ФАЗА ШЕСТАЯ 3 страница

Однако нужно было работать еще около часу, чтобы добраться до крыс, приютившихся под скирдой. Когда вечерняя заря угасла над Холмом Великана близ Эбботс-Сернел, белолицая мартовская луна поднялась над горизонтом с той стороны, где находилось Мидлтонское аббатство и Шотсфорд. В течение последних двух часов Мэриэн все сильнее беспокоилась о Тэсс, к которой не могла приблизиться настолько, чтобы та ее услышала. Другие женщины подкреплялись элем, но Тэсс ничего не пила, так как еще в детстве узнала, к чему это приводит. Однако она держалась на ногах: если бы силы ей изменили, ее прогнали бы с фермы; месяц или два назад она бы отнеслась к этому равнодушно, быть может, даже обрадовалась, но с тех пор, как д'Эрбервилль начал охотиться за ней, мысль о потере места приводила ее в ужас.

Работники, разбиравшие скирду и бросавшие снопы в молотилку, могли теперь свободно разговаривать с теми, кто стоял на земле. К великому удивлению Тэсс, фермер Гроби влез на площадку машины и сказал ей, что если она хочет пойти к своему другу, то он возражать не станет, а на ее место поставит кого-нибудь другого. Она поняла, что «другом» был д'Эрбервилль, а фермер оказывает ей снисхождение, исполняя просьбу этого друга – или врага. Не прерывая работы, она покачала головой.

В конце концов добрались до крыс, и охота началась. Зверьки залезали все глубже в пшеницу, по мере того как оседала скирда, и, наконец, очутились на земле. Когда исчез последний слой снопов и крысы бросились врассыпную, громкий вопль полупьяной Мэриэн возвестил ее товаркам, что одна из крыс напала на ее особу. Остальные женщины заранее приняли меры, подоткнув юбки или заняв места повыше. Крысу наконец прогнали. По всему полю раздавался лай собак, крики мужчин, визг женщин, ругань, топот; и в этом вавилонском столпотворении, Тэсс развязала последний сноп. Остановили молотилку, гул стих, и Тэсс спустилась с площадки на землю.

Ее поклонник, не принимавший участия в охоте на крыс, тотчас же очутился подле нее.

– Как… вы все-таки здесь… после моей пощечины? – прошептала она; усталая, она не могла говорить громко.

– Я был бы дураком, если бы обижался на вас, как бы вы со мной ни обращались, – сказал он вкрадчиво, как говаривал, бывало, в Трэнтридже. – Как дрожат маленькие ножки! Вы сейчас слабенькая, как больной теленок, и сами это знаете. А ведь вы могли бы не работать, с тех пор как я пришел. Зачем было упрямиться? Я сказал фермеру, что он не имеет права ставить на такую работу женщин. Не женское это дело, и он прекрасно знает, что на всех хороших фермах отказались от этого обычая. Я провожу вас домой.

– Хорошо, – отозвалась она, едва передвигая ноги, – проводите меня, если хотите. Я помню, что вы собирались жениться на мне, когда еще не знали о моем замужестве. Быть может… быть может, вы лучше и добрее, чем я думала. За доброту вашу я вам благодарна, но за другое сержусь на вас. Иногда я не могу понять, что у вас на уме.

– Если я не имею права узаконить прежние наши отношения, то во всяком случае могу вам помочь. И помогать буду, стараясь по мере сил щадить ваши чувства, чего не делал раньше. С моей религиозной манией – называйте это, как хотите, – покончено. Но кое-что хорошее во мне осталось. Надеюсь, что осталось. Послушайте, Тэсс, заклинаю вас всем лучшим в отношениях между мужчиной и женщиной, доверьтесь мне! Денег у меня достаточно, больше чем достаточно, чтобы избавить от нужды и вас, и ваших родителей, и сестер. Я их обеспечу, если только вы отнесетесь ко мне с доверием.

– Вы недавно их видели? – быстро спросила она.

– Да. Они не знали, где вы. Только случай помог мне отыскать вас здесь.

Сквозь ветки живой изгороди холодная луна посматривала на измученное лицо Тэсс, остановившейся перед домиком, где она жила. Д'Эрбервилль стоял подле нее.

– Не говорите о моих маленьких братьях и сестрах. Я теряю последние силы, когда вы говорите о них, – сказала она. – Если вы хотите им помочь – а богу известно, как они в этом нуждаются, – помогайте, но только не говорите мне… Нет, нет! – воскликнула она. – Я ничего от вас не приму – ни для них, ни для себя!

Он не вошел в дом, так как Тэсс жила вместе с хозяевами и всегда была на людях. Помывшись в лохани, Тэсс поужинала с хозяевами, потом глубоко задумалась и пересела к столу, стоявшему у стены, где при свете маленькой лампы начала писать, повинуясь страстному порыву:

«Мой дорогой муж, позволь мне называть тебя так. Я не могу иначе, даже если ты сердишься, думая о такой недостойной жене, как я. Я не могу не сказать тебе о моем горе, – кроме тебя, никого у меня нет! Меня так жестоко искушают, Энджел. Я не смею сказать, кто он, и не хочу об этом писать. Но ты представить себе не можешь, как я нуждаюсь в тебе! Не можешь ли ты приехать ко мне сейчас, немедля, пока ничего ужасного не случилось? О, я знаю, что не можешь, ты так далеко! Право, я умру, если ты не приедешь ко мне очень скоро или не позовешь меня к себе. Я заслужила наказание, которое ты наложил на меня, – знаю, что заслужила, и ты имеешь полное право на меня сердиться, ты справедлив ко мне. Но, Энджел, прошу тебя, не будь таким справедливым, будь чуточку добрее ко мне, даже если я этого недостойна, – и приезжай. Если бы ты приехал, я могла бы умереть в твоих объятиях. И рада была бы умереть – зная, что ты меня простил.

Энджел, я живу только для тебя. Я слишком тебя люблю, чтобы упрекать за то, что ты уехал, и знаю, что ты должен был найти ферму. Не думай, что услышишь от меня хоть одно злое или горькое слово. Только вернись ко мне. Без тебя я тоскую, мой любимый. Так тоскую! Это ничего, что я должна работать. Но если бы ты написал мне только одну маленькую строчку: «скоро приеду», – о, как хорошо жилось бы мне, Энджел!

С тех пор как мы поженились, быть верной тебе в словах и помыслах стало моей религией, и если кто-нибудь скажет мне вдруг любезность, мне кажется, что это обида тебе. Неужели ты больше ничего не чувствуешь ко мне и кончилось все, что было на мызе? А если нет, то как же ты можешь жить вдали от меня? Я все та же женщина, Энджел, которую ты полюбил. И совсем не та, которая тебе так не нравилась, хотя ты ее никогда не видел. Что мне было до прошлого, когда я тебя встретила? Оно умерло. Я сделалась другой женщиной, и ты наполнил меня до краев новой жизнью. Могу ли я быть теперь той, прежней? Как ты этого не понимаешь? Милый, если бы ты был чуточку более самоуверен, ты понял бы, что у тебя хватило сил изменить меня всю целиком, и тогда, пожалуй, ты мог бы приехать ко мне – твоей бедной жене.

Как глупа я была, когда, счастливая, думала, что могу верить в твою вечную любовь ко мне! Следовало бы мне знать, что такая любовь не для меня, грешной! Но меня не только грызет тоска по прошлому, меня гнетет и настоящее. Подумай, подумай, как ноет у меня сердце при мысли, что я никогда тебя не увижу… никогда! Ах, если бы твое сердце ныло каждый день только одну минутку так, как ноет мое день за днем, ты бы пожалел свою бедную, одинокую Тэсс.

Энджел, говорят, что я все еще хорошенькая (меня называют красавицей, уж если говорить правду). Быть может, это верно. Но мне-то не нужна моя красота. Я радуюсь ей только потому, что она принадлежит тебе, мой дорогой, и, может быть, кроме нее, нет у меня ничего, достойного тебя. И вот поэтому-то, когда меня из-за нее доняли, я обвязала лицо платком и старалась подольше не снимать повязки. О Энджел, все это я говорю тебе не из тщеславия, – ты ведь знаешь, что я не тщеславна, – а только для того, чтобы ты ко мне приехал!

Если ты действительно не можешь ко мне приехать, то позволь мне приехать к тебе. Говорю тебе – я измучена, меня заставляют делать то, чего я не хочу делать. Быть того не может, чтобы я хотя бы чуть-чуть уступила, но мне страшно при мысли о том, до чего может довести случай, а первая моя вина делает меня такой беззащитной. Больше не могу говорить об этом – очень уж тяжело. Но если я не устою и попаду в какую-нибудь страшную ловушку, теперь мне будет хуже, чем было в первый раз. О боже, я и подумать об этом не могу! Позови меня к себе, позови скорее, или сам приезжай ко мне!

Я была бы довольна – нет, счастлива! – быть твоей служанкой, раз я не могу быть твоей женой; только бы мне жить около тебя, видеть тебя хоть мельком, думать, что ты мой.

Солнечный свет меня не радует, раз тебя здесь нет, и не хочется смотреть на грачей и скворцов в поле, потому что мы на них смотрели вместе, а теперь я тоскую без тебя. Об одном только я мечтаю, одного только хочу на небе, на земле или под землею – увидеться с тобой, мой любимый! Приезжай, приезжай и спаси меня от того, что мне угрожает!

Твоя верная и несчастная – Тэсс».

Послание было своевременно доставлено к завтраку в тихий дом священника на западе той долины, где воздух такой мягкий, а земля такая тучная, что возделывание полей не требует тяжких усилий, как в Флинтком-Эше, и где даже люди, по мнению Тэсс, принадлежат к какой-то иной породе (хотя в действительности они везде одинаковы). Заботясь о том, чтобы письма не пропадали, Энджел посоветовал Тэсс писать на имя отца, которого не забывал уведомлять о перемене своего адреса в той стране, куда с тяжелым сердцем отправился на разведку.

– Ну вот, – сказал старый мистер Клэр жене, прочтя адрес на конверте, – если Энджел в конце будущего месяца намеревается, как он нам писал, покинуть Рио и посетить родину, то это письмо, пожалуй, ускорит его отъезд; мне кажется оно от его жены.

Он глубоко вздохнул, и письмо было тотчас переадресовано Энджелу.

– Милый мой мальчик! Надеюсь, он благополучно вернется домой, – прошептала миссис Клэр. – До конца жизни я буду считать, что мы были к нему несправедливы. Ты должен был бы послать его в Кембридж, несмотря на его неверие, и дать ему такое же образование, какое получили старшие братья. При благотворном влиянии он изменил бы свои взгляды и, быть может, в конце концов принял сан. И во всяком случае это было бы справедливее по отношению к нему.

Это был единственный упрек в отношении их сыновей, который миссис Клэр позволяла себе делать мужу. Да и этот упрек повторяла она нечасто, так как была женщиной не только благочестивой, но и мягкой. Она знала, что и его тревожат сомнения, справедливо ли он поступил в данном случае. Частенько слышала она, как в часы бессонницы он, сдерживая вздохи, молится об Энджеле. Впрочем, непреклонный евангелист и теперь считал, что не вправе был дать своему неверующему сыну то же академическое образование, какое получили его братья, – вполне возможно и даже весьма вероятно, что Энджел использовал бы свои познания для опровержения тех самых доктрин, служение которым его отец сделал целью своей жизни и жизни своих старших сыновей. Возводить одной рукой пьедестал для двух верующих, а другой – для неверующего казалось ему поступком, не соответствующим его убеждениям, положению и надеждам. Тем не менее он любил своего сына, столь неудачно названного Энджелом, и втайне сокрушался по поводу своего решения в отношении сына, подобно тому как сокрушался Авраам, поднимаясь с обреченным Исааком на гору. И немая его скорбь была мучительнее тех упреков, какие приходилось ему слышать от жены.

Они считали себя виновниками этого неудачного брака. Если бы Энджелу не суждено было стать фермером, он не общался бы с деревенскими девушками. Они не знали, что именно привело его к разрыву с женой, и не знали, когда произошел этот разрыв. Сначала они предполагали, что он вызван какой-то непреодолимой неприязнью. Но в последних письмах Энджел вскользь упоминал о том, что собирается приехать за ней и увезти с собой; теперь они начали надеяться, что разрыв между ними вызван обстоятельствами, которые в конце концов можно устранить. Он им сказал, что она живет со своими родными, и, теряясь в догадках, они решили не вмешиваться в отношения, которых не могли изменить к лучшему.

Тот, кому адресовано было письмо Тэсс созерцал в это время бесконечные равнины со спины мула, который вез его из центральных областей Южной Америки к побережью. В этой чужой стране Энджелу не повезло. Он все еще не мог оправиться после тяжелой болезни, которую перенес вскоре по приезде, и почти готов был отказаться от мысли приобрести здесь ферму, но скрывал это от своих родителей, пока еще окончательно не передумал.

Толпы земледельцев, ослепленных надеждой на легкую и свободную жизнь и эмигрировавших вместе с ним в эту страну, страдали, чахли, умирали. Видел он матерей с английских ферм, которые брели пешком, неся на руках детей. Когда дети заболевали лихорадкой и умирали, мать голыми руками рыла в рыхлой земле могилу ребенку и, тихо поплакав, плелась дальше.

Первоначально Энджел не думал эмигрировать в Бразилию, он хотел приобрести ферму на родине, в одном из северных или восточных графств. Сюда он приехал в припадке отчаяния – тяга в Бразилию, захватившая английских земледельцев, у него проявилась в тот момент, когда им овладело желание бежать от прошлой своей жизни.

За время своего отсутствия он духовно повзрослел лет на десять. Теперь он ценил в жизни не столько красоту, сколько долг. Давным-давно отвергнув старые мистические системы, он пересмотрел и старый кодекс морали, придя к выводу, что и он нуждается в изменениях. Кого можно назвать нравственным человеком? И вопрос еще более существенный: что значит быть нравственной женщиной? Красота или уродство натуры проявляются не только в уже совершенном, но и в стремлениях и импульсах; подлинная история человека определяется не тем, что он совершил, но тем, что хотел совершить.

А если так, то что же представляла собой Тэсс?

Теперь он видел ее в ином свете и начал сожалеть о том, что поторопился вынести ей приговор. Навеки он от нее отвернулся или нет? Он не мог утверждать, что будет ее отвергать всегда, а раз так, значит он уже принимал ее теперь.

Эта нарастающая неясность к ней возникла в тот период, когда она жила в Флинтком-Эше, но еще не смела смутить его покой и написать о своей жизни или своих чувствах. Это приводило его в недоумение; не понимая, почему она не пишет, он не спрашивал о мотивах. Таким образом, смиренное ее молчание было истолковано неправильно. Каким оно было в сущности красноречивым, если бы только он мог его понять! Она буквально исполняла приказание, отданное им и забытое; смелая от природы, она тем не менее отказывалась от всех своих прав, признавала его приговор вполне справедливым и молча склонялась перед ним.

Когда Энджел верхом на муле возвращался к побережью, с ним ехал еще один человек. Этим спутником был англичанин, прибывший с той же целью, что и Энджел, но родом из другой части острова. Оба находились в угнетенном состоянии и беседовали о личных своих делах. Откровенность вызывает на откровенность. Людям, скитающимся в далеких странах, свойственно открывать чуть ли не первому встречному такие стороны своей жизни, о каких они никогда не заикнулись бы в разговоре с друзьями, – и Энджел, путешествуя с этим человеком, рассказал ему печальную историю своей женитьбы.

Незнакомец побывал во многих странах и знал обычаи многих народов – несравненно больше, чем Энджел. Для его космополитического мышления подобные уклонения от социальных норм, столь серьезные для нашей морали, не имели никакого значения, как не имеют значения для формы земного шара долины и горные цепи. Он взглянул на дело с совершенно иной точки зрения; он считал, что прошлое Тэсс несущественно, важно лишь одно: какой женой могла она стать, и Клэру он заявил откровенно, что тот не должен был уезжать от нее.

На следующий день их застигла гроза, и они вымокли до костей. Спутник Энджела заболел лихорадкой и в конце недели умер. Клэр задержался на несколько часов, чтобы похоронить его, а затем продолжал путь.

Слова, мимоходом брошенные беспристрастным человеком – о его жизни, – Клэр решительно ничего не знал и фамилию его услышал впервые, – были как бы освящены его смертью и произвели на Клэра более сильное впечатление, чем всевозможные рассуждения философов об этике. Сравнивая себя с ним, он устыдился узости своих взглядов. Собственная его непоследовательность стала очевидной. Всегда он превозносил эллинское язычество, предпочитая его христианству. А у эллинов незаконная связь вовсе не была для женщины позором. Стало быть, его отвращение к недевственности, унаследованное им вместе с мистическим вероучением, вряд ли может быть оправдано, если девушка пала жертвой коварства. Он почувствовал угрызения совести. Припомнились запечатлевшиеся в его памяти слова Изз Хюэт. Он спросил Изз, любит ли она его, и девушка ответила утвердительно. Любит ли она его больше, чем Тэсс? Нет, ответила она; Тэсс готова жизнь отдать за него, а больше и она сама не может сделать.

Тэсс вспомнилась ему такой, какой была в день свадьбы. Как не сводила она с него глаз, как прислушивалась к его словам, словно считала его божеством. А в тот страшный вечер у камина, когда ее простая душа раскрылась перед ним, каким жалким казалось ее лицо, освещенное пламенем: она не в силах была понять, что он может лишить ее своей любви и защиты.

И так из обвинителя он превращался в ее защитника. Прежде, если он думал о ней, ему в голову приходили циничные мысли; но ни один человек не может быть всю жизнь только циником, и он прогнал эти мысли. Возникли они потому, что он подчинился влиянию общих принципов, пренебрегая особенностями данного случая.

Но все размышления на эту тему далеко не новы; любовники и мужья и раньше проходили через это. Клэр был жесток по отношению к ней, в этом не может быть сомнения. Часто, слишком часто мужчины бывают жестоки к женщинам, которых любят или любили, а женщины – к мужчинам. Но жестокость эта кажется нежностью по сравнению с той всеобщей жестокостью, из которой она вырастает, – жестокостью обстоятельств к человеку, жестокостью средств к цели, жестокостью сегодняшнего дня ко вчерашнему, а завтрашнего дня к сегодняшнему.

Предки Тэсс – могущественный род д'Эрбервиллей, к которому он относился с презрением как к растратившему свои силы, – теперь производили на него совсем иное впечатление. Почему не понимал он раньше, что подобные вещи можно оценивать не только политически? Что они многое дарят воображению? С этой точки зрения происхождение Тэсс было фактом огромной значимости; теперь род Тэсс не играл никакой роли в экономической жизни страны, но ее происхождение оставалось весьма важным стимулом для мечтателя и для моралиста, рассуждающего о падении и гибели. Этот факт – это маленькое отличие, сохранившееся в крови и фамилии бедной Тэсс, – будет очень скоро забыт, и будет предана забвению ее наследственная связь с мраморными памятниками и свинцовыми гробами в Кингсбире. Безжалостно уничтожает Время свою же собственную романтику! Снова и снова представляя себе лицо Тэсс, он думал теперь, что замечал в нем то гордое достоинство, которое, наверно, отличало ее благородных прабабок. И это видение вновь вызывало в его сердце прежнее чувство, сопровождающееся какой-то неясной болью.

Хотя прошлое ее не было безупречно, но в Тэсс было нечто гораздо более драгоценное, нежели свежесть ее товарок. Разве оставшиеся после сбора урожая гроздья в вертограде Ефрема не были вкуснее всего винограда Авии?

Так вещала возрождающаяся любовь, расчищая путь для смиренных излияний Тэсс, которые были только что отправлены Клэру его отцом; но из-за дальности расстояния они не скоро могли быть услышаны.

Между тем надежды Тэсс на возвращение Энджела в ответ на ее мольбу то разгорались, то угасали. Гасли они потому, что в обстоятельствах, приведших к разлуке, никаких изменений не произошло – не могло произойти, а если искупление не пришло, когда она была с ним, тем более не могло это случиться в ее отсутствие. Однако она все время думала о том, как бы ему понравиться, если он вернется. Она сожалела, что не постаралась запомнить те мелодии, какие он играл на арфе, не выпытала у него, какие баллады, распеваемые деревенскими девушками, он любит. Она осторожно расспрашивала об этом Эмби Сидлинга, который приехал вслед за Изз из Тэлботейс, а Эмби случайно запомнил, что из тех песенок, какие распевали они на мызе, чтобы легче было доить коров, Клэр, казалось, отдавал предпочтение «В саду Купидона», «Есть у меня парк, есть у меня гончие» и «На рассвете», но равнодушно выслушивал «Брюки портного» и «Какой я выросла красоткой», хотя это и прекрасные песенки.

Теперь Тэсс хотелось петь эти баллады как можно лучше. Частенько она распевала их, когда оставалась одна, – в особенности «На рассвете»:

Проснись, проснись, проснись,

И милочке своей

Нарви букет цветов –

Тех, что в саду растут.

Все горлинки, смотри,

Вьют гнезда на ветвях

Весеннею порой

На утренней заре.

Даже камень и тот был бы растроган, когда пела она эти песни холодной ранней весной, если случалось ей работать в стороне от других девушек. Слезы струились у нее по щекам; она думала, что, наверное, он все-таки не приедет и не услышит ее, и простые глупые слова песни звучали как насмешка, терзая ее измученное сердце.

Погруженная в мечты, Тэсс словно не замечала, что время идет, дни становятся длиннее, и благовещенье, когда окончится срок ее пребывания на ферме, уже не за горами.

Но до благовещенья произошло событие, которое направило ее мысли в другую сторону. Однажды вечером она сидела, по обыкновению, в общей комнате вместе с хозяевами, когда кто-то постучал в дверь и спросил, здесь ли Тэсс. На фоне сумеречного неба вырисовывалась в дверях высокая фигура – ее можно было принять за взрослую женщину, не будь она худенькой и тонкой, как ребенок. В сумерках Тэсс не узнала пришедшую, пока та не назвала ее по имени.

– Как, это ты, Лиза Лу? – удивилась Тэсс.

Сестра ее, которую год с небольшим она оставила ребенком, вдруг выросла, как на дрожжах, стала девушкой, но вряд ли сама понимала происшедшую с ней перемену. Юбка, когда-то длинная, была ей теперь коротка, а тонкие ноги и руки, которые она не знала куда девать, красноречиво свидетельствовали о ее молодости и неопытности.

– Да, Тэсс, я целый день шла пешком, – сказала Лу с невозмутимой серьезностью, – старалась отыскать тебя и очень устала.

– Что случилось дома?

– Матери очень плохо, доктор сказал, что она умирает. Да и отец тоже плох; и он все говорит о том, что не годится человеку из такой знатной семьи работать не покладая рук, как простому крестьянину. Вот мы и не знаем, что нам делать.

Тэсс так глубоко задумалась, что не сразу догадалась позвать Лизу Лу в дом. Усадив ее и напоив чаем, она приняла наконец решение. Ей необходимо вернуться домой. Срок договора еще не истек, но так как до шестого апреля, до дня благовещенья, оставалось мало времени, она решила рискнуть и уйти немедленно.

Отправляясь в путь этим же вечером, она выигрывала целый день, но сестра ее так устала, что должна была отдохнуть до утра. Тэсс сбегала к Мэриэн и Изз, рассказала о случившемся и попросила замолвить за нее словечко перед фермером. Вернувшись, она покормила Лу, уложила ее в свою постель, потом собрала кое-какие вещи, которые могли поместиться в плетеной корзинке, и отправилась в путь, приказав Лу выйти на следующее утро.

Когда пробило десять часов, она вышла в холодную, темную ночь, – ей предстояло пройти пятнадцать миль под стальными звездами. В пустынной местности ночь не страшна путнику, скорее она защищает его от опасности, – и, зная это, Тэсс выбрала кратчайший путь: шла она проселочными дорогами, по которым не решилась бы идти днем. Грабителей в этих краях не было, а мысль о больной матери прогнала призрачные страхи. Так шла она милю за милей, то поднимаясь на холмы, то спускаясь в долины, пока не добрела к полуночи до Балбэрроу и с вершины посмотрела вниз, в хаосе ночных далей лежала долина, в которой она родилась. Около пяти миль прошла она по горному плато, ей оставалось пройти еще десять-одиннадцать миль по равнине. При бледном свете звезд едва можно было различить извилистую дорогу, а когда Тэсс спустилась по ней в долину, разница между плоскогорьем и низиной была столь ощутима, что воспринималась даже по запаху, а при ходьбе – по мягкости почвы. Это была тучная Блекмурская долина, та часть ее, где на дорогах не увидишь ни одной заставы. В таких уголках земли крепко держатся суеверий. Когда-то здесь был лес, и сейчас, в темную ночную пору, он как будто снова возник из небытия, дали исчезли и каждое дерево, каждый куст принимали чудовищные размеры. Олени, за которыми некогда охотились здесь, ведьмы, которых пытали и окунали в воду, зелено-пятнистые феи, хохотавшие вслед путнику, – вера в них еще жила и возвращала к жизни всю эту нечисть.

В Натлбери она прошла мимо деревенской харчевни, и вывеска заскрипела, отвечая на звук ее шагов, но никто, кроме нее, не слышал этого скрипа. Мысленно она представляла себе людей, лежащих в темноте под этими соломенными крышами, укутанных одеялами из красных квадратных лоскутов; сухожилия их ослаблены, мускулы дряблы, а сон восстанавливает их силы, чтобы завтра, как только появится над Лэмблдон-Хиллом розовый туманный отсвет, они могли снова приняться за работу.

В три часа утра Тэсс, миновав последний поворот, вышла из лабиринта проселочных дорог и вступила в Марлот, пройдя по тому лугу, где впервые увидела Энджела Клэра на клубном празднике, когда он с ней не танцевал; воспоминание об этом и по сей день причиняло ей боль. Там, где был дом ее матери, мерцал свет. Освещено было окно спальни, и оно словно подмигивало ей, когда ветер раскачивал перед ним ветку дерева. Как только она разглядела очертания дома, на ее деньги покрытого новой соломенной крышей, в ее воображении сразу возникли старые, хорошо знакомые картины. Он был словно частью ее жизни; покосившиеся слуховые окна, конек крыши, неровные ряды кирпичей, венчавших дымовую трубу, – все это было ей близко. Сейчас, казалось ей, дом пребывает в оцепенении: ее мать больна.

Она потихоньку открыла дверь, чтобы не потревожить спящих; в нижней комнате никого не было, но на площадку лестницы вышла соседка, ухаживавшая за ее матерью, и шепотом сообщила, что миссис Дарбейфилд не лучше, хотя сейчас она спит. Тэсс приготовила себе завтрак и, распрощавшись с соседкой, заняла ее место в комнате матери.

Утром, когда она увидела детей, они показались ей странно вытянувшимися; хотя дома она не была только около года, за это время они удивительно выросли. Она целиком отдалась заботам о них и на время забыла о своих печалях.

Отец по-прежнему прихварывал и сидел, по обыкновению, в своем кресле. Но на другой день после ее прихода вдруг развеселился: он придумал, как раздобыть денег, и Тэсс спросила, в чем заключается его план.

– Я хочу написать письмо всем антикварам, проживающим в этой части Англии, – объявил он. – Попрошу их собрать по подписке деньги на мое содержание. Уверен, что это дело покажется им и романтическим и занятным – одним словом, подходящим. Они много денег тратят на содержание в порядке всяких старых развалин, на поиски скелетов и тому подобных штук; а живые останки должны показаться им еще интереснее, как только они обо мне прослышат. Вот если бы кто-нибудь пошел да и рассказал им, что за человек здесь проживает, о котором они знать не знают. Будь священник Трингхэм жив – тот, что меня открыл, – уж он бы наверняка это сделал.

Выслушав этот грандиозный проект, Тэсс не стала возражать – сначала она хотела покончить с неотложными делами, так как положение семьи, по-видимому, не улучшилось, несмотря на посланные ею деньги. Когда удалось уладить домашние неурядицы, ей пришлось подумать и о работе вне дома. Подоспело время сеять и сажать, у многих крестьян сады и огороды были уже возделаны; но Дарбейфилды отстали от соседей. К большому своему огорчению, Тэсс открыла причину такого опоздания: картофель, оставленный на семена, был весь съеден, – возмутительная небрежность и непредусмотрительность. Ей удалось раздобыть картофель, а через несколько дней отец ее настолько оправился, что, подчиняясь ее уговорам, мог заняться садом, тогда как она сама начала возделывать участок земли, который арендовали они ярдах в двухстах от деревни.

Ей нравилась эта работа после дней, проведенных в комнате больной, где теперь не было необходимости дежурить, так как мать выздоравливала. Физический труд рассеивал мысли. Их участок находился на высоком, сухом, огороженном месте, по соседству с другими сорока или пятьюдесятью участками. И когда кончался рабочий день батраков, здесь закипала работа. Обычно вскапывать землю начинали в шесть часов вечера, и работа затягивалась до ночи, а иногда продолжалась и при лунном свете. На многих участках горели кучи сухой сорной травы и отбросов – из-за сухой погоды костры пылали особенно ярко.

Как-то в ясный день Тэсс и Лиза Лу работали в поле вместе с другими крестьянами, пока последние лучи заходящего солнца не упали на белые столбики, отделявшие один участок от другого. Как только спустились сумерки, на участках стали загораться костры из пырея и капустных кочерыжек; они то вспыхивали, то скрывались за густыми клубами дыма, которые подхватывал и уносил ветер. Когда разгорался костер, гряда дыма, стелющаяся по земле, тускло светилась, заслоняя рабочих друг от друга, и становилась понятным выражение «облачный столп», что днем стоял стеной, а ночью светился.

Вечером кое-кто прервал работу, но большинство осталось, чтобы покончить с посадкой, и среди оставшихся была Тэсс, которая отослала сестру домой. Она вскапывала один из тех участков, где сжигали пырей; четыре блестящих зубца ее мотыги позвякивали, ударяясь о камни и твердые комья земли. Иногда ее с ног до головы окутывал дым от костра, а когда дым рассеивался, видна была ее фигура, залитая медным светом. Она была несколько необычно одета сегодня и имела странный вид: платье, побелевшее от частой стирки, и короткая черная жакетка напоминали и о свадьбе и о похоронах. Другие женщины, работавшие поодаль, были в белых передниках, и когда на них не падал отблеск костра, во мраке были видны только эти передники да бледные лица.

Дата добавления: 2015-05-29