ФАЗА ПЕРВАЯ 4 страница

Видя, что мать надевает чепец, младшие дети захотели идти с нею:

– Мы хотим проводить сестрицу, потому что она выйдет замуж за нашего знатного двоюродного брата и будет носить красивые платья!

– Чтобы я этого больше не слышала! – сказала Тэсс, краснея и быстро оборачиваясь. – Мать, зачем ты им вбиваешь в голову такой вздор?

– Она будет работать, мои милые, у наших богатых родственников и поможет скопить денег на покупку новой лошади, – поспешила водворить мир миссис Дарбейфилд.

– Прощай, отец, – сказала Тэсс, чувствуя, как у нее сжимается горло.

– Прощай, дочка, – отозвался сэр Джон, приподнимая поникшую на грудь голову. Он клевал носом, так как по случаю торжественного дня хлебнул лишнего. – Надеюсь, юному моему другу понравится такая миловидная представительница его рода. И скажи ему, Тэсс, что, обеднев после былого величия, я продам ему титул, – да, продам, и за умеренную цену.

– Не меньше чем за тысячу фунтов! – воскликнула леди Дарбейфилд.

– Скажи ему, что я возьму тысячу фунтов. Ну, уж коли на то пошло, возьму меньше. Он его украсит лучше, чем такой жалкий бедняк, как я. Скажи ему, что он его получит за сотню. Но я не буду торговаться из-за пустяков! Скажи, что я отдам за пятьдесят – за двадцать фунтов! Да, двадцать фунтов – это последняя цена. Черт возьми, фамильная честь есть фамильная честь, и я не возьму ни на пенни меньше!

Слезы душили Тэсс, и она не могла высказать овладевшую ею горечь. Она быстро повернулась и вышла.

Мать и дети вместе отправились в путь; девочки держали Тэсс за руки и время от времени задумчиво посматривали на нее, словно ей предстояло совершить великие подвиги; мать шла сзади. Группа эта напоминала картину: в центре юная красота, по бокам невинность, на заднем плане простодушное тщеславие. Они приблизились к подножию холма, на вершине которого ее должна была ждать повозка из Трэнтриджа (место это было выбрано для того, чтобы избавить лошадь от трудного подъема). Вдали за первой цепью холмов, как нарост на кряже, виднелся Балбэрроу. Дорога на гребне была пустынна, и только посланный вперед мальчишка восседал на ручке тачки, вместившей все имущество Тэсс.

– Подождем здесь, двуколка должна скоро приехать, – сказала миссис Дарбейфилд. – Да вот она!

И действительно, на гребне холма внезапно появилась двуколка и остановилась возле тачки. Мать и дети решили не идти дальше, и, торопливо попрощавшись с ними, Тэсс стала подниматься на холм.

Они видели, как белая ее фигура приближалась к двуколке, на которой уже стоял ее сундучок. Но не успела она поравняться с ней, как из-за купы деревьев на вершине показался другой экипаж, миновал поворот, двуколку с багажом и остановился возле Тэсс, которая с изумлением повернулась.

Тогда мать заметила, что второй экипаж не похож на жалкую двуколку, – это был новенький, блестевший лаком кабриолет. Лошадью правил молодой человек лет двадцати трех – двадцати четырех, с сигарой в зубах; на нем было модное кепи, темно-серая куртка, такие же панталоны, белый галстук, стоячий воротничок и коричневые перчатки, – короче, это был тот самый красивый молодой щеголь, который недели две назад приезжал к ним узнать ее решение относительно Тэсс.

Миссис Дарбейфилд, как ребенок, захлопала в ладоши, опустила глаза, потом снова стала всматриваться. Могло ли ее обмануть значение этой встречи?

– Это и есть знатный родственник, который сделает сестрицу знатной дамой? – спросил младший из ребят.

Между тем видно было, что Тэсс в нерешительности стоит перед кабриолетом, слушая, что говорит ей его владелец. Но то, что казалось нерешительностью, на самом деле было кое-чем более серьезным – предчувствием дурного. Тэсс предпочла бы скромную двуколку. Молодой человек вышел из экипажа и, по-видимому, уговаривал ее сесть. Она повернулась в ту сторону, где остались ее родные, и посмотрела на маленькую группу. Казалось, что-то подтолкнуло ее принять решение: быть может, мысль о том, что она убила Принца. Ода быстро села в кабриолет, молодой человек занял место рядом с ней и тотчас же хлестнул лошадь. Через секунду они обогнали медленно тащившуюся двуколку с сундучком и скрылись за выступом холма.

Как только Тэсс скрылась из виду и случившееся перестало быть интересным зрелищем, глаза малышей наполнились слезами. Младшая девочка сказала: «Я не хочу, чтобы бедная Тэсс уезжала и делалась знатной дамой!» – Рот ее искривился, и она расплакалась. Это оказалось заразительным: сестра последовала ее примеру, и, наконец, разревелись все трое.

Слезы были и на глазах Джоан Дарбейфилд, когда она повернулась, чтобы идти домой. Но когда они добрались до деревни, она уже снова уверовала в милость случая. Однако ночью, лежа в постели, она вздохнула и на вопрос мужа, что с ней, ответила:

– Сама хорошенько не знаю. Только я подумала сейчас, что было бы, пожалуй, лучше, если бы Тэсс не уехала.

– Ну, об этом нужно было думать раньше!

– Но девушке выпал случай… А все-таки, если бы начинать все сначала, я бы ее не отпустила, не разузнав заранее, действительно ли этот джентльмен добропорядочный молодой человек и интересуется ею как родственницей.

– Да, пожалуй, следовало бы это сделать, – проворчал сэр Джон.

Джоан Дарбейфилд всегда ухитрялась найти какое-нибудь утешение.

– Ну что ж, ведь она из их же древнего рода и должна с ними поладить, если пустит в ход свой козырь. А если он теперь на ней не женится, то женится после. Всякому видно, что он от нее без ума.

– А какой у нее козырь? Кровь д'Эрбервиллей?

– Нет, дурачок, – ее лицо; и у меня было такое же.

Усевшись рядом с Тэсс, Алек д'Эрбервилль, расточая ей комплименты, быстро погнал лошадь вдоль гребня холма; двуколка с сундучком осталась далеко позади. По обе стороны от них открывались необъятные просторы: сзади – зеленая долина, где она родилась, впереди – серая страна, о которой она знала лишь то, что успела увидеть во время первого короткого пребывания в Трэнтридже. Потом начался спуск – прямая дорога шла под уклон почти на протяжении мили.

С того дня, как погибла лошадь ее отца, Тэсс Дарбейфилд, хотя и смелая от природы, стала бояться езды, даже легкие толчки ее пугали. Сейчас она с беспокойством заметила, как неосторожно правит лошадью ее спутник.

– Я думаю, спускаться вы будете медленно, сэр? – сказала она с напускной беззаботностью.

Д'Эрбервилль повернулся к ней, прикусил сигару крупными белыми зубами, и губы его раздвинулись в медленную улыбку.

– Что же это, Тэсс? – сказал он, попыхивая сигарой. – Как можете вы, смелая девушка, задавать такой вопрос? Конечно, я всегда пускаю лошадь в галоп – самый лучший способ поднять настроение.

– Но, быть может, сейчас вам этого не нужно?

– Увы! – отозвался он, покачивая головой. – Считаться приходится с двумя. Я не один. Нельзя забывать о Тиб, а у нее капризный норов.

– Кто это?

– Да моя кобыла. Мне показалось, что она только что оглянулась и посмотрела на меня очень хмуро. Вы не заметили?

– Не надо пугать меня, сэр, – сдержанно сказала Тэсс.

– Я вас не пугаю. Если есть на свете человек, который мог бы справиться с этой лошадью, то человек этот – я. Я не утверждаю, что это вообще возможно, но если кто-нибудь имеет над ней власть, то это я.

– Зачем же вы держите такую лошадь?

– Вот об этом стоит спросить. Должно быть, такая моя судьба. Тиб уже убила одного парня, а как только я ее купил, она едва не убила меня. Затем – можете мне поверить – я едва не убил ее. Но она все-таки капризна, очень капризна; и порою иметь с ней дело – значит рисковать жизнью.

Они только что начали спускаться, и ясно было, что лошадь сама, или повинуясь его воле (последнее было более вероятно), прекрасно понимала, какого безрассудства от нее ждут, и не нуждалась в понукании.

Вниз, вниз мчались они! Колеса жужжали, как волчок, кабриолет кренился то вправо, то влево – он летел слегка наклонно, – круп лошади перед ними поднимался и опускался, как волна. Порой колесо приподнималось над землей, казалось, на много ярдов, камни, вертясь, летели через изгородь, из-под копыт лошади вырывались искры, видные даже при дневном свете. Прямая дорога перед ними словно расширялась, насыпи по сторонам раздвигались, как концы расщепленной палки, и проносились мимо.

Ветер продувал насквозь белое муслиновое платье Тэсс, а вымытые ее волосы развевались за спиной. Она решила скрыть свой страх, но схватила д'Эрбервилля за руку, державшую вожжи.

– Отпустите руку! Нас может вышвырнуть, если вы будете это делать! Обнимите меня за талию.

Она обхватила его за талию, и так они спустились к подножию холма.

– Слава богу, целы, несмотря на ваше безумство! – сказала она; лицо ее пылало.

– Тэсс, фи! Вы сердитесь! – отозвался д'Эрбервилль.

– Я правду говорю.

– А как вы неблагодарны – перестали за меня держаться, как только почувствовали себя в безопасности!

Она не думала о том, что делает, когда, помимо своей воли, уцепилась за него; ей было все равно, мужчина это или женщина, палка или камень. Теперь, опомнившись, она ничего не сказала и продолжала хранить молчание, пока они не поднялись на вершину следующего холма.

– Ну вот, еще разок! – сказал д'Эрбервилль.

– Нет! – воскликнула Тэсс. – Прошу вас, сэр, будьте благоразумнее.

– Но когда люди оказываются на вершине одного из высочайших холмов в графстве, надо же им спуститься вниз, – возразил Алек.

Он ослабил вожжи, и снова они понеслись. Когда их начало швырять из стороны в сторону, д'Эрбервилль повернулся к ней и сказал с шутливой насмешкой:

– Ну-ка, красотка моя, обнимите меня за талию, как раньше.

– Ни за что! – с независимым видом отозвалась Тэсс и старалась удержаться, не прикасаясь к нему.

– Позвольте мне хоть разок поцеловать вас в губки, Тэсс, или хотя бы в эту разгоревшуюся щечку, и я остановлю лошадь, честное слово, остановлю!

Тэсс в безграничном удивлении отодвинулась как можно дальше. Тогда он снова погнал лошадь, и кабриолет стал раскачиваться еще сильнее.

– А без этого не остановитесь? – в отчаянии крикнула она наконец, и взгляд ее больших глаз напоминал взгляд дикого зверька. Напрасно мать наряжала ее – это привело к печальным последствиям.

– Не остановлюсь, дорогая Тэсс, – ответил он.

– Не знаю… Ну, хорошо, мне все равно! – тоскливо выговорила она.

Он натянул вожжи и, когда лошадь замедлила шаг, хотел было запечатлеть поцелуй на щеке Тэсс, но инстинктивная стыдливость заставила девушку отпрянуть. В руках он держал вожжи и не мог предупредить этот маневр.

– Черт возьми, теперь мы оба сломаем шею! – выругался ее капризный и пылкий спутник. – Так вот как вы держите слово, маленькая колдунья!

– Ну, хорошо, – сказала Тэсс. – Я не пошевельнусь, раз вы настаиваете! Но… я думала, вы будете добры ко мне, защитите меня… как родственник.

– К черту родственника! Ну!..

– Но я не хочу, чтобы меня целовали, сэр! – взмолилась Тэсс; крупная слеза скатилась у нее по щеке, уголки рта подергивались, она старалась не расплакаться. – Я бы не поехала, если бы знала!

Он был неумолим, и она умолкла, а д'Эрбервилль поцеловал ее, пользуясь преимуществом своего положения. Едва он это сделал, как она, вспыхнув от стыда, вынула носовой платок и вытерла то место на щеке, которого коснулись его губы. Движение это было бессознательное, и д'Эрбервилль почувствовал себя задетым.

– Очень уж вы чувствительны для деревенской девушки! – сказал он.

Тэсс ничего не ответила на это замечание, смысл которого был ей не совсем понятен, так как она не подозревала, что оскорбила его, вытерев машинально щеку. В сущности, она стерла поцелуй, насколько это было физически возможно. Смутно сознавая, что он рассержен, она упорно смотрела вперед, пока они ехали рысью, и вдруг с ужасом заметила, что им предстоит еще один спуск.

– Вы пожалеете об этом! – заговорил он все тем же обиженным тоном, снова занося хлыст. – Если только не согласитесь добровольно на повторение… Но на этот раз без носовых платков.

Она вздохнула.

– Хорошо, сэр… Ай! Позвольте, я подниму шляпку!

В этот момент ветер сорвал с нее шляпу, так как они и в гору ехали отнюдь не медленно. Д'Эрбервилль остановил лошадь и сказал, что поднимет шляпу, но Тэсс уже выпрыгнула из экипажа.

Пройдя назад по дороге, она подняла шляпу.

– Клянусь, без шляпки вы еще лучше, если это только возможно! – сказал он, глядя на нее поверх спинки кабриолета. – Ну, садитесь! В чем дело?

Шляпа была надета, и ленты завязаны, но Тэсс не двинулась с места.

– Нет, сэр, – сказала она с торжеством и вызывающе улыбнулась, сверкнув зубами. – Теперь уж я не сяду!

– Как? Вы не хотите сесть рядом со мной?

– Да, я пойду пешком.

– До Трэнтриджа остается еще пять или шесть миль.

– А хоть бы и десять! К тому же за нами едет двуколка.

– Ах вы хитрая девчонка! А ну-ка скажите, уж не сами ли вы устроили так, чтобы с вас сорвало шляпу? Готов поклясться, что это так!

Ее неосторожное молчание подтвердило его подозрения.

Тогда д'Эрбервилль, не жалея бранных слов, стал ругать и проклинать ее за эту хитрость. Неожиданно дернув вожжами, он направил лошадь на Тэсс, чтобы зажать ее между изгородью и кабриолетом. Но этого он не мог сделать, не рискуя ее искалечить.

– Стыдно вам говорить такие нехорошие слова! – сердито крикнула Тэсс с верхушки изгороди, на которую взобралась. – Вы мне совсем не нравитесь! Я вас ненавижу! Я вас терпеть не могу! Я вернусь домой, к матери!

Ее гнев рассеял дурное настроение д'Эрбервилля, и он от души расхохотался.

– Ну, а вы мне еще больше нравитесь, – сказал он. – Давайте заключим мир. Больше я никогда не буду этого делать против вашей воли. Клянусь честью!

Но Тэсс так и не согласилась снова сесть в кабриолет. Однако она не возражала против того, чтобы д'Эрбервилль ехал рядом с ней; и так, шажком, приближались они к деревне Трэнтридж; время от времени д'Эрбервилль бурно выражал отчаяние, видя, что своим поведением принудил ее идти пешком. Теперь она действительно могла бы ему довериться, но один раз он обманул ее – и сейчас она упорствовала и шла задумчиво, словно размышляя о том, не благоразумнее ли вернуться домой. Однако решение было принято, и отступать от него теперь без более веских причин казалось чуть ли не ребячеством. Могла ли она, руководствуясь такими сентиментальными соображениями, забрать свой сундучок, вернуться к родителям и разрушить план восстановления семейного благополучия?

Несколько минут спустя показались трубы усадьбы «Косогор», а направо, в уютном уголке, – птичий двор и домик, предназначенный для Тэсс.

Птичья община, в которой Тэсс должна была играть роль надзирательницы, поставщика, няньки, врача и любящего друга, обитала в старом, крытом соломой домике, на обнесенной оградой утоптанной песчаной площадке, где когда-то был сад. Домик зарос плющом, и дымовая труба, увитая его густыми плетями, казалась разрушенной башней. Нижний этаж: целиком был отдан птицам, которые с видом собственников разгуливали по комнатам, словно дом был построен ими, а не какими-то арендаторами, ныне покоящимися на кладбище. Потомки этих прежних владельцев почувствовали себя глубоко оскорбленными, когда дом, который они любили, который стоил таких денег их предкам, в котором жило несколько поколений их семьи задолго до того, как здесь появились д'Эрбервилли, – когда этот дом миссис Сток-д'Эрбервилль, едва утвердившись в правах собственности, равнодушно превратила в курятник. «В дедовские времена дом был достаточно хорош и для людей», – говорили они.

В комнатах, где когда-то пищали десятки младенцев, слышалось теперь постукивание вылупливающихся из яиц цыплят. Клетки с курами помещались там, где некогда стояли стулья степенных земледельцев. Камин, в котором прежде пылал огонь, был заполнен перевернутыми ульями – в них неслись куры; а перед домом, где поколения прежних владельцев заботливо вскапывали участок лопатой, земля была отчаянно изрыта петухами.

Домик и участок окружала высокая ограда, и попасть туда можно было только через калитку.

На следующее утро Тэсс в течение часа занималась изменениями и улучшениями этого хозяйства, руководствуясь своим опытом – она ведь была дочерью куровода-профессионала, – как вдруг калитка распахнулась, и во двор вошла служанка в белом чепце и переднике. Явилась она из господского дома.

– Миссис д'Эрбервилль хочет, чтобы к ней, как всегда, принесли кур, – сказала она, но видя, что Тэсс не совсем поняла ее, пояснила: – Хозяйка у нас старая и совсем слепая.

– Слепая! – повторила Тэсс.

Не успев осознать, какие опасения вселила в нее эта новость, Тэсс, по указанию служанки, взяла на руки двух самых красивых птиц гамбургской породы и последовала за девушкой, тоже захватившей двух птиц, в господский дом, фасад которого, хотя красивый и внушительный, свидетельствовал о том, что кто-то из его обитателей питает любовь к домашней птице: тут всюду летали перья, а на траве стояли клетки.

В гостиной нижнего этажа в глубоком кресле, повернувшись спиной к свету, сидела владелица и хозяйка усадьбы – седая женщина лет шестидесяти, не больше. У нее было подвижное лицо человека, которому зрение изменяло постепенно и который пытался его сохранить, – ведь у людей, давно ослепших или слепых от рождения, лицо бывает застывшее. Тэсс приблизилась к ней, не выпуская свою пернатую ношу, – птицы сидели на обеих ее руках.

– А, вы та молодая женщина, которая будет смотреть за моими курочками? – сказала миссис д'Эрбервилль, услышав незнакомые шаги. – Надеюсь, вы будете ласковы с ними. Мой управляющий говорит, что на вас можно положиться. Ну, где же они? А, это Гордец! Но сегодня он, кажется, не так весел, как всегда? Должно быть, испугался, попав в чужие руки. И Фина тоже… да, они немножко испуганы. Правда, мои миленькие? Но они скоро к вам привыкнут.

В то время как старуха говорила, Тэсс и служанка, повинуясь ее жестам, посадили птиц к ней на колени, и она оглаживала их с головы до хвоста, ощупывая клювы, гребешки, воротнички у петухов, крылья их и лапы. Прикасаясь к ним, она тотчас же их узнавала и немедленно обнаруживала каждое сломанное или запачканное перышко. Она щупала им зоб и догадывалась, что они ели и не слишком ли мало или много; на лице ее живо отражались все ее впечатления.

Птицы, принесенные девушками, были затем водворены обратно на птичий двор, их сменили новые, и процедура осмотра продолжалась до тех пор, пока старухе не были предъявлены все любимые петухи и куры – гамбурги, бантамы, кохинхины, брамы, доркинги и другие породы, бывшие тогда в моде, – и когда птицу сажали к ней на колени, старуха, опознавая ее, редко ошибалась.

Тэсс это напомнило конфирмацию: миссис д'Эрбервилль была епископом, куры – конфирмующейся молодежью, а она сама и служанка – священником и викарием прихода, провожающими свою паству в церковь. По окончании церемонии миссис д'Эрбервилль, морща лицо и пожевывая губами, вдруг спросила Тэсс:

– Вы умеете свистеть?

– Свистеть, сударыня?

– Да, насвистывать мелодии.

Тэсс, как и большинство деревенских девушек, умела свистеть, но считала, что этим искусством не хвастаются в приличном обществе. Однако она вежливо ответила, что свистеть умеет.

– В таком случае вам придется заниматься этим каждый день. У меня служил мальчик, который очень хорошо свистел, но он ушел. Вы будете свистеть моим снегирям; видеть их я не могу, но мне приятно их слушать, а так они учатся петь. Покажите ей, где находятся клетки, Элизабет. Вы должны начать завтра, а то они забудут все, чему выучились. Вот уже несколько дней, как с ними никто не занимался.

– Мистер д'Эрбервилль свистел им сегодня утром, сударыня, – сказала Элизабет.

– Он? Вот еще!

Лицо старой дамы брезгливо сморщилось, и больше она не сказала ни слова.

Так закончилось свидание Тэсс с той, которую она считала своей родственницей, и куры были отнесены в птичник. Обращение миссис д'Эрбервилль не слишком удивило девушку – увидав, как велика усадьба, она и не ждала другого приема. Однако она и понятия не имела о том, что старая дама ничего не слышала об их так называемом родстве. Она решила, что слепая женщина и ее сын отнюдь не связаны крепкими узами любви. Но и в этом она также ошиблась. Миссис д'Эрбервилль была не единственной матерью, которой суждено питать к своему отпрыску любовь, окрашенную обидой и горечью.

Несмотря на неприятные впечатления первого дня, утром, когда засияло солнце, Тэсс почувствовала себя обосновавшейся здесь и порадовалась свободе и новизне своего положения. Ей не терпелось испробовать свои силы в искусстве, которое столь неожиданно от нее потребовалось, – ведь это решало, останется ли место за ней. И вот, едва Тэсс осталась одна в саду, обнесенном стеной, она уселась на клетку для кур и старательно выпятила губы, намереваясь заняться давно заброшенным искусством. С грустью она обнаружила, что совсем разучилась свистеть: выдувая воздух, она издавала только глухие замогильные звуки, и у нее не получалось ни одной чистой ноты.

Тщетно продолжала она дуть, испуская иногда досадливые восклицания и удивляясь, куда исчезла способность, которая казалась прирожденной, как вдруг заметила какое-то движение в плюще, обвивавшем ограду так же густо, как и коттедж. Взглянув в ту сторону, она увидела, что кто-то спрыгнул со стены на землю. Это был Алек д'Эрбервилль, которого она не видела со вчерашнего дня, когда он привел ее к дому садовника, где ей было отведено помещение.

– Клянусь честью, – воскликнул он, – не было еще ни в природе, ни в искусстве ничего прекраснее вас, кузина Тэсс! (Слово «кузина» звучало слегка иронически.) Я следил за вами из-за ограды. Вы, словно статуя Нетерпения, восседаете на пьедестале, складываете свои прелестные розовые губки, будто собираясь свистеть, дуете, дуете, ругаетесь про себя – и не можете извлечь ни одной ноты, и злитесь, потому что это вам не удается.

– Я не злюсь, и я не ругалась.

– А! Я понимаю, почему вы это делаете! Снегири! Моя матушка хочет, чтобы вы продолжили их музыкальное образование! Как это эгоистично с ее стороны. Словно ухаживать за этими проклятыми петухами и курами – легкая работа! Будь я на вашем месте, я бы наотрез отказался.

– Но она особенно на этом настаивает и хочет, чтобы я приготовилась к завтрашнему утру.

– Вот как? Ну, в таком случае я дам вам один-два урока.

– Ах, нет, не надо! – сказала Тэсс, отступая к двери.

– Не бойтесь! Я не намерен вас трогать. Смотрите, я буду стоять по эту сторону проволочной сетки, а вы можете остаться по другую; тогда вы будете себя чувствовать в полной безопасности. Ну, глядите: вы слишком выпячиваете губы, надо вот как.

Он показал, как нужно складывать губы, и начал насвистывать песенку «Прочь уста – весенний цвет!». Но Тэсс не поняла намека.

– Попытайтесь-ка теперь, – сказал д'Эрбервилль.

Она пробовала сохранить невозмутимый вид, лицо ее было сурово, как у статуи; но он настаивал, и наконец, чтобы отделаться от него, она, следуя его указаниям, вытянула губы трубочкой, но ей не удалось извлечь чистую ноту, и она смущенно рассмеялась, а потом покраснела от досады на себя за то, что рассмеялась.

Он подбадривал ее:

– Попробуйте еще раз.

Теперь Тэсс была серьезна, совсем серьезна и сделала еще одну попытку, – и наконец неожиданно ухитрилась издать чистый, приятный звук. Радость, вызванная удачей, была слишком велика – глаза Тэсс широко раскрылись, и она невольно улыбнулась ему.

– Вот так! Теперь, когда я дал вам толчок, дело пойдет на лад. Я сказал, что не подойду к вам, и, хотя ни одному смертному не выпадал на долю такой соблазн, я сдержу слово. А скажите, Тэсс, моя мать показалась вам странной?

– Я еще мало ее знаю, сэр.

– Ну и как ей не показаться странной, если она заставляет вас свистеть для своих снегирей. Я пока у нее в немилости, но вы завоюете ее благосклонность, если будете хорошо обращаться с птицами. До свидания. Если встретятся какие-нибудь затруднения и вам понадобится помощь, не ходите к управляющему, идите прямо ко мне.

Вот так Тэсс Дарбейфилд приступила к своей работе. Все последующие дни были, в сущности, повторением первого. Привычка быть в обществе Алека д'Эрбервилля, которую этот молодой человек старательно в ней развивал, заводя веселый разговор и шутливо называя ее своей кузиной, когда они оставались вдвоем, – привычка эта почти избавила ее от прежней застенчивости, не вселив, однако, того чувства, какое может породить застенчивость иную и более нежную. Но податливее сделало ее не одно только общение с ним, а неизбежная зависимость от его матери и – вследствие относительной ее беспомощности – от него.

Вскоре она убедилась, что насвистывание мелодий снегирям в комнате миссис д'Эрбервилль было не таким уж трудным делом, когда она овладела этим искусством, так как у своей матери она переняла много песенок, подходивших для этих певцов. Насвистывать по утрам у клеток оказалось гораздо приятнее, чем упражняться в саду. Не стесненная присутствием молодого человека, она вытягивала губы, приближала их к прутьям клеток и рассыпала мелодичные трели для своих внимательных слушателей.

Миссис д'Эрбервилль спала на широкой кровати с шелковым пологом, а снегири помещались в той же комнате, где иногда порхали там на свободе, оставляя белые пятнышки на мебели и драпировке. Однажды, когда Тэсс стояла у окна, уставленного клетками, давая обычный урок, ей послышался шорох, доносившийся из-за кровати. Старой дамы в комнате не было, и оглянувшись, девушка заметила, что из-под бахромы занавесей высунулись носки башмаков. После этого она хотя и продолжала свистеть, но так нестройно, что слушатель, если таковой имелся, понял, что она подозревает о его присутствии. С тех пор она каждое утро заглядывала за занавеси, но никого там не находила. По-видимому, Алек д'Эрбервилль решил больше не пугать ее и не устраивать засад.

Каждая деревня имеет свои особенности, свою конституцию, свой собственный кодекс морали. Некоторые молодые женщины в Трэнтридже и его окрестностях отличались большим легкомыслием, что объяснялось, пожалуй, соседством «Косогора» и характером его владельца. Местность эта была отмечена еще одним, более постоянным пороком: здесь много пили. На окрестных фермах все разговоры обычно сводились к тому, что делать сбережения бесполезно; математики в рабочих блузах, облокотясь на плуг или мотыгу, производили блестящие вычисления, доказывая, что пособие, выдаваемое приходом, лучше может обеспечить человека на старости лет, чем какие бы то ни было сбережения, сделанные в течение целой жизни.

Эти философы пуще всего любили отправляться каждый субботний вечер, по окончании работ, в Чэзборо – городок, находившийся на расстоянии двух-трех миль и давно пришедший в упадок. Вернувшись на рассвете, они все воскресенье спали, исцеляя сном расстройство пищеварения, вызванное странной смесью, какую продавали им под видом пива монополисты, прибравшие к рукам прежде независимые трактиры.

В течение долгого времени Тэсс не принимала участия в этом еженедельном паломничестве. Но по настоянию замужних женщин, которые были лишь немногим старше ее, – ибо здесь, как повсюду, процветали ранние браки – она наконец согласилась пойти. Этот первый опыт был гораздо приятнее, чем она ожидала, – веселость товарок оказалась заразительной после недели однообразной работы на птичьем дворе. Она пошла еще раз и еще раз. Изящная и привлекательная, переживающая пору расцвета, она притягивала лукавые взгляды гуляк на улицах Чэзборо; поэтому, нередко отправляясь в городок одна, она с наступлением сумерек всегда отыскивала своих товарок, чтобы вернуться домой под их защитой.

Так продолжалось в течение следующих двух месяцев; наконец, в начале сентября субботний базарный день совпал с ярмаркой, и по этому случаю паломники из Трэнтриджа вдвойне веселились по трактирам.

Работа задержала Тэсс, она вышла поздно, и ее товарки добрались до города задолго до нее. Был чудесный сентябрьский вечер – тот час, когда перед заходом солнца желтые, тонкие, как волос, лучи борются с синеватыми тенями и воздух сам по себе рождает перспективу, не нуждаясь для этого в предметах крупнее бесчисленных кружащихся в нем крылатых насекомых. В этой сумеречной дымке не спеша шла Тэсс.

Только дойдя до городка, она узнала о том, что базарный день совпал с ярмаркой, а к тому времени уже начало темнеть. Она быстро покончила со своими немногочисленными покупками и потом, по обыкновению, начала искать кого-нибудь из обитателей Трэнтриджа.

Сначала она не могла их найти, и ей сказали, что почти все отправились к дому торговца сеном и торфом, имевшего дела с их фермой, чтобы там, в укромном месте, как они выражались, «отхватить джигу». Человек этот жил где-то на окраине городка, и Тэсс, отыскивая дорогу, вдруг увидела на углу одной из улиц мистера д'Эрбервилля.

– Как! Вы здесь, моя красотка? Так поздно? – сказал он.

Она объяснила ему, что поджидает попутчиков.

– Мы еще увидимся, – бросил он ей вслед, когда она свернула в глухой переулок.

Подходя к дому торговца, она уловила скрипичную мелодию джиги, доносившуюся из какого-то строения позади дома, но звуков пляски не было слышно – явление необычное в этих краях, где, как правило, топот заглушает музыку. Двери в доме были распахнуты настежь, и через заднюю дверь она разглядела сад, окутанный ночною тенью; никто не ответил на ее стук, и она, пройдя коридор, пошла по дорожке, ведущей к сараю, где взвизгивала скрипка.

Дата добавления: 2015-05-29