И гедонистический текст

ДРАЙВ-МЫШЛЕНИЕ

■ч'

ti. "

■■' У,-¹'¹"

,>».■

'!' «ПРЕДЛАГАЮ ВАМ

£; РУКУ И СЕРДЦЕ...

,:...А также глаза, почки и уши».

_г Это заголовок и подзаголовок газетной публикации о широ­ки!, ^по Утверждению автора, практике похищения в моргах раз-дачных человеческих органов, торговле ими и коммерческой трансплантации их в больницах Москвы. Далее в том же стиле: «И какому-то предприимчивому человеку пришла однажды в го­лову мысль: а чего, собственно, пропадать трупу-то»; «"живчи- к$", то есть глаза, почки, сердце и т.д., пользуются сейчас все большим спросом»; «среди клиентов — прежде всего пожилые бизнесмены и мафиози». Но все с позиций попранной морали: «А есть ли у нас еще хоть что-нибудь, что не продается и не по­купается?». И с намеком на коррупцию во властных структурах: «И вряд ли кто-нибудь когда-нибудь будет за это привлечен к от­ветственности»¹. Причем ни одного факта, ни одной фамилии, Щ одного адреса, никакой статистики или ссылок на анализ спе­циалистов, без каких-либо разумных доводов и реалистичных суждений. Ни для осмысления проблемы, ни для практической ориентации поведения это не годится. Неконтролируемое воз­буждение. Дезадаптирующее перенапряжение. По науке это надо бы диагностировать как параноидальный бред. Между тем публи­кация структурирована очень профессионально: заголовочный комплекс, «lead», опорная идея (попранная мораль), рабочая идея

¹ Идеальная пара. М., 1995. Me 3.

(обличение беззакония), апелляция к архетипическому, доинтел-лектуальному (страх расчленения), подкрепляемая ультрасовре­менными жаргонизмами («живчики», «бычара»), — как в лучших издательских домах. И это не индивидуальный почерк, а стандарт презентации информации, свойственный не только данному из­данию.

Закономерно возникает три вопроса: «Что это такое?», «По­чему это возможно?» и «Зачем это делается?».

Уже достаточно давно было замечено, что стиль так называе­мой «черной хроники» стал быстро и широко распространяться в журналистике. Профессор Г. Манзини писал: «Сейчас все пре­вращается в "черную хронику": профсоюзный бой, так же как и студенческие волнения; договоры, так же как и путешествие папы в Сардинию; забастовки, так же как и уличные демонстра­ции. Все эти сообщения строятся по той же схеме, что и инфор­мация об убийстве: доброе начало, так сказать фон, а затем злые люди, вырвавшиеся на сцену и нарушившие порядок, и, наконец, в самый нужный момент — появление и вмешательство полиции, которая расставляет все по своим местам...»² Но это были еще цветочки. «Черная хроника» по крайней мере придерживалась канвы событий и оставляла надежду на восстановление порядка силою государства. Но то, что предлагается в соответствии с но­вым стандартом, это, если воспользоваться термином американ­ского социолога Д. Борстина, — «псевдособытия»: заказные по­ступки, договорные интервью, отрежиссированные демонстра­ции, спровоцированные высказывания и т.п., организуемые спе­циально для того, чтобы рассказать о них в средствах массовой информации, возбудить аудиторию, оказать влияние³. А вместо надежд на «добро», «порядок» и «силу государства» внушается вера в правомерность любых, даже явно нелепых, суждений жур­налистов и честность их личного поведения, даже самого непо­требного. При таком подходе пренебрежение приличиями и де­монстративное противодействие властям постепенно превращает­ся в профессиональные установки мышления и поведения. Это, конечно, противоречит традициям классической журналистики. Но соответствует практике и нравам шоу-бизнеса. Многие газеты и телепрограммы стали походить на эстрадные площадки извест­ного пошиба. И многие журналисты захотели «петь и жить», как поп-звезды скандального склада.

Массовая газета с комсомольским анамнезом командировала двух молодых журналисток инкогнито проникнуть в здание Госу-

² Цит. по: ИМ. Черная хроника // Демократический журналист. 1970. N° 10.

³ Boursting D. The image. NY., The Macmillan Company, 1963.

дарственной Думы и рассказать, что же там делается ночью. Ре­портаж с завлекательным заголовочным комплексом: «НОЧЬЮ В ДУМЕ корреспонденты "МК" выпили, полюбили и помылись», подзаголовками «Ключи разврата» и «Под душем у Жириновско­го» и фотографией вроде бы проституток на панели с подписью: «В полночь напротив Думы: выбирай любую! Но и в Думе в это время творятся не менее пикантные дела...» — разверстан на по­ловину газетной страницы формата А2. Содержание — специфи­ческое. Во-первых, сплетни: «Квасили до белой горячки и на ди­ваны девок водили с Тверской, как в кабак, — сообщила буфет­чица. — Подойти было страшно, тарелки убрать». Во-вторых, скабрезные диалоги: «Алик, сглотнув, поставил вопрос ребром: — Как насчет секса? — Нормально. — Ну-ка, поцелуй меня для на­чала, покажи, на что ты способна! — Все вам будет — в кабине­те». В-третьих, пикантные псевдособытия: журналистки прини­мают душ в апартаментах Жириновского... Ну и еще «тонкие» на­меки: «Цветовыми пятнами выделялись... пара засаленных дам­ских шлепанцев размера эдак тридцать седьмого. Догадки насчет их принадлежности терзают нас до сих пор», — да странный ап­ломб: «От игровой компьютерной моды думцы отстали лет на де­сять»; «Удобства у Владимира Вольфовича оказались хиленькие. На уровне турецкой трехзвездочной гостиницы. Унитаз безо вся­ких прибамбасов...»⁴

Ни фактов, ни фамилий, ни общей картины, ни вообще ре­портажа. Шоу. Но, с одной стороны, шоу это такого разряда, что не стали бы и смотреть, если бы не «про политику». А, с другой стороны, политика тут того разряда, что не стали бы читать, если бы шоу не было глумливым. Глум — вот убойная сила шоу-жур­нализма, которая делает этот стиль универсальным оружием ин­формационных войн с участием самых, казалось бы, респекта­бельных изданий.

Гибель атомной подводной лодки «Курск» (12 августа 2000 г.) переживалась в России как национальная трагедия. А параллель­но разворачивали безоглядную информационную атаку на Прези­дента и Верховное командование страны. Не считаясь ни с чем.

«Каждый утешает себя сам, — публикует газета "Коммер-санть-DAILY" слова жены оставшегося на затонувшей подлодке Виктора Белогруня. — Но когда включаешь телевизор, все начи­нается снова. Зачем все это показывают? Ведь дети тоже смотрят! Мы не можем больше смотреть новости, где слышим, как умира­ют наши мужья. Живем на одних лекарствах. Это невыносимо. Почему нас не щадят?! У меня двое детей, а я не могу даже рас-

⁴ Московский комсомолец. 1997. 29 апр.

слабиться и поплакать...» Но в газете этот крик души заверстан вместе со статьей «Спасайте, кто может», списком брошенных в море аварийных подлодок под рубрикой «Подъем подводного хо­зяйства» и заметкой «Всплытие по-американски», где в мажор­ном тоне повествуется о том, как еще в 1939 г. в США быстро и благополучно достали со дна субмарину, на которой тогда тоже произошел взрыв⁵.

Режиссерский замысел очевиден. Хотя намекам не хватает жесткости и однозначности, напряжение нарастает. Назревает момент последней беззастенчивости, как в стрип-шоу. И газета уже в следующем номере публикует шоковое псевдособытие. В статье «Чья честь тонет в Баренцевом море?» говорится: «Меж­ду тем, все происшедшее было запланировано заранее: еще в мае главный штаб ВМФ России решил провести учения по спасению экипажа "затонувшей" атомной подводной лодки. К учениям оказались не готовы ни моряки, ни высшее руководство страны. Вчера стало возможным подвести предварительные итоги "уче­ний"... экипаж перестал подавать признаки жизни... Все могло быть иначе, если бы спасательная операция началась не во втор­ник, а в субботу, когда затонул "Курск". Вполне вероятно, что этого не произошло, потому что на флоте знали о готовящихся учениях. Ведь сообщение АВН совпадает с тем, что произошло, до деталей: и время, и тип подлодки, и глубина затопления и на­звание спасательного судна»⁶.

И важно отметить как черту продвинутого шоу-журнализма последнюю, в полном смысле, беззастенчивость автора. Он ни-чтоже сумняшеся совершает профессиональный подлог, причем не только не скрывает, а демонстративно обнажает механизм фабрикации псевдособытия. Откровенно подтасовывает выводы. Нагромождает нелепости. Лишь бы, усугубив беду виной, полу­чить предлог для перехода к прямым оскорблениям и облыжным утверждениям типа: «Значит, эмбарго на реакцию Президента относительно "Курска" было установлено самим Путиным»; «Адмиралы будут биться за свои должности до последнего»; «Как правило, в подобных ситуациях виновными объявляются погиб­шие командиры» и т.п. А чтобы не оставалось сомнений в адре­сате, в текст прямо под заголовок «Чья честь тонет в Баренцевом море?» вверстан фотоснимок: Президент Путин в пилотке под­водника сбегает с трапа судна мимо застывшего по стойке «смир­но» матроса.

5 Коммерсанть-DAILY. 2000. 16 авг.

⁶ Коммерсанть-DAILY. 2000. 17 авг.

Дизайнерская находка (выбор снимка + инфографика) — на уровне символики. Режессура тоже на высоте. Беззастенчивое дсевдособытие увенчивает серию превентивных шоков в предше­ствующих номерах: «117 ПОДВОДНИКОВ УШЛИ ПОД ВОДУ И це вернулись»; «Где наша не тонула» (15 авг. 2000); «Спасайте, jcro может»; «Подъем подводного хозяйства» (16 авг. 2000). Обви­нительные оскорбления получают подкрепление в глумливых за­головках последующих номеров: «Подлодка уходит все глубже и глубже» (18 авг. 2000); «Деньги нужны мертвым или живым» <19 авг. 2000); «КРЕМЛЬ ВЫХОДИТ НА ПОВЕРХНОСТЬ. Пото­му что на "Курске" никого не осталось» (22 авг. 2000). Все про­фессионально грамотно, четко, целесообразно.

Это трудно объяснимо, если рассматривать прессу в плане ««высокого общественного предназначения», «служения истине» или «социальной ответственности». Но вполне понятно, если вспомнить, что media-магнат, владеющий издательским домом «Коммерсантъ», именно в этот период решил потягаться силами с «Кремлем». В журналистской среде к такому не привыкать. Еще в 1995 году, вскоре после заказного убийства популярного телеве-дущего Влада Листьева, газета «Российские вести» в статье под характерным названием «Четвертая власть или второй шоу-биз-йес?» предупреждала: «Некоторые формы сращения бизнеса и власти (независимо от их нумерации) подпадают под науч-цю-юридическое определение коррупции»⁷.

Но как бы жестки ни были юридические формулировки, Главное здесь — уяснить, что по структуре, выразительным сред­ствам и психологическим апелляциям нет разницы между «стра­шилкой» о расчленении трупов на запчасти и политическим об­зором ошибок Президента. Это единый тип текста. Совершенно особенный. И вполне универсальный. Нужно признать также, что в стиле шоу удается более впечатляюще подавать не только спор­тивные сенсации типа того, как Майк Тайсон откусил на ринге ухо спарринг-партнера, или обсуждение пикантных подробностей «Про это» (НТВ, 1999), но и террористические акты вроде взрыва на площади Пушкина, и вообще все-все-все, вплоть до разговора Щ гендерных проблемах в передаче «Я — сама» (TV-6, 1997—1998). Отсюда вытекает, что шоу-журнализм можно рассматривать как Проявление самодостаточной парадигмы мышления, выражающей определенный этап интеллектуальной эволюции человечества. ' Для многих этот вывод вряд ли приемлем. Мешает социаль­ный имидж журналиста как поборника разума и морали. Культи­вируется мнение, что подобные тексты пишутся в угоду «простым

Российские вести. 1995. 15 марта.

людям», которые иначе ни читать, ни слушать, ни смотреть — не станут ничего. И примитивное фарисейство не позволяет оценить проблему во всей прямоте. Но именно тот факт, что теперь са­мую многочисленную аудиторию собирают бульварные газеты, иллюстрированные журналы, интерактивные радиостанции и раз­влекательные телепрограммы, как раз и подтверждает глобальный характер данной парадигмы мышления и ее структурирующее значение для массовых жанров и общего стиля творчества-в-про-цессе-коммуницирования.

Это даже в чем-то удивительно. Читатели по большей части иронизируют насчет «чернухи» и «порнухи». Журналисты по большей части сетуют, что их высокое творчество остается нево­стребованным. А газеты становятся «желтыми», политики — скандальными, избирательные технологии — грязными... Откуда же «действительность и мощь» новой парадигмы мышления? По­чему она (парадигма) вообще могла возникнуть? И на чем дер­жится, такая интеллектуально невзыскательная и морально неоп­рятная?

Кризис рационализма вызвал к жизни не только деловые фи­лософские школы позитивизма. Артур Шопенгауэр (1788—1860) родился на 10 лет раньше О. Конта и его книга «Мир как воля и представление» (1819) на 11 лет опережала основополагающий «Курс позитивной философии». По Шопенгауэру, мир наделен природным влечением к жизни, слепой и неразумной волей. А беспредельный эгоизм самого человека как высшего воплощения «воли к жизни» сдерживается лишь социальной организацией, которая представляет собой систему сбалансированных частных воль. Отсутствие смысла в этом слепом борении воль, напомина­ющем традиционный образ «войны всех против всех», делает страдание неизбежным и неотвратимым. Заостряя мысль, А. Шо­пенгауэр называл мир «наихудшим из возможных», а свою пози­цию — пессимистической.

Это был, возможно, самый жесткий отказ от картезианских надежд на силу разума и честность «общественного договора» и один из самых ярких манифестов иррационализма (от лат. irratio-nalis — неразумный, бессознательный), ставящего во главу угла внерациональные аспекты духовной жизни человека: волю (во­люнтаризм), интуицию (интуитивизм), инстинкт (инстинкта -визм) и т.п., — ограничивая тем самым возможности разумного освоения мира. Строго говоря, прагматизм тоже мог бы считаться ветвью иррационализма, поскольку им отвергалась концепция мирового порядка и абстрактной морали. Любопытно, что обна­руживается даже формальное и содержательное сходство централь­ного понятия интуитивиста А. Бергсона (1859—1941) «длитель-

ность» (duree), в котором «акт познания совпадает с актом, по­рождающим действительность», и ключевой категории инстру-центалиста Д. Дьюи «опыт», где главное — непрерывность (conti­nuity), поскольку «познаваемые вещи всегда и везде неотделимы от познающих субъектов». Но (принципиальная разница) для я, Дьюи «функциональная сила» научной категории заключалась ^ее практической полезности, а для А. Бергсона — в освобожде­нии от «утилитарных целей». И если прагматизм просто отказал­ся от анализа внутреннего мира человека, усомнившись, «сущест­вует ли сознание» (Д. Джеймс), то иррационализм, отвергнув со­знание как самообман, все внимание сосредоточил на имманент­ных свойствах психики: инстинктивных порывах, интуитивных |фозрениях, экстатических состояниях души. Эдуард Гартман (4842—1906) опубликовал даже специальное исследование «Фило- &вфия бессознательного» (1869), которое выдержало 12 переиз­даний.

gr Все философы-иррационалисты говорили об антагонизме ин-<)вресов личности и социума. И все они (на этом следует задер­жать внимание) так или иначе отдавали приоритет индивидуаль­ности перед обществом. И не всегда это были пессимистические Цвссуждения о «неотвратимости страдания», «воли к смерти» Шьт.п. Согласно А. Бергсону, человек — творческое существо, че-^*9 него проходит путь жизненного порыва космической силы, ёвремящейся к непрерывному воспроизводству себя в новых фор-'Itttx. И выходит, что личность и творчество выше интересов со­хранения социума и традиционной морали. А в трудах Фридриха Ницше (1844-1900) личность вообще возносится над социумом, Люралью и правом. Но это уже особая личность. «Человек, — пи-Нют мыслитель, — это то, что еще должно будет преодолеть». Путь преодоления — «воля к власти», сменившая в концепции Ф. Ницше шопенгауэровскую «волю к жизни». «Воля к власти» — это и страсть, и инстинкт, и интуиция, и жизненная энергия, Словом, само бытие. Воплощение «воли к власти» — «сверхчело- Ык*. Слово не было абсолютно новым. В средневековой теологи­ческой литературе так называли примерного христианина. Но и Шя Ф. Ницше это, по сути, богословский термин, только с пря-Йо противоположным значением. Философ-иррационалист был Особого толка атеистом. Он утверждал, что «Бог умер». И новое Илсшее существо Ф. Ницше видел в грядущем «сверхчеловеке», который отринет пошлую современность с ее ложью, прикрывае-*Р>й христианскими заповедями и заблуждениями рационализма, * сделает это с полным презрением к «посредственности», вне всяких моральных норм, с бесстрастным жестокосердием, руко­водствуясь только собственными «первично-жизненными», ин-

стинктивными желаниями. По мысли философа, только «сверх­человек» в силе и власти «воплощать счастье, красоту, добро», а остальным самой природой предназначено быть «общественной пользой, колесом, функцией». И он находит высокие категории, чтобы представить своего героя в самом сверкающем виде. Го­ворит не об имморализме, а о пребывании «по ту сторону добра и зла». Не о поругании, а о «преодолении». Это, в сущности, воспевание человекобога. Но это одновременно апология ин­стинктивных, «первично-жизненных», в конечном счете биологи­ческих оснований человеческой натуры. И потому потенциаль­ным «сверхчеловеком» представлялась мыслителю любая сильная личность, одержимая «волей к власти»⁸.

Концепции философов-иррационалистов в большей степени были поэтическими прозрениями искусства, нежели строгими теориями науки. Анри Бергсон даже стал лауреатом Нобелевской премии по литературе (1928). Вообще это был сложный период для любомудрия. Философия не могла уже претендовать на роль «науки наук». Она постепенно превращалась в идеологию. Ее принимали на вооружение политические течения. Кошмарные формы придавала некоторым философическим образам револю­ционная практика ультрарадикалов. Не только ницшеанскую идею «сверхчеловека», но и концепцию «управляющей элиты» А. Бергсона усматривают исследователи в квазирелигии гитлеров­ского фашизма. Однако в истории науки иррационализм открыл новые горизонты.

Можно считать знамением времени, что главным предметом исследования стал отдельный человек, индивидуум, личность, «Единственный», по терминологии младогегельянца Макса Штирнера (1845). Многие философские школы и крупные обще­ственные деятели в это время проникаются идеей решающего влияния личности в развитии исторического процесса. Иррацио­налисты не соблазнились ни пострационалистическими концеп­циями «разумного эгоизма», ни утопическими планами сознате­льного переустройства общества. Как это ни парадоксально, их заслуга состояла в том, что они прямо-таки зациклились на не­прозрачных сферах психики индивида как средоточии жизненной энергии человека, в конечном счете биологическом ресурсе лич­ности. Последнее особенно важно. Каковы бы ни были частные отличия различных концепций иррационализма, их объединяет в итоге скрытая биологическая метафора, обосновывающая естест­венные права личности и оправдывающая яростную борьбу инди­вида с путами и оковами моральных норм и социальных табу.

⁸ Сн..Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М, 1996.

Дата добавления: 2015-05-26