Жизнь и творчество Константина Васильева 1 страница

Введение

КАЗАНЬ-2014

Жизнь и творчество Константина Васильева

Выполнил: Чигасов А.Д. гр.307

ПЛАН:

Введение. 3

Жизнь и творчество Константина Васильева. 4

Заключение. 23

Список использованной литературы.. 24

Константин Васильев стремительно ворвался в художествен­ный мир современников и занял в нем свое особое место, как показало время, навсегда. Нередко люди, прежде не интересо­вавшиеся живописью, увидев его картины, испытывают состо­яние катарсиса — высочайшего духовного потрясения, — не могут сдержать восторга, а порой и слез.

Нечасто в истории России духовными лидерами становились не философы и писатели, а живописцы. Нечасто кисть художника так волновала русского человека. Магнетизм его творчества не отпус­кает подолгу, пробуждая в зрителях генетическую память, перенося воображение современников в легендарную эпоху величия и духов­ной мощи нашего народа.

Интуиция художника переносит его за тысячи лет до Рожде­ства Христова, в те достопамятные времена, когда предки на­ши, почитавшие себя внуками Даждьбога, совершали богатыр­ские подвиги и свято чтили традиции Рода. И если в этом на­правлении художник двигался, полагаясь в основном на собст­венные прозрения и интуицию (информация о мифологии сла­вян в конце 60-х годов была весьма фрагментарна), то в изуче­нии прошлого родственных народов ему помогали литератур­ные источники и прежде всего скандинавские, представлявшие собой целостный мифологический материал.

Творчески перерабатывая мифы и фольклор разных стран, Васильев пришел к убеждению, что каждому народу присуща особая духовность, сохраняющаяся в его генофонде; то есть в генетическом материале любой нации запечатлен ее «духовный путь», а древние боги и богини — это небесные покровители, формирующие археобраз (архетип) данного народа.

Константин Васильев верил в это, он искал непроторенные пути в открытии истоков славянского мировоззрения. В своих картинах-символах художник отражал духовный потенциал рус­ского народа с тысячелетними корнями, как в свое время А. С. Пушкин раскрыл в могучем русском языке глубины ис­конной мудрости предков.

Его гений, словно луч света, выхватил из тьмы единствен­ный путь, на котором русский человек может вновь обрести свое достоинство и величие!

Чтобы понять внутренний мир человека, непременно надо коснуться питавших его корней, почувствовать их крепость, связь с родной землей. Константин Алексеевич Васильев мог гордиться своей родословной. Отец его, Алексей Алексеевич, появился на свет в 1897 году в семье питерского рабочего. Во­лею судеб стал участником трех войн, в том числе первой миро­вой и гражданской, на фронтах которой был бойцом легендар­ной Чапаевской дивизии. С 1923 года — на руководящей рабо­те в промышленности.

Восьмого августа 1942 года город был оккупиро­ван врагом, а третьего сентября в мир вошел Константин Василь­ев.

По нескольким штрихам из воспоминаний Клавдии Парменовны мы можем сегодня живо представить се­бе ту величайшую опасность, которая ежедневно сопровождала ее и сына.

До последнего дня беременности Клавдия была на ногах. В доме, где они жили, как и во всех других домах, квартирова­ли немецкие солдаты. И часто, чтобы не будить их детским пла­чем, приходилось с ребенком на руках просиживать во дворе, всю ночь до самого утра. Город довольно часто бомбили имен­но ночью, и тогда надо было прятаться с младенцем в погребе или в траншее, вырытой в саду.

По окончании войны, после многих мытарств и скитаний в 1949 году семья осела в поселке Василье­во. Наконец-то Алексей Алексеевич смог осуществить свою давнюю мечту — завести себе хорошую лодку, отличную соба­ку — спаниеля и мог позволить себе охотиться или рыбачить.

Если взять карту Татарии, то легко найти поселок Васильево на левом берегу Волги, примерно в тридцати километрах от Казани, напротив устья Свияги.

Юного Костю поразила красота этих мест. Она была здесь особая, созданная великой рекой. В дальней дали в голубой дымке высокий правый берег, почти обрывистый, заросший лесом; далекий белый монастырь на склоне, правее — сказочный Свияжск. весь уместившийся на Столовой горе со своими хра­мами и церквами, лавками и домами, поднявшийся над широ­кими лугами в пойме Свияги и Волги.

Первая любимая Костина книга — «Сказание о трех богаты­рях». Тогда же познакомился мальчик с картиной В.М. Васне­цова «Богатыри», а годом позже скопировал ее цветными ка­рандашами. Рисовал по вечерам в своей маленькой комнате, никому не показывая свои работы. И в день рождения отца преподнес ему в подарок картину. Сходство богатырей было поразительным. Вдохновившись похвалой родителей, мальчик скопировал «Витязя на распутье», тоже цветными карандаша­ми. Сделал затем рисунок карандашом со скульптуры Анто­кольского «Иван Грозный». Есть несколько Костиных рисунков того времени, где он изобразил отца за книгой и в лодке, во время рыбалки. Сохранились его первые пейзажные зарисовки: пень, усыпанный желтыми осенними листьями, избушка в лесу.

Константин мог часами рассматривать репродукции с картин художников и иллюстраций в книгах. Любил ходить в кино, по нескольку раз смотрел «Адмирала Ушакова», «Адмирала Нахимова», «Чапаева». Придя домой, тут же брался за карандаш и изображал этих героев, передавая сходство с игравшими их артистами.

Худенький, среднего роста, голубоглазый, с вьющимися светлыми волосами, он, казалось, всегда был погружен в себя. Нечасто видели его в кругу сверстников. Но никто из мальчи­шек всего поселка Васильево не держал на него обиды. Ребята с уважением признавали, что Котька Васильев — художник: мо­жет срисовать из книжки богатыря или танк — не отличишь!

В 1954 году газета «Комсомольская правда» поместила o6ъявление, что Московская средняя художественная школа при институте имени В.И. Сурикова принимает одаренных в области рисования школьников для дальнейшей учебы и развита способностей.

На отборочный конкурс послали несколько рисунков, в том числе «Древний Свияжск». Не скоро, но все же пришел вызов на вступительные экзамены.

Несмотря на излишнюю застенчивость, Васильев все экза­мены сдал на «отлично», привезенные рисунки комиссии тоже понравились, и он был принят во второй художественный класс и зачислен в шестой общеобразовательный.

Васильев делал множество очень живых и выразительных рисунков. Жаль, что в большинстве своем они утрачены. Из со­хранившихся наиболее интересен его автопортрет, написанный в пятнадцатилетнем возрасте. В нем при всей простоте и сдер­жанности исполнения поражают отточенность рисунка, без­ошибочное чувство ритма художника.

Более всех других предметов ему нравились занятия по за­конам перспективы, которые вел Василий Кириллович Тимо­феев. Благодаря Тимофееву Константин утвердился в мысли, что главное для художника не мазок, не краска. Просто выплескивая на холст краски — этого «козырного туза», — можно полу­чить невероятные, удивительные сочетания, но это будут лишь эмоции, а ими надо уметь управлять. Когда же эмоции обрета­ют свою конструктивную основу, идею, концепцию — это уже сила!

Красоту в женщине Костя особо ценил, любил рисовать симпатичных девушек, и среди огромного числа выходивших из-под его руки рисунков было множество женских моделей, представавших в величавой и строгой красоте. Васильев тянулся к красоте!

Работая по ночам, Костя всегда слушал через наушники пластинки с классической и народной музыкой. И хотя вкусы и увлечения его в музыке постоянно менялись, можно все же выделить из огромной коллекции собранных им пластинок наиболее ему дорогие. Это «Пер Гюнт» Грига, «Приглашение к танцу» Вебера, «Маленькая ночная серена­да» Моцарта, увертюра к опере «Севильский цирюльник» Рос­сини, «Два венгерских танца» Брамса. Именно эти произведе­ния, по-видимому, давали художнику возможность расслабить­ся, создавали доброе настроение.

Очень любил Костя возвышенную, романтическую музыку Дебюсси — «Послеполуденный отдых фавна», «Море», «Три ноктюрна», прелюдии Рахманинова, сонаты Моцарта и Скарлатти, сюиты Рамо для небольших ансамблей (скрипка, флей­та, гобой, виолончель и клавесин); второй концерт и вторую симфонию Рахманинова в авторском исполнении; «Музыку на воде» Генделя.

По воскресеньям, если не выезжали на природу, с самого утра опять собирались в училище и писали, теперь уже краской. В качестве натуры приводили с собой кто кого мог: сестру, товарища, подружку. Естественно, за это ничего не платили, зато дарили добровольным помощникам наиболее удачную работу.

Первыми неизменными зрителями и благодарными крити­ками художника были его друзья — соседи.

Наступила весна 1961 года, подходила к концу учеба. Кон­стантин подготовил дипломную работу. Это были эскизы деко­раций к опере Римского-Корсакова «Снегурочка». Защита про­шла с блеском. Константин закончил Казанское художественное училище.

Завершилась учеба, и по распределению Васильев был на­правлен в Мензелинск художником-оформителем передвижно­го народного театра.

Художники, с которыми ему довелось сотрудничать, и по сей день вспоминают его интересные, самостоятельные работы, поражаются умению видеть и рассчитывать на огромном холсте или сколоченных фанерных листах сложные многофигурные композиции.

Работая по заданию фонда, Константин почти ежедневно встречался с одним из своих преподавателей — заслуженным художником РСФСР Виктором Ивановичем Куделькиным, жившим в доме напротив парка. Вместе они прогуливались по аллеям, беседовали о живописи, литературе. Костя много гово­рил о том, как он проиллюстрировал бы то или иное художест­венное произведение, например, Мельникова-Печерского, До­стоевского, татарских писателей. Спорили о живописи.

Уже значительно позднее, впервые увидев работу Васильева «Северный орел», Виктор Иванович вспомнит этот разговор. Картина заворожит, заставит задуматься и над ее сюжетом, и над непривычной техникой письма. Более же всего поразит вы­писанная до мельчайших деталей по-зимнему сухая ветка елоч­ки с пожелтевшими шишками на ней. Приглядываясь к карти­не и так и эдак, Куделькин не мог сказать себе, что это иллю­зорность, портящая полотно. Напротив, он чувствовал ее орга­ничность, необходимость присутствия, поскольку веточка эта поддерживалась общим состоянием всех тоновых отношений — и неба, и заснеженной хвои, и стволов деревьев...

Делая мощный духовный рывок, пытаясь найти свою единственно возможную форму самовыражения в искусстве, Васильев самоотверженно работает, порой не различая дня и ночи. обычно он ставил на проигрыватель пластинку, надевал наушники, чтобы не беспокоить близких, и с головой уходил в творческий поиск. Но когда бы к нему ни объявлялись друзья, как бы он при этом ни был увлечен работой, Константин откладывал в сторону кисти, накрывал холст, оставлял все свои занятия и посвящал всего себя дружескому общению. Чаще всего это были разговоры о высоком: он увлекал гостей какой-нибудь идеей, заражал оптимизмом, побуждая мыслить возвышенно по-новому.

Такое отношение к делу свойственно людям исключитель­ной внутренней собранности, большой духовной силы. Без этого не было бы Кон­стантина Васильева. Он делал все моментально, без игры в ка­кое-то большое и нужное дело. Он говорил о деле вообще, ни­как не говоря о себе как о труженике или художнике. Это бы­ла его жизнь. Жизнь строгая, идеально организованная...

Увлечения Васильева, в том числе и в музыке, претерпели очередные изменения. Шостакович отошел на второй план, по­явилась музыка модернистского направления, как бы беспред­метная, идущая в ногу с беспредметной живописью. Это музы­ка таких композиторов, как Булез, Веберн, создатель додекафонной музыки Шёнберг.

В поисках естественного звукового материала он уходил в лес. Осенью, в пору листопада, когда подолгу не было дождя и листья сухо шуршали под ногами своими безжизненными фор­мами, Константин обувал сапоги и, идя по листве, рождал ка­кой-нибудь ритм, создавая порой что-то звонкое, запоминающееся, образуя своеобразную «музыкальную» фразу.

О своем новом увлечении Константин пишет другу в Москву: «-..Сейчас занят своими антимузыкальными опытами, из ко­торых закончился лишь один (над ним я работал два года). Для этого дела три магнитофона весьма много дают, и занят этим все свое свободное время. Понимаю, что это вряд ли кому-нибудь нужно, но без этого или другого (равноценного для меня) не могу. у тебя на этот счет проще... Просто у меня нет еще жены и ребенка, чтобы все свои силы и время тратить на них. Может быть, это плохо, а возможно, и хорошо. Во всяком случае я очень счастлив, а чтобы писать музыку, не надо ждать, пока станешь монархом...

Общение художника с природой незаметно всколыхнуло впечатления детства, то время, когда они вместе с отцом бро­дили вдоль Волги и Свияги, по их сказочно красивым гори­стым берегам и заливным лугам, заходили в живописные ле­са, где отец учил его многое подмечать и запоминать. Слов­но предчувствовал Алексей Алексеевич в те годы скорое расставание и давал сыну напутствия на всю жизнь. Шепнули тогда Константину свои заветные слова и лес, и долы, и могучие реки, и вот теперь, на пороге зрелости, его сердце откликнулось на те голоса, забилось в каком-то добром пред­чувствии.

В один из великолепных весенних дней 1964 года друзья возвращались из Казани и вдруг среди всех хлопот этой возрождающейся жизни они услышали нежную, вековую песню жаворонка. Будто к ним со­шел какой-то неземной голос. Тотчас последний недостающий звук влился в общий музыкальный аккорд таинственного оркест­ра природы. И словно электрическим зарядом пронзило все су­щество Константина. Он физически почувствовал на себе дей­ствие разлившейся повсюду гармонии.

Началось бурное возвращение к искусству позитивному, к нашей народной литературе: сказкам, легендам, преданиям и поверьям.

Пытаясь постичь суть явлений и выстрадать общий строй мыслей для будущих произведений, Константин со свойствен­ной ему творческой увлеченностью занялся пейзажными зари­совками.

Его пейзаж — всегда живой, населенный если не какими-то фантастическими духами, то, во всяком случае, их символами Константин не был осведомлен, положим, что дерево излучает биологическую энергию, имеет свое биополе, воздействующее на все окружающее, о чем пишут теперь ученые. Но художник же­лал, ему непременно хотелось, чтобы лес был именно живым, ве­дущим активный разговор с человеком.

Константин очень любил осень, щедрую многообразием красок, и, собрав лучшие ее черты-приметы, написал обобщенный образ этого времени года. Его «Осень» как бы извиняется перед зрителем за остываю­щее лето буйством цвета, необычной тишиной и торжественно­стью леса, который хотя и лишился птичьих песен, но не опу­стел: он дышит, несет в себе мощный заряд накопленной за ле­то энергии и щедро посылает его всему живому. Пейзаж, вылепленный художником из мозаики накопив­шихся ощущений, превратился в сгусток красоты.

К романтическим можно отнести и работу Васильева «Лес­ная готика». Пейзаж написан в период активного увлечения ис­торией и культурой других народов, когда Костю заинтересова­ло время перехода европейцев к Ренессансу. Не к итальянско­му, а к мужественному северному Ренессансу, к возрождению светлой идеологии и культуры.

В его «Лесной готике» передан психологический настрой се­верных народов Европы, во многом схожих с нашими русски­ми поморами, жившими среди строгих и величественных лесов.

Картина несет на себе определенную печать этой суровости и возвышенности, какой-то аскетической духовности. Несмот­ря на то, что художник написал вполне привычный нам хвой­ный лес со всеми его цветовыми бликами, лес этот ассоцииру­ется с готическим храмом.

Безмолвны сосны. Но вот сквозь кроны деревьев отвесно падают солнечные лучи, пробиваясь тремя самостоятельными потоками и заливая сказочным светом стволы деревьев, землю.

Своей живительной силой свет одухотворяет суровую стихию леса. Вся земля становится светлой и прозрачной, и мы уже слышим звучание органа, составленного из необычных этих труб. Орган звучит, ревет, свистит и тоненько поет. Все это вместе создает океан звуков мятущихся и в то же время торжественных и глубоких. И вдруг мы выделяем нежное, лирическое пение маленькой елочки и одновременно замечаем ее, оторвавшуюся от земли и парящую между грозных стволов в на­дежде пробиться к живительному свету. И тотчас елочка вызы­вает в нас трепетное чувство, стремление помочь ей, не дать стихиям, темным силам задушить этот росток.

У Васильева многие работы основаны на этом: внешняя формальная похожесть, совершенно необходимая для создания образа, и большая сокровенная связь явлений.

Он, например, полушутя, хотя и со значительной полей искренности, говорил друзьям: «Начинаю писать совершенно революционную картину, которая станет событием в жизни и все перевернет». А рисовал что-то старое, отвергнутое им же самим. Или мог заявить: «Все, что я нарисовал, было совершеннейшей чушью, по­следнюю картину я уничтожил и беру абсолютно другой курс».

Так продолжалось вплоть до 1965 года. До этого художник пытался открыть свое собственное направление, углубляясь в свободный творческий поиск, не ограничивая его никакими рамками.

Одно время Константин делал даже всевозможные цветовые коллажи. И хотя они были ценны своим стилистическим един­ством и специалисты отмечали среди них подлинные шедевры, Васильев отказался и от них: все до единого пустил на абажуры или сжег.

Подготовил интересную серию книжной графики по произве­дениям Мусы Джалиля, Александра Фадеева, Рустема Кутуя. Ри­сунки эти выполнил с большой любовью, наклеил их на картон. Они долго были предметом восхищения товарищей и случайных зрителей. Но со временем рисунки, к сожалению, погибли.

О картинах Васильев говорил кратко, выделяя самое ценное, c его точки зрения. Репродукции, которые он показывал друзь­ям казались высокого качества. Но, присмотревшись к ним, обнаруживалось, что это не совсем так или вовсе не так. Про­сто они были чрезвычайно аккуратно и точно вырезаны и на­клеены на картон, с идеальным чувством формы. Четкие отсту­пы как бы образовывали необходимую рамку. Каждый раз они были свои для каждой вещи, и без них не было бы закончен­ности и красоты. Константин открыл друзьям железное прави­ло: для каждой вещи — своя рама. Простое правило, но столь часто необходимое в жизни.

Из рассказа Васильева: «Когда я учился в Москве, то по необъяснимому влечению часто уходил с уроков и шел в Третьяковскую галерею, и оста­вался там до самого закрытия. У каждой картины мне было хо­рошо. Это была и прогулка для меня, и лес, и река. Я до сих пор не пойму, не могу объяснить, почему мне это так сильно нравилось. Я долго копил деньги, и первое, что купил в жизни это толстый альбом репродукций картин Третьяковской галереи. Кажется, качество было великолепным».

Тонкий психолог, наделенный глубоким чувством такта, Ва­сильев был очень доброжелателен к своим товарищам. Его ма­нера держаться представляла собой соединение вежливой вни­мательности очень образованного умного человека с чувством собственного достоинства, художника, объективно оцениваю­щего свой талант. При этом не было и тени высокомерия или самолюбования, что бывает свойственно подчас одаренным людям. Талантливый собеседник, Васильев остро чувствовал и по­нимал истинные духовные устремления и внутренний мир че­ловека, с которым общался.

В одном из писем другу Васильев откровенничает: «...Я занят сейчас также и эскизами новых картин с героическими сюжета­ми Загрунтовал два холста (300x200 см и 260x175 см) и к 28 авгу­ста намереваюсь оба закончить. Дело весьма сложное при моем натуралистическом стиле, осложняющееся еще и тем, что в дан­ное время служу в приказе и наглядная агитация, которую я там произвожу на свет божий, портит зрение диким сочетанием кра­сок и отнимает значительное количество времени (не всегда со­ответствующее количеству полученных за ее создание денег). Но, несмотря на это, я в среднем трачу 20 дней на трехметровое по­лотно, эскизы к которому делаются в течение года. Много рисую потому, что работаю над несколькими вещами одновременно...».

Быть прекрасным пародистом Васильеву помогала его природная наблюдательность. Клавдия Парменовна передала сыну умение подмечать в людях что-то своеобычное, нелепое, смешное. Константин мог с юмором взглянуть на окружающее как бы со стороны, в то же время не отделяя себя от этой среды.

Одна из сохранившихся работ этого трудного переломного этапа в творчестве Васильева — картина «Вотан». Первым из друзей увидел ее Анатолий Кузнецов. Посмотрев на «Вотана», он расхохотался. Там несомненно изображен был Вотан, но не­уловимо присутствовало еще что-то очень смешное.

«Северный орел» стал переломной работой художника после мучительно сложного искания своего стиля в искусстве. Василь­ев утверждает в картине прежде всего право реализма быть ува­жаемым и свое право отображать близкую ему по духу жизнь.

Талант художника неудержимо притягивал взгляды каждого к картине, заставлял думать, восхищаться небывалой внутренней силой созданного образа. Мысль мастера сумела, поднявшись над обычным житейским фактом, прикоснуться к стихии народного мифотворчества. И друзья остро почувствовали значимость родившегося полотна.

Вскоре после создания «Северного орла» художник написал поэтическую картину «Гуси-лебеди», где главной фигурой стал возвышенный пленительный образ девы Февронии — героини оперы Н.А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Внутреннюю цельность душевного мира девушки, ее кристальную чистоту, благородство, добро­ту — все это сумел передать Васильев в грациозном движении, во взгляде, устремленном вслед улетающей паре лебедей символу верности.

Не случайно Васильев пытается утолить жажду вдохновения именно у этой народно-героической легенды.

Ему не пришлось изобретать декорацию, обстановку, в ко­торую следовало бы поместить героиню. Он сам жил в подоб­ном мире — на берегу Волги, в окружении буйной торжествую­щей природы. В шуме лесов, в шелесте листьев Косте не раз слышались те загадочные беседы, которые ведут между собой деревья; таинственный говор чудился и в плеске воды, и в го­моне птиц, и в свисте ветра. Художник воссоздал эту среду, су­мел наделить юную девушку такой красотой и обаянием, что зритель невольно сопереживает ее чувствам, мечте о прекрас­ной, верной любви. Завершив картину, Константин преподнес ее в дар самому дорогому человеку — матери.

Другая работа, в которой художник сознательно использовал принцип театральной декорации, — «Плач Ярославны». Это правая часть задуманного, но не завершенного триптиха, посвя­щенного самому поэтическому сказанию старины — «Слову о полку Игореве».

Художник, зачитываясь легендарной поэмой, глубоко сопереживал печали, разлившейся по Руси после страшного пора­жения князя Игоря, нанесенного ему половецким ханом. В его Ярославне» грустью наполнена вся природа. Жена князя Игоря в плаче обращается к ветру, воющему под облаками, к Днепру, к солнцу, которое для всех тепло и прекрасно, а в безвод­ной степи простерло свои жгучие лучи на русских воинов.

Еще одна интересная работа художника — «Свияжск» — удивительное сочетание сказочности с реальностью наших дней Васильев изобразил хорошо знакомый и близкий его сердцу бе­рег Волги, то место, куда он часто добирался на лодке, чтобы поднявшись на гору Медведь, полюбоваться разлившейся по­всюду дивной красотой. Как раз у самого подножия горы Свияга отдает свои воды величавой Волге. А с другой стороны точ­но гигантский корабль подплывает к месту слияния рек остров Свияжск, устремляя вверх купола древних соборов. Островом эта часть земли стала после создания Куйбышевского водохра­нилища и затопления части левого волжского берега. История сохранившихся на нем сооружений берет свое начало с середи­ны XVI века, со времен осады Казани царем Иваном Гроз­ным.

Весной 1967 года в дом Васильевых пришла беда: тяжелый, неизлечимый недуг обрушился на младшую сестру Константина десятиклассницу Людмилу. Для Кости она была не только любимой сестрой, но и близким другом. Девушка весьма одаренная, Люда, несмотря на свой юный возраст, любила и хорошо понимала музыку, отличалась начитанностью. В последние месяцы жизни, не имея сил подняться с постели, она вслух читала былины, а Костя, чтобы скрасить ее одиночество, в той же комнате писал картины. Она попросила Костю взяться за разработку былины о Дунае Ивановича.

Итогом этой работы стали два больших полотна и три за­конченных эскиза на тему «Рождение Дуная».

Отыскав однажды в Москве Дом-музей Виктора Михайлови­ча Васнецова, Константин зачастил туда. Будучи очень скром­ным человеком, он посчитал неудобным демонстрировать свою профессию: что-либо зарисовывать в музее или вступать в раз­говоры с персоналом, хотя его там интересовало буквально все.

Васильев почти ежедневно приходил в этот дом. Он вникал в тонкости картин Васнецова, а вечером тщательно зарисовы­вал по памяти.

Часто друзья замечали, как во время разговора художник то и дело приглядывается к рукам, жестам или к лицу человека каким-то особенно изучающим взглядом. А бывало, просил со­беседника не менять позу и начинал рисовать его. Он ловил та­кие моменты и у себя в квартире, и в вагоне поезда (карандашный портрет В. Зайцева), и в гостях у друзей.

Чем бы Константин ни занимался — говорил ли с друзь­ями, рисовал ли, гулял, — он постоянно жил в искусстве.

Было совершенно очевидно, что Васильев очень рано состо­ялся как личность. Он не ждал, что кто-то откроет ему новую истину. Нет, он имел свой особый взгляд на явления жизни, а от общения с товарищами, разговоров, действий ожидал только реализации, конкретизации того, что уже имел. Ведь идеал ху­дожника мог быть неизменным, единственным, а его подтверж­дения — многообразны.

Вообще, в целом, в принципе у человека могут рождаться самые прекрасные идеи — удивительные, словно сказки или волшебные сны. Но их еще нужно реализовать, осуществить, что называется, выло­жить на картину.

Видимо, такой конкретный материал Константин находил не только в богатой приволжской природе, но и в общениях с Друзьями, в разговорах с ними. Он все время наблюдал, преоб­разовывал, запоминал. И через годы все вдруг всплывало на по­лотнах. Так, в «Нечаянной встрече» герой смотрит с холста «седыми» глазами одного его московского друга — Александра Харченко, а в работе «Илья Муромец и голи кабацкие» узнают­ся лица многих самых близких друзей Константина.

Не случайно основная часть картин Васильева с изображени­ем людей сделана не с натуры. Приступая к созданию какого-либо образа, Константин собирал, накапливал в себе типы, характеры, движения, формы, краски и только потом брался за кисть.

Есть у Васильева выразительная работа «Старец», создающая необычайно емкий образ, сильный характер. И даже не верится, что это не портрет с натуры, а синтез наблюдений живописца. Приходится только удивляться, как мог молодой человек схватить, понять не пережитое еще им состояние духа старца и убедительно выразить его, донести до зрителя.

Возможно, именно это тонкое понимание внутренних дви­жений человека помогло художнику проникнуть в духовную сущность каждого из былинных героев.

Константин до последних дней жизни с упоением работал над своей ключевой былинной темой. Он обратился к народной образности не только потому, что здесь свое национальное на­следие, но прежде всего потому, что в ней действительно со­крыты бездны нетленной красоты, величия духа, непреходящей мудрости.

Художник сразу же поставил перед собой задачу — изучать былины только по записям, сделанным с напевов известных сказителей. И для этого были основания. Если картина «Гуси-лебеди», навеянная мотивами оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», была написана им на одном творческом порыве, по вдохновению, когда душа жаждала выплеснуть из себя явившуюся вдруг кра­соту, да и само «Сказание...», занимавшее особое положение в русском сознании, нельзя было причислять к собственно бы­линному эпосу, если работы «Плач Ярославны» и «Князь Игорь» были созданы им под впечатлением оперы Бородина, то уже при написании картины «Рождение Дуная» Константин столкнулся с очень серьезной проблемой, которую ему и пред­стояло разрешить.

Васильев, пытаясь открыть для себя главное — нравствен­ную природу человека, понять, чем наполнена река помыслов народных, — решил отведать воды не проточной, а родниковой: исследовать первоисточники. Только так представлял себе ху­дожник творческий поиск, только в этом видел возможность создать произведения, достойные высокого искусства.

Васильев стал открывать для себя поразительные вещи. Узнал, скажем, что древнерусские дружинные певцы поддерживали тесные связи с певцами и поэта­ми Западной Европы, в особенности со скандинавскими скаль­дами. Нашел исторические свидетельства того, что при дворе Ярослава I, то есть еще в XI веке, находились известные слага­тели песен — скальды Зигварт и Гаральд.

Предположив на этом основании, что существовало какое-то взаимное проникновение культур, художник не случайно за­нялся в дальнейшем изучением скандинавского эпоса. Очень заинтересовала художника позиция исследователей фольклора прошлого века.

Для Константина былинная тематика — то направление в творчестве, которому он посвятил большую часть своих талантливых полотен. Художник не просто иллюстрировал былины. Он жил в этом близком ему, хорошо знакомом мире... И всякий раз, приступая к осмыслению нового героя, Васильев искал особый ход, необычный ракурс, манеру подачи, чтобы картина его непременно активно воздействовала на зрителя, за­ставляла его сопереживать созданному образу всей глубиной чувств. Каждую работу былинного цикла он насытил предмета­ми-символами, характеризующими дух, устремления героев. Блестяще владея техникой письма, тонко чувствуя гармонию цвета, Васильев создал завершенные по композиции картины-образы, в которых философски точно выражены собранные и обобщенные народным сознанием лучшие черты героя.

Дата добавления: 2015-05-26