В Марокко 1 страница

На лето в Лос-Алькасерес съезжалось много городских жителей, зимой же деревушка становилась почти безлюдной. К услугам приезжих был скромный деревянный отель в стиле американского Дальнего Запада, где нас и поселили, так как на аэродроме единственными помещениями были ангар и деревянный домик. Местность на берегу лагуны Мар-Менор идеальна для авиашколы и базы гидросамолетов. Всю неделю мы не покидали аэродрома, тренируясь, купаясь и загорая. Климат здесь и летом и зимой — прекрасный. По субботам отправлялись в Картахену — типичный город, жизнь которого неразрывно связана с военным гарнизоном. Как и в других провинциальных центрах, «приличное общество» Картахены проводило свободное время в казино или прогуливалось по главной улице. Остальные заполняли публичные дома и кабаре. Эти заведения работали всю ночь. До 11 часов вечера мы гуляли с городскими сеньоритами на выданье, а затем с более уступчивыми девушками из народа. Таких можно встретить в любом морском порту, где стоят военные корабли. После каждой проведенной таким образом ночи у меня оставался неприятный осадок. Однако в следующую субботу повторялось [84] то же самое. Вероятно, в силу нашего образа мыслей мы не находили другого способа тратить накапливавшуюся в нас за неделю энергию, кроме как соревноваться в глупости с морскими офицерами.

Иногда мы ездили в Аликанте, тогда еще маленький провинциальный городок, с одним отелем третьей категории, где не было никаких развлечений. Англичане, имевшие обыкновение открывать в Испании всевозможные увеселительные заведения, еще не добрались туда. Кажется невероятным, но именно поэтому Аликанте, несмотря на самый лучший климат на всем побережье Средиземного моря, прекрасные берега и пляжи, мало привлекал приезжих.

Хотя с момента моего последнего пребывания в Мелилье прошло лишь два года, я нашел город сильно изменившимся. Сосредоточенные здесь для предстоявших военных действий войска превратили тихую Мелилью, какой я ее знал, в оживленный город. Бросалось в глаза, что прибывшие из Испании воинские части снаряжены и оснащены лучше, чем несколько лет назад. Тогда автомобиль в армии являлся редкостью; только главнокомандующий и немногие командиры ездили на машинах. Остальные начальники и офицеры добирались до своих позиций с конечной железнодорожной станции на лошадях, а за неимением их — пешком. Возможность сесть на попутный интендантский грузовик или автоцистерну считалась большой удачей.

Организованная в некоторых слоях испанского общества подписка для сбора денег на подарки экспедиционным войскам, главным образом на автомобили, грузовики, кухни и одежду, в какой-то степени компенсировала скудость средств, которыми располагала армия, и облегчила жизнь личному составу. Эта волна патриотизма докатилась и до Витории. Каждая провинция считала делом чести подарить по подписке самолет. На его фюзеляже писали название провинции, на чьи средства он куплен. Вручался самолет с большой помпой. Епископ торжественно освящал его, чтобы как можно больше бомб упало на марокканцев и их семьи. Гражданские власти в напыщенных речах с восторгом говорили о героизме летчиков и призывали отомстить за «оскорбления», нанесенные Испании.

В Мелилье вновь встретились три друга детства: Рамон Сириа, Хосе Арагон и я. Арагона назначили начальником аэродромных мастерских. Однажды, возвратившись с задания, я узнал, что Сириа тяжело ранен, и отправился навестить его, [85] но пришел слишком поздно: Рамона ранило в артерию, и он умер от потери крови. Всю ночь Хосе Арагон и я провели у тела друга.

В те дни, когда на фронте не было боевых операций, мы с утра занимались разведкой и бомбометанием. После полудня одна эскадрилья оставалась дежурить на аэродроме, а личный состав остальных отправлялся в Мелилью.

Может показаться смешным или претенциозным после тысяч репортажей, фильмов и описаний боевых операций, совершенных воздушными армиями в большой европейской войне, говорить о действиях нашей авиации в этой «малой войне». Однако для нас «малая война» имела большое значение, и, кроме того, в жизни все относительно. Для Рамона Сириа, например, небольшая боевая операция, в которой он был убит, оказалась Верденом.

Совершая бомбардировочные полеты, мы проникали далеко в глубь территории противника. Мишенями нам служили, главным образом, базары и населенные пункты. Задания выполняли добросовестно. Я совершенно не задумывался над тем, что, сбрасывая бомбы на дома марокканцев, совершаю преступление. Мои переживания в то время были весьма определенны: с момента перелета линии фронта я зависел от работы мотора. Неправильный выхлоп или просто перебой вызывали во мне страх, однако я стремился как можно лучше выполнить задание. Должен сказать, что никогда не мог приучить себя быть спокойным, пролетая над территорией противника. Как только терялись из виду наши боевые линии и до возвращения на позиции я испытывал страх. Угрызения же совести от того, что бомбы, сброшенные моими руками, приносят столько жертв, меня не мучили. Наоборот, я считал это своей обязанностью и долгом патриота. Но я отлично понимал, что, если из-за аварии в моторе или любой другой случайности я окажусь в руках врагов, они жестоко расправятся со мной. Я боялся попасть к ним живым и всегда брал с собой заряженный пистолет, которым рассчитывал воспользоваться в тяжелую минуту.

Участвуя в боевых операциях на фронте, я испытывал значительно меньше волнений, чем во время бомбардировочных полетов в тыл противника. И хотя для эффективного взаимодействия с войсками мы летали на малой высоте, следовательно, несли большие потери, нас не преследовала навязчивая мысль о возможном пленении, ибо при аварии или ранении в этом случае имелась хоть какая-то надежда спастись. [86]

Найти квартиру в Мелилье было трудно. Пепе и мне удалось снять комнату в деревянном, но удобном бараке. За стеной жил майор Хоакин Гонсалес Гальарса — командир группы эскадрилий, с которым я поддерживал дружеские отношения.

Однажды с моим кузеном произошло не совсем обычное приключение. Почти всех погибших летчиков по просьбе родных хоронили в Испании. Тела отправляли в сопровождении кого-нибудь из друзей убитого. После похорон сопровождавшие имели возможность провести семь или восемь дней дома. Поскольку желающих повидаться с семьей было много, установили строгий порядок. На долю Пепе выпала обязанность везти тело одного товарища из Кордовы, принадлежавшего к известной и влиятельной семье этого города. В Мелилье гроб погрузили на пароход, а по прибытии в Малагу перенесли на железнодорожную станцию и поместили в вагон, затем запломбировали его и отправили в Кордову. Там на станции поезд ожидали военный и гражданский губернаторы, алькальд{46}, духовенство с епископом во главе, эскадрон кавалерии, чтобы отдать воинскую честь погибшему, муниципальная гвардия и многочисленные жители города, собравшиеся проводить в последний путь своего соотечественника. Поезд остановился. Пепе вместе с другим ехавшим с ним офицером направился к военному губернатору отдать рапорт и доложить о доставке тела для передачи семье. Епископ со свитой, губернатор и другие представители власти с печальными лицами, как и подобает в таких случаях, направились в хвост поезда, где должен был находиться вагон с телом погибшего, но, к всеобщему удивлению, вагона там не оказалось. Спросили у начальника станции. Тот в недоумении ответил, что, наверное, вагон прицеплен в голове поезда. Еще раз все важные чины с Пепе во главе прошествовали по перрону в поисках таинственного вагона, но его и там не оказалось. Выражение скорби у всех на физиономиях сменилось гримасой удивления. Негодование отцов города стало принимать угрожающие размеры. Они отправились к начальнику станции, но тому ничего не было известно, и он по телеграфу запросил Малагу. В тот момент кто-то вспомнил о Пепе. Власти, которые уже не могли больше скрывать своего неудовольствия, обрушились на него в неистовом гневе. Больше всех возмущался военный губернатор, так как он лишился возможности [87] произнести речь, которую долго заучивал и хранил в своей куцей памяти. Нервничал и епископ в своем торжественном облачении, ибо и он оказался без дела. Когда начальник станции сообщил, что на узловой станции Бобадилья вагон с покойником по ошибке прицепили к гренадскому поезду, все возвратились в город, к великому удивлению публики, ожидавшей похорон и не понимавшей причин задержки.

Нет необходимости говорить, что эта история прославила Пепе. Шутки в авиации по этому поводу жили годами, и, когда нужно было кого-либо хоронить или охранять что-либо, обычно говорили: «Позовите Пепе Кастехона!»

Чтобы утешиться, Пепе поехал в Мадрид, где встретился с Солеа, которая, освоив профессии парикмахерши и маникюрши, впервые в жизни стала честно работать. Когда отпуск у Пепе кончился, они, не раздумывая о возможных последствиях, вместе отправились в Мелилью.

Шутки ради, а также из-за желания, чтобы Солеа сама зарабатывала на жизнь, они поместили в «Телеграма дель Риф» — единственной местной газете — объявление, в котором Солеа представлялась как «маникюрша и парикмахерша отеля «Палас де Пари»», приехавшая в Мелилью. Для заказов дали номер нашего телефона. На следующий день, когда мы вернулись с аэродрома, счастливая Солеа показала нам десять песет, заработанные ею на двух «жертвах», как она назвала своих клиенток. Но когда Солеа описала их внешность, мы забеспокоились. Это были жена и дочь самого вредного полковника во всем Марокко. Если он узнает, что в его доме бывает и общается с семьей подружка одного из летчиков, скандал может дойти до верховного комиссара.

Солеа была чудесной хозяйкой. Она хорошо кормила нас, тщательно убирала квартиру и, что особенно важно, оказалась великолепной экономкой. При ней мы жили в тысячу раз лучше, расходуя те же деньги или, пожалуй, даже меньше, чем до ее приезда. Все как будто шло великолепно, но в один прекрасный день Солеа, которая была ревнива, как турок, и не без оснований, стала подозревать, что у Пепе есть еще кто-то в Мелилье. Начались сцены. В конце концов Солеа уехала в Испанию. Пепе очень скучал, но пытался это скрывать и на протяжении долгого времени страдал, как от боли в желудке.

Из-за больших потерь в летном составе и перспективы длительной войны в Марокко командование авиации организовало в Севилье курс ускоренной подготовки пилотов. Скажу без ложной скромности: назначение инструктором на эти [88] курсы застало меня врасплох. Я сам недавно начал летать, да к тому же имел только чин лейтенанта, а среди моих учеников оказались и капитаны. Но все же мне было очень приятно сознавать, что командование так высоко оценило мои способности летчика, поручив столь ответственную работу.

Сомнения и опасения по поводу того, смогу ли я справиться с обязанностями инструктора, мучившие меня, исчезли, как только начались занятия. К своим новым обязанностям я относился очень серьезно и с огромным интересом. Мне удалось заслужить доверие курсантов, после чего я почувствовал себя с ними более свободно. Прекрасно помню утро, когда решил выпустить в самостоятельный полет первого ученика. Сойдя с самолета, я дал ему последние инструкции. Беспокоился и волновался я так же, как в день своего первого полета, и, когда летчик благополучно приземлился, облегченно вздохнул.

Мое второе пребывание в Севилье было хоть и коротким, но приятным. Работа мне нравилась, летал я без ограничений, сколько хотел. Ученики ценили меня, и среди них я обрел несколько новых друзей. Кроме того, в Севилье жила одна наша дальняя родственница, настоятельница монастыря в Хересе, с которой моя мать, когда еще была жива, постоянно переписывалась. Используя свое большое влияние, эта монахиня позаботилась, чтобы мое пребывание в Севилье стало еще более интересным. Я, к большому удивлению, стал получать приглашения во многие дома на праздники и обеды. Малознакомые люди с первой же встречи относились ко мне с большой симпатией. В Севилье это было редчайшим явлением, ибо тамошняя знать жила замкнуто.

Мне нравилось такое внимание. Особенно я бывал доволен, когда меня приглашали в загородные имения, где я мог возобновить тренировки боя с быками. Несколько раз я прилетал в поместья на учебном самолете, проделывая различные фигуры высшего пилотажа и поднимая в воздух желающих, которых всегда имелось в избытке. Естественно, это придавало праздникам особое оживление, а я становился почти знаменитой личностью.

На праздник, устраиваемый семьей Гамеро Сивико на своей скотоводческой ферме, я полетел вместе с начальником нашей школы майором Гильермо Дельгадо Бракамбури. Гильермо был симпатичным и общительным человеком, я ценил его и поддерживал с ним дружбу. Хотя он не летал уже много лет, но в Севилье пользовался славой искусного летчика. Если [89] севильцы видели в небе какой-нибудь самолет, выполняющий фигуры высшего пилотажа, они с гордостью говорили: «Это наш земляк Бракамбури, Бельмонте{47} среди летчиков». Гильермо никогда не пытался развеять эту легенду. В тот день он попросил меня проделать в воздухе несколько упражнений. Очевидно, он хотел удивить кое-кого из приглашенных женщин. Меня не пришлось уговаривать, ибо я сам любил подобные проделки. Мы устроили настоящее представление, показав все известные акробатические фигуры, а когда приземлились, гости встретили нас бурной овацией. Они окружили Гильермо, будучи уверены, что все эти трюки выполнил он. На меня никто не обращал внимания. Вдруг к Гильермо подошла жена одного из Гамеро Сивико, красивая элегантная женщина, австрийка, и весьма решительно попросила его полетать с ней. Какое-то время Гильермо в нерешительности молчал. Положение его было тяжелым. После такого триумфа он не мог раскрыть ей правду, но не мог и отказать сеньоре в ее настойчивой просьбе. С находчивостью, присущей андалузцам, Гильермо нашел выход. Поднимаясь в кабину, он сделал вид, что вывихнул запястье руки, и с гримасой боли на лице сказал: «Я не осмеливаюсь лететь с такой рукой, но Идальго де Сиснерос, тоже хороший летчик, сделает это вместо меня». Прекрасной австрийке такая перспектива, видимо, не очень пришлась по душе. Она разочарованно посмотрела на меня, но не отважилась отказаться от полета. Не скрывая неудовольствия, она заняла место в самолете, и мы поднялись в воздух. После полета, радуясь благополучному завершению приключения, сеньора любезно поблагодарила меня.

Если имелась возможность, я всегда отправлялся на праздники в загородные имения на самолете, и делал это не столько из-за удобства путешествия, сколько из-за тщеславия. Мне казалось, что мною восхищаются, когда я выхожу из самолета в андалузском костюме, сшитом у лучшего севильского портного, с красным плащом для боя быков на руке и с нарочито безразличным видом.

Странно, что мне, баску, так по душе пришлись обычаи Андалузии. Помню свою первую поездку в Херес по приглашению одного тамошнего жителя — Пепе Хименес де ла Куадра{48}, которого все называли Хименес дель Гарахе{49} из-за его страсти к автомобилям. С нами ехал стопроцентный андалузец [90] Маноло Перес де Гусман. В Хересе они отвезли меня в Либреро, шикарное казино для состоятельных господ. Там я познакомился с несколькими владельцами знаменитых хересских винных погребов и был очень удивлен, увидев, что они пьют не свой чудесный херес, а что-то белое. Это что-то оказалось обыкновенной виноградной водкой. Попробовав, я убедился в ее великолепных качествах.

Не забуду изумительного зрелища, увиденного мною на арене для боя быков перед началом корриды: вереницу роскошных экипажей с впряженными в них богато украшенными лошадьми, управляемыми молодыми, красивыми женщинами в грациозных андалузских нарядах. По своей живописности и изяществу эта картина была совершенно необыкновенна.

Я пытался обрисовать обстановку, в которой мы жили, когда в сентябре 1923 года нас застал врасплох государственный переворот Примо де Ривера, наиболее значительное политическое событие в Испании с начала двадцатого столетия.

На следующий день после этого события в пехотных казармах созвали собрание, на которое пригласили и авиационных офицеров. На нем выступило несколько полковников, восхвалявших Примо де Ривера и высказавших уверенность, что все присутствующие поддерживают новую власть. В действительности же мы совершенно равнодушно отнеслись к перевороту. Нам было безразлично, какое правительство — гражданское или военное — будет управлять страной. Никто из нас не сознавал, какие последствия для Испании может иметь этот акт. Не помню всего, о чем говорили на собрании, но до сих пор не забыл фразу одного из выступавших, который заявил, что Примо де Ривера явился, «чтобы сделать испанцев счастливыми». С тех пор всегда, если кто-нибудь из нас становился грустным, ему напоминали, что ни о чем не следует беспокоиться, ибо Примо де Ривера заботится о его счастье.

Но меня удивило одно: я не понимал, почему Примо де Ривера, такой, как мне казалось, общительный и пользовавшийся симпатией человек, занимавший пост генерал-капитана Каталонии, на котором, я слышал, он хорошо показал себя, бросился в эту авантюру. Зачем ему понадобилось взваливать на себя хлопоты по управлению всей Испанией?!

Первое время мне казалось, что все идет, как и раньше, но диктатура вскоре показала свои зубы. Я уже говорил, что мой друг Хосе Мартинес Арагон был прямолинейным человеком, всегда решительно отстаивающим собственное мнение. Отец Хосе служил адвокатом в Витории и пользовался большим [91] авторитетом. В политическом отношении он разделял убеждения своего близкого друга дона Хосе Каналехоса — либерала с довольно прогрессивными взглядами. Адвокат привил их и своим сыновьям — явление редкое среди крупной буржуазии, к которой он принадлежал. Итак, Хосе Арагон, прочтя в одном из обращений Примо де Ривера к испанскому народу, что «вся армия с ним», отправил диктатору телеграмму. «Когда вы говорите, — писал он в ней, — что с вами вся армия, сделайте исключение для капитана Мартинеса де Арагона, который никогда не был согласен с вами». Примо де Ривера не ответил на это послание. Хосе отправил его вторично, но снова не получил ответа. Тогда он послал по почте заказное письмо с текстом телеграммы. На сей раз ответ не заставил себя ждать: Хосе Арагона арестовали и предали суду. Согласно правилам военного суда защитником на процессе может выступать только военный, и Хосе выбрал своим адвокатом Манолильо Каскона, тоже обладавшего твердым характером. Когда началось заседание суда, Маноло попросил слова в порядке ведения процесса и произнес следующее: «Из всех генералов, командиров и офицеров, присутствующих здесь, единственно, кто находится в рамках закона, — это обвиняемый капитан Мартинес де Арагон. Все остальные, поскольку мы не протестовали против мятежа Примо де Ривера, стали его участниками и, таким образом, нарушили присягу верности конституции». Председатель суда прервал его, и заседание закончилось. Маноло арестовали и вместе с обвиняемым заключили в одну из крепостей. Приговор им вынесли без права обжалования.

Среди летчиков я был не единственным, кто возмущался этим процессом. Большая часть товарищей встала на сторону Арагона и Каскона.

Хосе Арагон, игравший важную роль в моей жизни, действительно являлся выдающимся человеком в нашей офицерской среде. Он отличался прямолинейностью, честностью, человечностью и умением понять слабости других. Наши матери дружили, и мы были знакомы еще задолго до поступления в колледж Маристов. Таким образом, с раннего возраста у нас установились братские отношения. В детстве Хосе, как и вся его семья, был ярым католиком. Из всей нашей группы только Хосе никогда не пропускал мессы.

Но однажды, после долгого раздумья, он не пошел в церковь и с тех пор навсегда порвал с религией. Раз в год общество «Бедных сестричек» организовывало в колледже [92] обед для призреваемых, на котором мы выступали в роли официантов. Дома нам давали табак для передачи престарелым, но поскольку мы сами курили с ранних лет, то часть его брали себе на сигареты. И лишь Хосе отдавал все. Будучи курсантом военного училища в Гвадалахаре, он прочел в газете «Эральдо Алавес», издаваемой в Витории, заметку, оскорбительную для его отца. Не сказав никому ни слова, Хосе сел в поезд и вскоре появился в редакции. Там он надавал пощечин автору статьи, после чего вернулся в Гвадалахару. Я уже рассказывал, как он стал летчиком: бегал по вечерам в авиационную школу в Хетафе.

Когда Арагон начал летать, в Испании еще никто не занимался воздушной акробатикой. И вот как-то на одном из учебных самолетов, которые ломались от одного взгляда на них, Хосе удивил всех, проделав серию фигур высшего пилотажа.

Только раз я видел его пьяным, но никогда не забуду этого случая. Праздновались именины нашего товарища по пансионату, очень много пили. Хосе был сердит на свою невесту и сильно возбужден. Чья-то неосторожная фраза вывела его из себя. Он встал из-за стола, подошел к балконной двери и ударил кулаком по стеклу. Из руки потекла кровь. На шум явился встревоженный хозяин пансионата и спросил, как это произошло. Хосе серьезно ответил: «Вот так!» — и здоровой рукой, сжатой в кулак, выбил второе стекло. Пришлось отправить его в лечебницу скорой помощи.

Хосе Арагон — один из немногих известных мне молодых людей нашего круга, сохранявший абсолютную верность своей невесте, а затем жене. В одиннадцать лет он влюбился в девочку по имени Тересита Арриета. Сколько километров мы с ним отмерили по Вокзальной улице в Витории, ожидая, не выйдет ли она на застекленный балкон! Сколько раз ходили к колледжу Урсулинок{50}, чтобы только увидеть, как Тересита садится в экипаж! Его влюбленность с годами превратилась в большое чувство. Вначале Тересита не принимала ухаживаний Хосе всерьез, но потом заинтересовалась им и стала его невестой. Я не знаю, какой была любовь у Абелардо и Элоизы{51}, но Тересита и Хосе любили друг друга не менее сильно и преданно. Я не смог присутствовать на их свадьбе, так как воевал в то время в Марокко. Когда же мы вновь увиделись, Хосе, встретивший меня на вокзале, сказал, что не будет [93] больше летать. Зная его любовь к авиации и уважение, каким он пользовался среди товарищей, я оцепенел от изумления. По дороге к дому он объяснил, что Тересита поставила категорическое условие — прекратить летать. После долгого раздумья он понял, что у жены имелись все основания требовать этого. С момента ухода Хосе из дома и до его возвращения Тересита не знала ни минуты покоя. Она заболевала каждый раз, когда читала в газетах объявления о несчастных случаях в авиации или видела траурные драпировки в аэроклубе. Так долго не могло продолжаться. Кроме того, Тересита готовилась стать матерью. Хосе решил пожертвовать своей карьерой ради жены. Он уволился в запас и посвятил себя работе инженера по отопительным системам, создав промышленную компанию. Это занятие давало ему хороший заработок, хотя он и не нуждался в нем, ибо имел значительное состояние, да и жена его получила хорошее наследство.

После военной катастрофы в Марокко в армию призвали всех офицеров запаса. Хосе назначили в Мелилью, но, верный обещанию не летать, он занял должность начальника аэродромных мастерских.

Хосе страшно ненавидел барство. В Витории я не мог заставить его пойти ни в клуб, где собиралось «приличное общество», ни в крупное казино, где устраивались веселые праздники. Он ходил в бары, которые посещала скромная публика. Ему не нравилось, как я провожу свободное время, но он никогда не критиковал меня и даже защищал перед моими родственниками, считавшими что я слишком много развлекаюсь. Он говорил им, что обо мне не стоит беспокоиться, ибо я один из немногих, умеющих ходить по грязи, не замаравшись. Нам нравилось проводить время вместе, но у каждого из нас была и своя жизнь. Постепенно я проникался к нему все большим уважением, ценя его образ жизни и мыслей, хотя он и был противоположен моему. Мы часто спорили, но спустя какое-то время я убеждался в правоте Хосе. Он был первым встретившимся мне человеком, никогда не ругавшим большевиков.

Завершив в Севилье обучение курсантов, я возвратился в свою эскадрилью в Мелилью. Каскон и Арагон, отбыв наказание, тоже вернулись на прежние должности.

В те дни я познакомился с Франсиско Франко{52}. Он имел звание майора и командовал бандерой{53} в Иностранном [94] легионе. Франко приехал на аэродром, чтобы отсюда отправиться на самолете в один из военных лагерей.

Подполковник Кинделан, командовавший авиацией в Мелилье, собрал нас и объявил, что Франсиско Франко из Иностранного легиона решил воспрепятствовать осуществлению плана Примо де Ривера уйти из Марокко, война с которым стоила Испании стольких жертв. Очень скоро мы узнали, что со стороны Франко это был лишь маневр для привлечения сторонников. (В действительности же Франко и его друзья хотели заставить Примо де Ривера восстановить отмененный им порядок присвоения чинов за военные заслуги. Мильян Астрай, Франко и им подобные стремились добиться получения высших воинских званий, не дожидаясь истечения предусмотренного уставом срока.) Кинделан поддержал Франко и хотел знать, можно ли на нас рассчитывать. Это сообщение застало всех врасплох, ибо мы впервые услышали о том, что Примо де Ривера решил вдруг оставить эту территорию. Я не знал, что ответить. Думаю, другие испытывали то же самое. Некоторое время царило гробовое молчание, создавшее весьма напряженную обстановку. Разрядил ее Хосе Арагон. Спокойно, но твердо он заявил, чтобы на него не рассчитывали. Он не согласен как с захватом власти Примо де Ривера, так и с предложением Франко и, хотя совершенно не симпатизирует войне в Марокко, считает, что наступило время покончить с волнениями в армии. Вновь воцарилась напряженная тишина. Кинделан не предвидел такого оборота и не нашелся что ответить. В авиации больше не возвращались к обсуждению этого вопроса. Через некоторое время порядок повышения в чинах за военные заслуги был восстановлен.

Арагон, как только закончился срок его пребывания в Африке, вновь попросил об увольнении в запас и вернулся к своим отопительным системам.

Вскоре был получен приказ о срочной переброске эскадрильи в Тетуан, где испанские войска вновь потерпели поражение, не менее жестокое, чем под Аннуалем. Марокканцы подошли к воротам Тетуана, установили на ближайших высотах несколько пушек и начали обстрел города. Прилетев туда, мы убедились, что положение очень серьезное. Большая часть наших позиций (прежде всего небольших, находившихся на гребнях гор) была окружена противником. Без воды, продовольствия и почти без боеприпасов, войска держались из последних сил. Они нуждались в немедленной помощи. Находившиеся в распоряжении командования немногочисленные наземные [95] части обороняли Тетуан, подкрепления же, вызванные срочно из Мелильи и Испании, еще не прибыли; к тому же требовалось хоть какое-то время, чтобы подготовить их для дальнейшего использования. В этих условиях единственной боеспособной силой оказалась наша эскадрилья. Она начала действовать сразу же, в день своего прибытия, не теряя ни часа. Сбрасывать мешки с брусками льда на маленькую позицию, расположенную на вершине горы и окруженную противником, было для нас делом новым. Оно оказалось нелегким: чтобы груз попал внутрь проволочного заграждения, приходилось опускаться очень низко, летя на высоте всего нескольких метров над землей, и, естественно, марокканцы изрешечивали нас пулями. В первый же день они сбили три самолета. Мы потеряли два человека убитыми и три ранеными. Погибший в этом бою капитан Карильо, командир эскадрильи, был одним из самых талантливых испанских летчиков. Обстановка на фронте складывалась тяжелая. Несмотря на огромные усилия авиации, мы могли снабдить наши зажатые в кольце позиции лишь небольшим количеством продуктов, воды и боеприпасов.

Со временем мы научились выполнять задания с большей эффективностью и меньшим риском. Сомкнутым строем на задания вылетали три самолета, средний вез мешки с грузом. Подлетев к нашим позициям, летчики производили глубокое пикирование, в это время наблюдатели на боковых самолетах обстреливали окрестности из пулеметов, а средний сбрасывал груз. Марокканцы близко подступили к нашим линиям, поэтому мы не могли бомбардировать их. Новая тактика позволила нам в течение нескольких дней дышать свободнее, но вскоре противник разгадал этот трюк, и наши потери вновь возросли. Летчики заметно погрустнели. Рано утром, приезжая на аэродром, мы первым делом шли смотреть, какова гора подготовленных для сбрасывания мешков, и подсчитывали количество вылетов на сегодняшний день.

Я не помню точное число наших потерь в этих операциях, но могу заверить: они были кошмарно большими — свыше 30 процентов летного состава. Добавьте к этому постоянное напряжение, так как полеты производились с рассвета и до ночи, ибо от наших действий зависела жизнь гарнизонов.

Успехи в Мелилье и Тетуане, должно быть, вскружили Абд-эль-Кериму голову, так как он допустил серьезную ошибку. Не закончив войны с испанцами, он атаковал французов и одержал над ними значительную победу, пожалуй даже [96] более значительную, чем над нами. Однако он не учел возможной реакции французского и испанского правительств на столь тяжелые поражения, и это оказалось гибельным для него. Руководители обоих потерпевших государств решили объединить свои силы и, не считаясь с жертвами, покончить с восстанием и его руководителем{54}.

В Испании и во Франции началась ускоренная подготовка к совместным операциям. Эскадрильям, действовавшим в Тетуане и понесшим большие потери, было приказано вернуться в Мелилью для реорганизации, пополнения материальной части и личного состава, в чем мы особенно нуждались. Но через три дня я получил приказ срочно явиться в Мадрид.

Авиация, которую раньше воспринимали чуть ли не как своего рода спорт, стала в центре внимания верховного командования армии. Воздушные операции в Марокко показали, какие колоссальные возможности таит она в себе как новый вид оружия. В военном министерстве хорошо понимали, что для эффективного использования нового оружия его прежде всего необходимо хорошо изучить. С этой целью организовали курсы для видных армейских командиров, способных занять высокие посты в авиации.

Дата добавления: 2015-05-26