Украина будущего. Расстановка приоритетов 23 страница

Вот, только лишь это мгновение, пока он находится рядом с Катей, задернувшей от него все прошлое сказочным флером.

А может и не было его, этого прошлого? Или же та жизнь была вовсе не его жизнью? Может это была просто кем-то рассказанная ему быль. Кем-то пропетая песнь. Кем-то переданное ему сказание. Чье-то предание, по ошибке завещанное ему?.. Ведь нет, это не его творчество! Он бы сочинил все по-другому: лучше, живее, красочнее…. Он выдумал бы столько радости! Столько любви! Столько неповторимого счастья! О, он нашел бы для этого и слова и краски!

Чудно! Конечно, чудно! – Но зато так глупо и потому – так радостно! Всю эту поэзию чувств, навевало ему это милое, очаровательное создание, вдруг раскинувшееся небом! Вдруг взошедшее солнцем; пролившееся Божественным, животворящим ливнем на засушливые степи души его и сердца! Она воплощала миражи. Оживляла оазисы. Одухотворяла камни. Пробуждала сны и исцеляла надежды! Она раздвигала пространство и давала мир заново, сотворенный по образу своему и подобию – из света, добра и любви! И так хотелось не быть сейчас собою. Не быть для себя. А быть только частичкой этих энергетических фотонов излучаемых ею. И может быть тогда бы он стал маленькой звездочкой, в маленькой галактической части ее сердца…

Но не описать было так вот просто всех чувств Николая, которые мутили его сознание, заставляя быть растерянным и несобранным. Не сказать словами этих неучтенных небом ощущений, прорвавшихся из иного мира и потрясших бесцветное бытие Николая. Весь этот мир, стал для него всего лишь частностью – глупой бессмысленной частностью, которую не хотелось даже замечать. Потому что теперь он был объективностью! Громадной, всеохватывающей объективностью, достававшей и охватывающей собой даже все не мыслимое и невообразимое. И так не хотелось думать о том, что скоро уже это может кончиться. Взять и прекратиться. Просто перестать быть. Замолчать - и может быть навсегда! Ведь это счастье досталось ему не по праву… - так, никем не замеченный случай, который он непременно должен будет вернуть.

Но он и не станет красть для себя чужое счастье. Ему достаточно – как мало! – просто смотреть на него! Любоваться им! Наслаждаться со стороны, не приближаясь, не дотрагиваясь до него! Вот как сейчас! Ведь не знает она, какие страсти бурей мечутся в его сердце. И не узнает. Еще и потому, что он сам не может себе этого позволить. Он слишком не живет для этого. Слишком в стороне от этих чарующих прелестей бытия. Он заперт от этих блаженствующих проявлений жизни за семью стенами и семью замками в пещере своего проклятого одиночества.

Да ну и что! Ну и пусть! – Скоро он уйдет…. Ведь он заехал сюда ненадолго.

Но не об этом думал сейчас Николай, скромно расположившись на одном из кресел, в то время как Катя упорхнула за медикаментами. Другие мысли безостановочно роились в его голове, которые странным образом, казались ему какими-то чужими и незнакомыми. При всей его душевной легкости и этих воспламенившихся чувствах, он самопроизвольно думал о событиях минувшего дня и о том, как и где ему теперь брать деньги и на что жить все то время, пока нога не придет в норму. Потому что ведь конечно идти на дело с травмированной ногой он не сможет. А между тем, уже осень на носу, а у Никитки нет даже теплых вещей. Да ведь и есть что-то будет нужно все эти дни…

И еще многие, подобные этим мысли мелькали в уме Николая, тем самым нисколько не омрачая его радости, словно он думал о каких-то незначительных мелочах.

В комнату вошла Екатерина, неся в руках вату и йод. Виновато посмотрев на Николая, она пожала плечами и с сожалением промолвила:

- Это все, что я нашла. Но ты не переживай, - поспешила добавить она, - Я сейчас сбегаю и спрошу у соседей. У них наверняка есть. А ты пока вот что…. Вещей у меня, конечно, нет твоего размера, но я тебе приготовила халат в ванной…. Он должен быть тебе как раз впору. Ты примешь пока ванну, а я тем временем, раздобуду необходимые медикаменты, сварю тебе кофе и почищу одежду…. Только…, только ты скажи, какие медикаменты нужны, а то я ведь совсем в этом ничего не понимаю…

Николай посмотрел на растерянно стоящую перед ним Катю и весело рассмеялся.

- Милая хозяюшка! Я с удовольствием выпью с тобой кофе, а все остальное, мы спишем как совершенно не нужное в данном контексте, по причине их пустячной незначительности. Такие, например, как принятие ванны, поиск медикаментов, чистка одежды…, если только конечно ты не хочешь, чтобы я чувствовал себе неловко в твоем обществе. Нога, Кать, она и так заживет. Поболит с недельку и пройдет. Так что ничего страшного. А вот йод, не помешает.

- Ты отказываешься принять ванну?

- А ты хочешь опять закричать? Здесь это не пройдет, - ухмыляясь, сказал он.

Катя игриво улыбнулась.

- Да! Закричу! Хочешь?

- Давай, кричи! – откинувшись в кресле и сложив на груди руки, промолвил Николай нарочно небрежным равнодушным тоном.

- Ну и закричу!

- Кричи, кричи.

- Ну, Коля! – обиженно произнесла она и топнула ногой, - Ну что тут такого?

- Бананы и кокосы.

- Что? – подняв недоуменно брови, переспросила она.

- Ничего, - усмехнулся Николай.

Катя гневно, по-игривому выдохнула.

- Какой ты прямо… я не знаю.

- Кать, ну я сделаю все это у себя дома, - примирительно произнес Николай, - И одежду я почищу сам. Так что все в порядке. Ладно?

Катя огорченно вздохнула.

- Ну и зря.

Капризно надув губы, она подошла к Николаю и села на спинку кресла, откручивая крышку от бутылки с йодом.

- Давай-ка, поднимай лицо, я буду тебя лечить.

Николай задрал голову. Намочив ватку, она приложила ее к его рассеченной над бровью коже.

- Больно? Жжет? – обеспокоено с нежностью спросила она.

- Жжет, но не больно, - спокойно ответил он, сдерживая свои головокружительные, взбудораженные близостью Кати ощущения, затуманивавшие его рассудок.

Обработав рану, она еще некоторое время молча, смотрела на него, потом протянула руку и легонько подправила его спутанные, закрывавшие лоб волосы, уложив их на бок.

- Вот так…. А знаешь, тебе идет борода, - лукаво улыбаясь, промолвила она, - Ну-ка, подожди-ка…

Она соскочила с подлокотника и, оставляя за собой шлейф пьянящих ароматов, в мгновение унеслась в другую комнату играющей, по-детски подпрыгивающей озорной походкой, словно в руках у нее была скакалка. В следующую секунду, она уже влетела обратно. Беззастенчиво устроившись на том же месте в дразнящей близости от замеревшего в неподвижности Николая, который боялся даже пошевелиться, чтобы случайно не дотронуться до нее. В руках у Кати была расческа. Сверкнув на него радостным, возбужденным взглядом она, едва касаясь рукой его подбородка, тихонько приподняла его голову. После чего с увлечением принялась расчесывать давно не стриженые волосы Николая.

- Знаешь, а ты здорово похудел,- вдруг опечаленно произнесла она, аккуратно укладывая на бок его волосы и делая пробор.

- Да, я пощусь, - хрипловатым от волнения голосом ответил Николай.

- Что делаешь? – прыснув от смеха, переспросила она.

- Постюсь, - поправился Николай.

- Что это такое? – весело нахмурив брови, снова не поняла она.

- Ну, это значит, я воздерживаюсь от пищи. Жертва, на благо своего здоровья.

Серьезно посмотрев на него, Екатерина от души рассмеялась.

- Хороший репертуар, нечего сказать.

- Тренирую характер, - заключил Николай.

- Завидую. А я так против всяких вето и ем все с подряд, в отличие от моих озабоченных диетами и разными комплексами для похудения подружек…. Ну вот…, здорово получилось! – восхищенно произнесла она, глядя на дело своих рук, - А рана у Вас скоро заживет, только вот шрам может остаться. Их у Вас уже много…

- Да, я их коллекционирую, - ответил Николай, - Каждый из них наглядное воспоминание.

Екатерина печально вздохнула, опустив глаза на свои руки лежащие на коленях.

- А я ведь даже не поблагодарила тебя тогда. Мама сказала, что ты обещал зайти, и я ждала…. Когда нога у меня прошла, я стала ходить на тот стадион – думала встречу тебя там…. А потом, когда узнала все… - не досказав, она замолчала.

- За что же меня благодарить? За то, что я перебинтовал тебе ногу?

- Ммм…, ну да. И за это тоже, - уклончиво ответила она, многозначительно взглянув на него. Собравшись еще что-то добавить, она вдруг спохватилась, вспомнив о чем-то.

- Ой…. Я ведь кофе хотела приготовить…

Соскочив с подлокотника, он воскликнула:

- Я сейчас!

И умчалась на кухню, унеся с собой недосказанные слова.

Через несколько минут она вернулась, с грациозным изяществом неся в руках поднос с шоколадом, молочницей и двумя фарфоровыми чашками дымящегося горячим кофе.

- Подсаживайся сюда, ближе… - бросила она Николаю.

Подставив поднос на резной столик из красного дерева, она подбежала к Николаю, чтобы помочь ему, но он отказался, самостоятельно пересев из кресла на полукруглый диван с расположенным по центру столиком. Катя бойко уселась рядом, подставляя к нему чашку и предупреждая, что кофе горячий. Николай поблагодарил и, взяв кофе, стал дуть на него, отпивая маленькими глотками, в то время как Катя, не отрываясь, смотрела на него подернувшимся грустью взглядом и молчала, размышляя о чем-то тоскливо приятном. Почувствовав на себе ее пристальный взгляд, Николай повернулся, встретившись с ее глазами. Екатерина потупилась.

- Пей, Коля…, конфеты кушай. Может тебе молока добавить в кофе? А хочешь я тебе печенье принесу? Или еще что-нибудь сладкое?.. Хочешь? – заботливо предложила она.

- Нет, золотце. Спасибо, - отказался Николай, смущенный ее поведением, - Что же ты сама не пьешь?

- Я пью. Ты не думай обо мне…

Помолчав, Катя снова заговорила:

- Знаешь, я не верю тому, что сказали по телевизору. И не поверю, даже если ты сам мне об этом скажешь.

- Почему же ты так уверенна в этом? – удивившись, задал вопрос Николай.

Катя пожала плечами.

- Не знаю. Просто не верю и все. Ты не мог так поступить, потому что…, потому что у тебя необычные глаза… добрые, искренние, отзывчивые…. Я запомнила их, еще когда ты смотрел на меня тогда… - они не могут быть жестокими. И ты… совсем другой. Не такой как все, смиренно подчиненный диктату бытовых установок жизни…. В тебе какая-то… сила…, внутренняя свобода, широта…, что-то такое непривычное каждодневному обиходу…. Я это сразу тогда ощутила…. Извини, что я так откровенна, но я всегда говорю то, что думаю. А убийство это, я уверенна, просто какое-то недоразумение…. Но ты можешь ничего мне не говорить об этом - и я не спрошу. Я верю тому, что я чувствую.

Ах, как приятно было слышать эти слова! Каким животворящим воодушевлением они ложились ему на сердце утренней росой! Каким Божественным дыханием расцветающей природы веяло от них! Какими одухотворенными тропическими ветрами они врывались в его жизнь, разметывая стопы запартаченных страниц прошлого…. И хотелось жить! И хотелось радоваться, упиваясь каждой секундой; каждым мгновением этой случайной встречи непредусмотренной судьбой, непросчитанной жизнью, упущенной фатумом из вереницы неудач и несчастий и оказавшейся непредуганной даже самим автором этого драматургического мира! И вот, сколько чувств пробудилось в нем! И каких чувств! – Жемчужной россыпью звезд они зажглись на небосводе души его! Райскими птицами они запели в сердце его! И целых двенадцать лун. Двенадцать вселенных. Двенадцать измерений воссоединились в нем, чтобы сотворить для него новый мир! Новое небо! Новое солнце!

Близость этой необыкновенной девушки, покорившей его сердце с первой же, единственной встречи сводила с ума, и его восковая невозмутимость таяла и таяла от этих жгучих ощущений. И если бы только она знала, что творилось в уме и сердце его!..

Но было ли что-либо желаннее для него сейчас, чем сидеть здесь, рядом с ней, ощущая каждой фиброй своего тела ее умопомрачительную близость. Вдыхая аромат ее духов. Глядя на ее чувственное, выразительное личико лучащееся нежностью и вдохновением…. Но что значит все это сказанное и недоговоренное ею? Не ошибается ли он в их очевидности и однозначности?

Николай чувствовал какую-то беспомощность и растерянность перед этой откровенностью и чистосердечной прямотой. И он намеренно старался не замечать всего, что казалось ему… - признанием! О, как он боится этого слова.

- Катя, Катя… - промолвил Николай, вздыхая, пытаясь стряхнуть с себя это патетическое наваждение восторженности, - Спасибо тебе за эти теплые слова о существовании которых, я просто позабыл…, а может и не помнил никогда. Ты о многом мне напомнила и в первую очередь о том, что я живой человек – потому что и об этом я стал забывать. Но мне страшно, что я могу не уместиться в ту форму, которую ты только что уготовила для меня. Ведь я – до бесстыдства - слишком зауряден и прост. И вряд ли к этому можно прибавить что-то еще, кроме того, что я действительно непричастен к этому взваленному на меня преступлению.

- Я знаю! Знаю, Коля! – взволнованно воскликнула она, - Господи…, я и не сомневалась! Ведь она, наверное, была твоей девушкой, да? Ты любил ее?.. Ой…, прости, прости… - она закрыла лицо руками, - Прости, что я спросила тебя об этом…

Николай с недоумением взглянул на нее, поразившись тому, с какой точностью она предположила об этом.

- Ничего, все в порядке, - успокоил ее Николай, - Она действительно была моей девушкой… или вернее стала ею за день до того, как все это произошло.

- Боже…, как это ужасно… - качая головой, скорбно посочувствовала Катя, пряча заблестевшие от слез глаза, - Но ты ведь…, ты ведь все еще любишь ее, правда?.. Нет, нет, нет…, молчи… Господи…, что я говорю…. Прости меня…. Я не то…, совсем, не то хотела тебе сказать, - отчаянно воскликнула она, порывисто схватив Николая за руку, лежащую на столе. – Я лишь хотела сказать…, что очень хочу помочь тебе…. Понимаешь? Я хочу тебе помочь! Я богата! У меня большой счет в банке…. Ну…. Я знаю, как тебе тяжело… ты мучаешься. Думаешь, я поверила тебе, что ты сказал мне про свой пост? Да ведь ты и сейчас, наверное, голоден…. Боже, Коля, послушай, ты мог бы жить здесь в этой квартире сколько душе угодно…. Сюда никто не ходит, даже моя мама. У нас так с ней условлено. Даже я здесь бываю редко, потому что в основном живу у мамы. Тебе никто не будет мешать. Здесь ты будешь в безопасности. А я поговорю со своим папой; у него очень большие возможности. Он сделает все, о чем я его попрошу. Он не откажет. Он очень любит меня…. Ты должен согласиться, Коля…, прошу тебя…, пожалуйста, - судорожно сжимая руку Николая, с пафосом говорила ему Катя.

Николай накрыл Катину руку другой своей рукой и растроганно произнес, с грустью заглядывая ей в глаза.

- Кать, золотце…. Что ты такое говоришь? Мне вовсе не тяжело и я ничем не мучаюсь. Вздор все это. У меня все в порядке. У меня есть деньги, и есть где укрыться. А голодаю я ровно на столько, чтобы не объедаться….

- Ты обманываешь меня. Я знаю, что все это не так. Думаешь, я глупая и ничего не вижу?

- Напротив, ты очень умна и проницательна и поэтому, должна поверить, что у меня нет никаких проблем, кроме той, что я не в состоянии убедить тебя в том же.

- Коля! – перебила его Катя, - Пожалуйста, не отказывайся… я очень хочу тебе помочь…, мне это ровно ничего не будет стоить и тебя это ничем не обяжет. Останься. Я не буду докучать тебе своим обществом…. Ну?

Николай улыбнулся и убрал руку. Взяв чашку с кофе, он отпил несколько глотков и не спеша поставил ее, отвернувшись от ожидавшей его ответа Кати. После чего произнес:

- Нет, Катюш. Спасибо тебе. Но остаться я, конечно, не могу, - Николай замолчал, подбирая слова, потом продолжил:

- Все это для меня слишком… и потом…

Он снова сделал паузу, после чего решительно заключил:

- Нет. Нет и нет, Катюш. Я отказываюсь от твоего предложения.

- Ну почему? – жалобно спросила она, - Почему ты не хочешь согласиться?

- Послушай, родная, давай забудем об этом, хорошо? Со своими трудностями, я привык справляться сам. К тому же, если мне и бывает тяжело, то это только убеждает меня в том, что я все еще существую – хоть и не в своей жизни.

- Как это понять: «не в своей жизни»?

Николай задумчиво помолчал, размышляя о чем-то, и только потом ответил:

- Так вышло, Катюш, что меня отняли от себя самого и похоронили, не посчитавшись с тем, что где-то далеко, я так страстно хотел жить! Я жаждал жить! Потому что у меня были надежды. Я был полон желаний, и у меня была своя мечта…. Ведь жизнь – это не просто осознание того, что ты живешь, это еще и осознание того, что ты живешь для чего-то – а этого-то у меня и не стало. Все это без завещания, поделили между собою другие, как домашнюю утварь умершего.

Но не ведал я всего этого до тех пор, пока не вернулся с войны и не увидел свою собственную могилку, заботливо ухоженную с поминальными венками друзей…. – Николай печально усмехнулся, бросив взгляд на испуганное лицо Екатерины, - Да, Катя. Я был мертв. Мертв без моего спроса. Целых три месяца я уже был всего лишь воспоминанием для тех, кто меня знал – быть может, даже докучливым воспоминанием…. На надгробной плите, как бесспорный де-фактум, восклицающее висела табличка с моим именем и моя улыбающаяся фотография, которую я делал в паспорт.

Я долго тогда сидел на своей могилке пытаясь убедить себя в том, что это не сон. Мне предстояло совершить немыслимое – поверить в свою смерть. Осознать, что меня больше нет…, потому что спорить с этим бессмысленным недоразумением мне уже не было никакого резона. Не знаю, о чем я тогда думал: скорбел ли о смерти как это положено тем, кто по другую сторону заколоченного гроба; плакал ли от горечи, боли и обиды или же смеялся над этой издевательской шуткой судьбы… - не знаю. Но тогда я и в самом деле был мертв. Жизнь была от меня в недосягаемости, на двухметровой глубине погребальной ямы, заваленной слоем грунта…. Там было и все мое будущее, навечно закрывшее глаза свои.

В исступлении я читал и перечитывал свое имя на плите, водя по ней пальцами, но оно все отдалялось и отдалялось от меня, замолкая и постепенно становясь мне чужим. Оно отрекалось от меня, и я должен был смириться с этим, давая молчаливые показания против себя. Я должен был смириться с тем, что мне, волею жесточайшей ошибки отказали в надеждах, в мечтах, и во всем, что было жизнью Кирилла Дворского, скоропостижно скончавшегося во время боевых действий в Чечне. Мне осталось только тело, оболочка, лишившаяся своего законнорожденного имени, лишившаяся прав быть тем, с чем я, отчаянно не хотел расставаться.

Но тогда, во мне еще были остатки самого себя, как таявшее эхо воспоминаний. Я еще был Кириллом Дворским…. Да, Катюш, мое настоящее имя - Кирилл Дворский…

Николай допил остатки кофе и поставил чашку на поднос, мысленно проклиная себя за свою несдержанность, промолвившуюся болезненными воспоминаниями. Разве так было нужно говорить об этом? Разве так было нужно выковыривать эти отвердевшие залежи пережитого? И какое ей дело до этого? Разве она сможет его понять?

Но странно, все это происходило вопреки его воле и желанию. Как то так самопроизвольно, стихийно, не согласуясь с тем, хочет он этого или нет. Казалось, будто кто-то просто открыл дверь этого душевного склепа, выпустив на свободу заточенные там воспоминания, и теперь они безудержным, неостановимым потоком вырывались из него словами карябающими душу. Но между тем, ему хотелось…, очень хотелось избавиться, наконец, от этих утяжеленных многолетним молчанием и перебродившими в желчь воспоминаний, которые никогда и никому еще не были высказаны….

Но почему он не сдержался именно сейчас? Заглушить же теперь эти пробудившиеся от летаргии и заговорившие воспоминания, было ему уже не под силу. Ему хотелось говорить и говорить! Рассказать ей все! Все до последней мелочи! Излиться до последней капли. До самого дна! Им овладело какое-то странное, никогда не ведомое ему желание – оторвать от себя этот до отказа заполненный исповедальный лист его жизни и избавиться от него: прочитав ли, или же скомкав и выбросив – но только чтобы не чувствовать этой раздавливающей его тяжести прошлого и жгущей его изнутри раскаленным железом. И никогда раньше ему не хотелось так, как сегодня быть выслушанным, чтобы ему посочувствовали, чтобы пожалели его…. И Катя – этот ангел с чистой душой – сможет вынести его отравляющие воспоминания. В ней хватит мужества выслушать их до конца и понять их неискупимую боль….

Николай взглянул Екатерине в глаза, которая ошеломленная услышанным с широко открытыми испуганными глазами не отрываясь, смотрела на него, боясь нарушить молчание и ожидая, когда он снова продолжит. Но он промолчал и Катя, не вытерпев, осторожно, вкрадчиво с замиранием сердца поинтересовалась:

- Значит…, ты вовсе не Коля?

Николай покачал головой, подавленно ответив:

- Не Коля, но это имя мне предпочтительней.

- А… ты можешь сказать, что произошло на самом деле? Как случилось, что тебя похоронили и… почему ты не попытался исправить это недоразумение? Расскажи, если это не причинит тебе новых страданий.

- Да, я расскажу, - согласился Николай, - Но всем этим я хочу тебе показать, что совсем не так беспомощен, как тебе, наверное, показалось, когда ты предложила мне свою помощь. А так же указать и на те причины, по которым я отказываюсь ее принять, даже если бы мне было вдвойне тяжело…. Я никогда еще и ни с кем не говорил об этом. И я не знаю, почему говорю сейчас об этом тебе…. Но если ты готова выслушать, то я расскажу, но с тем, чтобы мы больше не возвращались к тому, чтобы мне приходилось убеждать тебя, что я не нуждаюсь в помощи.

Николай замолчал. Через минуту он заговорил, устремив невидящий взгляд на огромную в позолоченной рамке картину, висящую на стене напротив его.

- Я был на войне. Это то место, где жизнь всякого солдата изначально помечена крестиком. Где после самого слова «жизнь» простираются лишь вопросительные многоточия, откровенно зияющие неизвестностью в конце которых, запросто может быть дописано: «погиб в бою».

В тот день мы сопровождали грузовые машины с провизией и боеприпасами…. Стоял чудесный восхитительный день, плавящийся тающими снегами, высвобождающейся и потягивающейся от зимней спячки земли, которую нежило улыбающееся теплыми лучами солнце. Все были веселы и беззаботно смеялись шуткам нашего сержанта, который так был охоч до разных анекдотов и забавных историй. Кто-то перечитывал недавно полученные письма от матерей и возлюбленных, а кто-то и просто мечтал, лежа на расстеленных в кузове бушлатах, щурясь от слепящего глаза солнца и подсчитывая в уме оставшиеся до дембеля дни, когда они смогут вернуться домой и начать строить свою жизнь. Из этого-то числа мечтателей был и я…

А где-то под нашими судьбами чья-то невидимая рука уже подводила итоговую черту красным карандашом, констатирующим неизбежную гибель без права на апелляцию…

Мы подорвались на мине. Погибли все, за исключением меня, каким-то чудом оставшимся в живых.

Тяжело раненного меня доставили в госпиталь, где я вынужден был пролежать долгих четыре с небольшим месяца, корчась от нестерпимой боли загноившихся ран, после неудачно проведенной операции, когда доставали осколки из моего тела. В госпитале была нехватка анестезирующих средств и нам кололи их только раз в день. Все остальное время приходилось мучиться и кусать губы в кровь, чтобы вынести эту адскую, пульсирующую боль и не сойти с ума. Я терпел…. Под подушкой у меня лежал обломок от черенка, который я всовывал себе в зубы всякий раз, когда готов был закричать от дикой боли. Исступленно вгрызаясь в него, я мокрый от пота закрывал глаза и старался мысленно, усилием воли победить эту раздирающую плоть боль…. Ненадолго мне это удавалось. И в эти, казавшиеся райскими мгновения притупившейся боли, я со сладостным упоением в миллионный раз представлял себе тот день, когда я, наконец, вернусь домой, на родину, где меня ждала мать, невеста, друзья. Где меня ждала многообещающая счастливая жизнь, которую я с такой творческой живостью любил себе воображать, каждый раз перерисовывая ее заново, добавляя что-то новое и налаживая, не скупясь яркие, самоцветные краски не сомневаясь, что все будет именно так, как мне это представлялось….

А тем временем гроб с чьими-то обезображенными останками, которые по ошибке сочли моими, отправили на мою родину, известив о гибели мою мать….

Николай тяжело вздохнул и дрогнувшим голосом снова продолжил:

- Да, тогда еще у меня была мать…. Худенькая, с поседевшими волосами, изборожденным морщинами лицом и больным сердцем. Она очень плохо видела и даже, чтобы прочитать письмо ей приходилось подносить его близко к глазам, чтобы разглядеть буквы. Тем не менее, она целыми сутками просиживала в своем стареньком кресле со спицами в руках и, щурясь, вязала носки, варежки, перчатки, после чего относила их на рынок и продавала за сущие копейки, потому что иначе они никому были не нужны. Их никто не покупал…. Однако же, каждый месяц ей удавалось с вырученных денег отправить мне посылку, получая которые я плакал, потому что знал, каким непосильным трудом они были собраны. Какой великой ценой самоотречения они были выплаканы, вымолены у своей судьбы. Знал я, что каждая посылка стоила ей каждодневных самоприношений себя, своего здоровья, своей жизни в жертву моему благополучию. Она растрачивала себя без остатка, всецело думая и заботясь только обо мне, ежеминутно с самозабвением взывая к Богу, чтобы Он вернул ей ее сына живым и невредимым. Она вылаживала себя всю, желая только, чтобы я вернулся. И не было ей большей отрады, чтобы только заботиться обо мне. Ведь даже пенсию свою она бережно откладывала к моему возвращению, с сердечным трепетом и умилением заворачивая ее в простынку вместе с моими письмами и убирая в шкаф, радуясь, что когда вернется ее сын, ему будет на что купить себе одежду и справить свадьбу…. Ведь я собирался жениться!

И вот, зная все это – я плакал. По ночам плакал, чтобы товарищи не видели моих слез. Плакал от бессилия и горечи, что я не могу ничего сделать, чтобы она перестала жертвовать своим благополучием для меня. Чтобы она не отказывала себе во всем и чтобы перестала недоедать во благо своего сына…. Я плакал еще и от того, что не могу быть рядом с ней, чтобы сказать, как сильно я ее люблю. Убедить ее в том, чтобы она не беспокоилась обо мне, чтобы не тратила на меня то, что ей самой было нужно, хотя бы для того, чтобы купить себе зимнюю обувку на ноги, потому что она до сих пор ходила в стареньких многократно перештопанных осенних башмаках. Чтобы купила себе новую шаль, потому что та была давно уже стерта и изъедена молью и временем, чтобы покупать себе продукты, которые она, вместо этого все без остатка пересылала мне, полагая, что мы там голодаем…, чтобы…, чтобы сказать ей, в конце концов, как важно для меня ее благополучие, ее здоровье, как ничего я не желаю так, как только, чтобы она берегла себя, ведь я – так сильно люблю ее! Я еще никогда не говорил ей этого! Никогда! Даже в письмах, которые так редко выпадала возможность написать и которые так подолгу ходили. Я не решался сказать ей этого. Я ждал…, я думал, что когда вернусь, я непременно скажу ей все это! Скажу, как сильно я люблю ее! Непременно скажу!

По ночам же уткнувшись в подушку, я кричал…, молча, кричал, про себя, беззвучной мыслью, до боли сжимая челюсти! С отчаянием в сердце я взывал к ней, чтобы она простила мне всю ту небрежность и гордость, которую я так часто выказывал ей, чтобы простила мне все те обиды, которые я по дурости и неразумению своему причинил ей, чтобы….

Господи! Какой же я был глупец! Как мог я во всю свою молодость не оценить ее преданной и беззаветной любви ко мне. Как мог я не замечать этой гордой, материнской самоотверженности, всю посвятившую себя своему неблагодарному сыну! Я чувствовал гложущую, неискупимую вину перед ней за все, мимо чего я проходил не замечая. И я с исступлением просил у нее прощения, за каждое свое слово, за каждую мысль, каждый поступок, который не был исполнен любви к ней…. Потому что ведь я даже стыдился ее. Стыдился показываться рядом с ней перед своими товарищами. А в школе, когда были общественные собрания, я сторонился ее, чтобы девчонки не подумали, что она моя мать. В таком поношенном старомодном платье и обесцветившейся косынке с натруженными ногами, обутыми в такие грубые, разношенные ботинки, которые были у нее единственные. Я стыдился стоять с ней рядом. И когда она пыталась дотронуться до меня, я презрительно шарахался от нее как от чумной и одергивал руку, ненавидя ее за то, что она при всех показывает, что я ее сын…. И вот, я каялся и умолял, со слезами на глазах, чтобы она простила мне все это…

Но конечно, она никогда и не винила меня ни в чем. Она заранее прощала мне все, на целую вечность вперед. Да и разве могло ее чуткое материнское сердце таить обиду на сына? Ведь между всем этим, она не могла не знать, что при всей своей скрытности и бесчувствии я не мог не любить ее. Ведь она знала это! Непременно знала! И даже когда я думал обо всем этом, то я был уверен – она слышит меня! Она слышала все мои взывания к ней и мольбы, потому что я – кричал! Она не могла не услышать! И ее сердце отзывалось в моем сердце эхом бесконечной, самоотверженной любви! Ее чувства издалека, где бы я ни был, дотягивались до меня своей бережной, трепетно ласкающей нежностью! И светило ли солнце, была ли ночь, шел ли дождь… я знал: она всегда рядом! Она со мной, чтобы силою своих материнских молитв отвратить от меня опасность, сберечь, защитить…

Да. Ей не нужны были слова. Она знала все, о чем я так хотел ей сказать. Она чувствовала это, потому что только эта мысль могла утешить меня….

Дата добавления: 2015-05-26