирует. Но ведь эта концентрация в Доме актера бывает раз­ной. Иногда перед собой видишь только театральных старушек. Они были вчера, а завтра их сменят другие старушки, которым не сидится в кругу семьи по разным причинам. Старушек мне всегда жалко, но и себя жалко тоже.

А тут я как-то и старушек не видел, хотя, возможно, они были, и сам помолодел. Потому что вдруг воочию увидел и услышал тех, для кого я работаю. Нет, это не массовый зритель, которому принято петь всяческие похвалы и в зависимость от которого то и дело попадает театр. «Массовый зритель» — понятие почти аб­страктное для меня. Я ощущаю его как огромную, неведомую толпу. И стараюсь об этой разноликой толпе не думать, потому что нет возможности ее как следует рассмотреть. А вот хорошие человеческие лица рассмотреть, как в тот вечер, — одно удоволь­ствие.

Правда, было и что-то грустное в нашем разговоре. Иногда вдруг возникало какое-то печальное облачко. Это было два-три

раза, минутами. Я заговорил о том, что моя «консерваторская» публика куда-то исчезла, я ее почти не вижу на Таганке, и вдруг все зашумели, запротестовали так активно, что я не очень понял смысла шума. Оказалось, что проблема доставания билетов для всех этих людей стоит теперь совсем не так, как раньше, — им гораздо труднее попасть в театр, в частности и на Таганку, пото­му что билеты куда-то уплывают, они почти недоступны и т.д. и т.п.

Я никогда ничего не понимал в том, как продают и как рас­пространяются билеты. На Малой Бронной мне не стыдно было стоять перед началом у входной двери или даже у кассы и помо­гать пройти в театр тем, кто очень хочет. А по лицу человека все­гда видно, очень он хочет или нет. Теперь я и подумать не могу, чтобы стоять около администраторов. Я их побаиваюсь. Да и про­сто унизительно там стоять, ничего не могу с собой поделать.

Вот и остается мой интеллигентный зритель сиротой, без вся­кой опеки и заботы.

Когда возникало облачко грусти, мне казалось, что все мы вместе похожи на горстку беззащитных людей, не умеющих жить. Вроде семейства Раневской в «Вишневом саде» — вот-вот нас всех вместе куда-то унесет ветром. Но потом мне казалось, что если мы так хорошо понимаем друг друга (а чеховские герои не понимали), то еще не все потеряно и никуда нас не унесет, мы вполне еще держимся. И облачко грусти исчезало. И не было ощущения пустоты. Напротив.

Я принадлежу к категории людей, с интересом читающих те­атральные рецензии. И на чужие спектакли, не только на свои. Есть статьи, которые привлекают серьезностью. А когда эта серь­езность сочетается с какой-то скромностью, то и совсем бывает хорошо. Тут, правда, существуют разные точки зрения. Скром­ность далеко не все считают достоинством.

Но есть одно непреложное качество, за которое уважаешь кри­тика, — это точность. Хотя бы в таком смысле, что, увидев на сцене человека, наклонившегося за упавшим карандашом, критик не скажет, что увидел человека, который молится. Уж не говорю о той точности, когда критик одержим желанием добраться до сути спектакля. Я-то думаю, что только тогда и возникает истинная профессиональная точность. Этой одержимости (вовсе не пред­полагающей конечную похвалу) я по отношению к своей работе почти не вижу. И потому теряю уважение к людям, пишущим ре­цензии. Вроде бы мы должны делать одно дело — разве не так?

Но неточность с одной стороны предполагает какой-то ответный жест с другой. Один рабочий кладет кирпичи точно, а другой, ря­дом, или не знает, как работать укладчиком кирпичей, или сегод­ня не в настроении. Или, может, просто плохо видит, не отличает ровную линию от кривой. Так или иначе, оба вроде бы строят дом, но общего дела они не делают.

Не хочется затевать еще один спор с критиками. Но ведь если не касаться профессиональных вопросов нашего общего дела, то дом наш будет косой, бракованный и жить в нем будет плохо. А от первого серьезного сотрясения он и вовсе может рухнуть.

Пусть, на первый взгляд, я буду говорить о мелочах. Но в на­шем деле, тысячный раз повторяю сам себе, мелочей нет. В мело­чах всегда отражается нечто крупное и главное. Когда в моих спектаклях возникает мелкая недоработка — это признак или то­ропливости, или усталости, или небрежности. И то, и другое, и третье — нечто недопустимое, с чем следует бороться. Так что «мелочи» есть знак чего-то более серьезного и крупного.

Раздумывая о том, в чем причина мелких рецензентских не­точностей, вот к чему я прихожу. Причина (или одна из при­чин) — в привычном произволе мышления. В привычной, то есть укоренившейся безответственности. Она — всюду. Она — как эпидемия.

Завершается капитальный ремонт дома, где мы получили квартиру. Входят в квартиру какие-то начальники. Ни во что не вникая, проходят, топая грязными ботинками по коридору, только что приведенному нами в порядок, поднимают глаза к потолку, для вида открывают и закрывают один из кранов на кухне. А за начальством на лестничной клетке стоят водопроводчики. Один пьян и ничего не соображает, другой делает вид, что соображает, при этом почему-то мне подмигивает. Начальник что-то произно­сит. Что именно он говорит, не понимаю ни я, ни водопроводчи­ки. Он произносит нечто произвольное, нечто «с потолка», пото­му что, обходя квартиру, он должен что-то произнести, ибо он — начальник. Он отдает совершенно произвольное, необязательное (а значит, неточное) распоряжение. Оно произнесено началь­ственным голосом, но в нем нет никакого точного смысла. Если какое-то действие и.последует за всем этим, оно опять-таки будет кривым, неточным. А в общем всем безразличны этот приход и эти распоряжения. Все присутствующие будто играют в какую-то игру. И я, и рабочие почему-то подыгрываем начальнику, утверж­дая его в том, что он — начальник. Не в том, что он понимает в строительстве, а только в том, что он — руководитель.

Мы делаем это по привычному безразличию и по внутреннему рабству, если уж говорить точно. Рабочий цинично мне под­мигивает при этом: мол, мы-то с вами все понимаем и как-нибудь без всякого начальства сговоримся... А я смотрю на этого рабоче­го и понимаю свое: ни о чем, брат, мы с тобой не сговоримся. Я уже один раз с тобой сговаривался, и ничего из этого не полу­чилось. Потому что ты попросту не умеешь работать. Может, когда-то и умел, а теперь, по безразличию, разучился. А может, никогда не умел, просто морочишь голову и мне, и своему на­чальнику. И все тебе сходит с рук, потому что ты якобы рабочий человек, рабочий класс, который принято уважать. И замену тебе нелегко найти, ты знаешь это. Любого начальника ты можешь по­слать куда подальше и пойти работать в другой дом на соседней улице.

Весь этот спектакль в моей квартире занимает примерно пол­часа, и мы мирно расстаемся. Все остается так, как было. Никто из нас не взбунтовался против лжи, в которой мы участвовали. Ложь была сильнее нас, ложь всем стала привычна. Я не хочу лгать в своем деле, в своей профессии. «Пусть кто-то считает меня дураком, Дон Кихотом, придирой, пусть критики судачат о моем плохом характере. Но я не могу лгать, потому что от этой бесконечной лжи, касающейся и круп­ного, и мелочей, распадается дом, который мне дороже всего, — наш театр. Он точно так же опутан фальшивой игрой, многими дурными привычными играми. Если эту паутину не срывать с себя каждый день, в ней запутаешься. Смиришься с рабом в са­мом себе. А почему, собственно, я должен смиряться?

Можно мимо уха пропустить глупые слова начальника из до­моуправления. Но вряд ли правильно пропускать мимо сознания то, что впрямую касается твоей собственной работы. Тот, кто ду­мает, что я защищаюсь от нападок критики, глубоко ошибается. И никаких особых нападок давно нет, и защищаться, когда тебе шестьдесят лет, — унизительно.

Мне просто интересен характер неточности. И на примере с водопроводчиками я хотел показать ее причину. Причина — в безответственности. И во всеобщей к этому привычке.

Итак, о неточностях.

Дата добавления: 2015-05-26