Лицо и границы буржуазного общества

Юнгер начинает свою книгу с анализа эпохи третьего сословия, то есть буржуазии, выявляет мнимый характер ее господства, указывает на кризис созданного ею общества и ее основополагающих идей, а затем переходит к описанию нового гештальта человека, который он намеревается показать «как действующую величину [в математическом смысле], отныне властно вторгшуюся в историю и непосредственно определяющую структуры преображенного мира». Поэтому здесь следует говорить не столько о «новых идеях или новой системе, сколько о новой реальности», которую способен уловить беспристрастный взгляд и чей глубоко революционный характер обусловлен самим фактом ее существования. Одной из наиболее существенных черт, присущих стилю, названному им «героическим реализмом», Юнгер считает способность к распознанию «нового» непосредственно в экзистенциальных понятиях чистой реальности путем отказа от всякого оценивания и активной адаптации к этому «новому».

Он определяет эпоху третьего сословия как мир искусственных и шатких надстроек, господство которых, однако, «так и не смогло затронуть то глубинное ядро, от которого зависят сила и полнота жизни во всех ее проявлениях». В эту эпоху «повсюду, где мысль достигала наибольшей глубины и отваги, чувство — наибольшей жизненной остроты, удар — наибольшей беспощадности, можно легко распознать бунт против ценностей, поднятых на щит разумом, возвестившим о своей независимости»; то есть против ценностей, рожденных верой в разум, восторжествовавшей с пришествием третьего сословия, предвестником которой был театрализованный якобинский культ Богини Разума, воплотивший на практике абстрактные экзерсисы энциклопедистов. Поэтому «носители той прямой ответственности, которую называют гениальностью, никогда прежде не были столь одиноки, никогда прежде их творчество и деятельность не были столько провальными, и никогда прежде не была столь скудна пища для вольного развития героя. Корням приходилось пробиваться вглубь иссушенной почвы, чтобы достичь источников, в которых скрыто магическое единство крови и духа, придающее слову неотразимость». «Поэтому это время изобиловало великими сердцами, последним протестом которых становился отказ от самих себя; изобиловало высокими умами, которым казался желанным покой мира теней <…>, богато битвами, где кровь, а не дух, доказывала себя в победах и поражениях». «Честь и слава павшим, раздавленным жестоким одиночеством любви и познания или срезанным сталью на высотах, опаленных пламенем битвы!» — говорит Юнгер.

Основной чертой буржуазного мира является особое понятие свободы как абстрактной, общей, индивидуалистической свободы, «как самодостаточной формы, лишенной всякого содержания и приложимой к любой величине». Подобное понимание прямо противоположно идее — к которой неизбежно придется вернуться, — гласящей, что «свобода, которой располагает сила, прямо пропорциональна величине стоящей перед ней задачи, а объем доступной свободы определяется мерой ответственности, которая придает ей смысл и законность». Буржуа знакома только «свобода от», но не «свобода для» (известное разделение, проведённое уже Ницше); ему неведом мир, где «высшие формы свободы возникают только тогда, когда сама свобода пропитывается сознанием того, что она является лишь ленным владением»; он не знает, что «послушание есть искусство слушать, а порядок — готовность повиноваться слову, приказу, который, подобно молнии, пронзает от вершины до самых корней»; ему не знакомы такие ситуации, в которых «вождь узнается по тому, что он есть первый слуга, первый солдат, первый рабочий»; наконец, он не в состоянии понять, что «предельной силы достигают только тогда, когда исчезают сомнения в том, кто должен приказывать, а кто — повиноваться».

Эпохе третьего сословия неведомо единство свободы и служения, единство свободы и порядка; она «никогда не знала чудесной власти этого единства, ибо достойными стремления ей казались только слишком легкодоступные и слишком человеческие удовольствия». Обратной стороной этого абстрактного, индивидуалистического, собственнического понимания свободы является идея социума как системы, определяемой принципом общественного договора. Именно благодаря подобному абстрактному представлению о свободе буржуа присуще стремление к разложению всякого органического единства, к «превращению всех отношений, основанных на долге и ответственности, в договорные отношения, которые можно расторгнуть». С точки зрения форм общественной жизни особо значимой категорией для буржуазного мышления является «общество» как противоположность чисто политической категории «государства»; более того, само государство мыслится в понятиях «общества». В связи с этим Юнгер обращается к концепции, довольно распространенной среди немецких политических писателей, согласно которой имеется существенное различие между системами, отправной точкой и идеалом которых служит «общество», и теми, основанием и идеалом которых, напротив, является «государство». Причем в последнем случае под государством понимается реальный самодостаточный, вышестоящий принцип, не сводимый к простым фактам, благодаря которым индивиды сплачиваются в неорганическую и атомистическую массу на эмпирической и утилитарной основе.

Итак, в буржуазной цивилизации все осмысляется в понятиях «общества», в основании которого лежат расчет и соответствующая мораль. Для сведения всякой величины к подобной форме применяются тончайшие приемы. В конце концов все совокупное население земли начинают понимать как «общество», «теоретически представляемое как идеальное человечество, разделение которого на государства, нации или расы зиждется на ошибке, которая, впрочем, со временем будет устранена путем договоренностей, просвещения, смягчения нравов или развитием средств передвижения и сообщения».

Так, в частности, «бюргеру известна лишь оборонительная война, а значит, войны он не знает вообще уже потому, что сама его природа исключает воинский элемент… И даже если он, из откровенно корыстных побуждений, призывает на помощь солдата или сам обряжается в солдатскую форму, то всегда настаивает на том, что это делается исключительно ради самообороны, или, когда хочет пустить пыль в глаза, ради защиты всего человечества».

Таким образом, ценнейшей находкой буржуазного мышления, одновременно ставшей «неисчерпаемым предметом его художественного воображения», является «странная, абстрактная фигура» — индивид. Хотя на практике «индивид видит свою противоположность… в массе», последняя на самом деле является «его точным зеркальным отражением». «Масса и индивид — лишь две стороны одной медали», то есть по сути — одно и то же. Это два полюса «общества», противоположные лишь внешне. Благодаря их единству «уже целый век перед нами разыгрывается зрелище, ошеломляющее своей двойственностью: самая разнузданная анархия, с одной стороны, и будничный деловой порядок демократии — с другой». Здесь Юнгер обращается к другой известной теме, разрабатываемой политической мыслью традиционной направленности: там, где отвлеченная идея свободы превращает конкретную личность в атом, сводит ее к индивиду, количественной единице, разрушая все свойственные ей органические связи, как диалектический контрапункт, как неизбежная изнанка возникает масса, чистое царство количества. Однако, как мы увидим, по мнению Юнгера, кризис буржуазного общества равно поражает оба его полюса — как индивида, так и массу, и за рамками этих образований неизбежно начинают утверждаться новые категории.

Договорная концепция общественного единства приводит к тому, что излюбленным режимом буржуа, необходимым для выживания и поддержания его устоев, становится система переговоров, соглашений и договоренностей. До тех пор пока сохраняется возможность договориться, буржуа чувствует себя в безопасности; поэтому он стремится к устранению любых опасностей, которые могут возникнуть для системы в целом в результате разногласий внутри «общества», то есть классовых конфликтов. Он научился отстаивать принцип «общества» от внешних нападок, добившись того, чтобы сами эти нападки диктовались тем же принципом с присущим ему представлением о свободе; в результате любая смена власти оказывается лишь частной поправкой к общественному договору. В противоположность мужской природе государства «женская природа „общества“ сказывается в его стремлении вобрать в себя всякую противоположность, а не устранить ее. Оно идет на утонченный подкуп, выдавая всякое решительное оппозиционное требование за новое выражение своего понимания свободы, тем самым оправдывая его перед судом своего основного закона и по сути обезвреживая его».

Как уже говорилось, для Юнгера вся буржуазная система опирается на идеи рациональности и моральности; к этому добавляется идея безопасности, направленная на исключение «стихийного» и опасного из жизненного пространства; эта последняя идея является наиболее существенной в общей концепции «Рабочего». Однако не забыт и другой сопутствующий момент, а именно господство экономики в буржуазном мире. «Попытка арифметики особого рода превратить судьбу в исчисляемую величину… восходит к тем временам, когда на Таити и на Иль-де-Франс был обнаружен прообраз разумно-добродетельного и, следовательно, счастливого человека, когда дух обратился к подсчетам пошлин на зерно, а математика перешла в разряд утонченных забав для аристократии, клонившейся к упадку. Именно в том времени следует искать образец, получивший впоследствии односторонне экономическое истолкование, согласно которому притязание индивида и массы на свободу было представлено как исключительно экономическое требование в рамках экономического мира». Здесь «рационально-моралистический идеал совпадает с утопическим представлением, и всякая проблема сводится к экономическим требованиям». Это важный момент для понимания основной цели Юнгера. Поскольку всякое восстание, обусловленное чисто экономическими требованиями, легко включить в идейное пространство цивилизации третьего сословия, это указывает на мнимо революционный, а следовательно, несущественный характер революционно-социальной диалектики, разработанной левыми движениями. А поэтому для появления гештальта, который, согласно Юнгеру, должен характеризовать новую эпоху, требуется иное пространство. «В рамках этого мира эксплуататоров и эксплуатируемых высшей инстанцией для всякой величины неизбежно становится экономика. Поэтому, несмотря на внешнюю противоположность двух типов людей, двух типов искусства, двух видов морали, не нужно много смекалки, чтобы увидеть, что их питает один и тот же источник. Оба участника экономической борьбы ссылаются в оправдание своих действий на необходимость способствовать прогрессу; они сходятся в своем фундаментальном притязании на роль борца за общественное процветание, и каждый из них убежден, что ему удастся подорвать позиции противника, если он сумеет опровергнуть его право на это звание». Юнгер заключает: «Впрочем, хватит, подобного рода разговоры можно вести до бесконечности. Что действительно важно осознать, так это наличие диктатуры экономической мысли как таковой, которая подавляет возможность всякой диктатуры иного типа и препятствует всему, что могло бы способствовать ее установлению. Действительно, в подобном мире нельзя сделать ни одного движения, чтобы не взбаламутить мутный ил материальных интересов, нет ни одной позиции, с которой можно было бы перейти в наступление… Какой бы из сторон ни удалось одержать победу и достичь господства, она всегда будет подчиняться экономике как вышестоящей власти». Одновременно автор уточняет следующее: «Отрицая экономический мир как жизнеопределяющую силу, то есть как судьбу, мы оспариваем не само его существование как таковое, но отводимый ему ранг». Суть не в том, чтобы оградить дух от всякого участия в экономической борьбе; напротив, можно даже одобрить то, что экономическая борьба «обретает предельную остроту». Но «не экономика должна устанавливать правила игры» — она сама должна «быть подчинена высшему закону борьбы». Преодоление буржуазного мира требует «провозглашения независимости нового человека от экономического мира», что «означает не отказ от этого мира, но его подчинение высшему притязанию на господство».

Впрочем, весь этот круг идей востребован здесь Юнгером лишь для иллюстрации того, что сведение всякого революционного требования к области экономики, его исчерпание в ней, является одним из приемов, который используется заинтересованными лицами для сохранения принципа «общества», для продления, вопреки всему, жизни мира третьего сословия. Осталось разобраться, насколько верны эти идеи Юнгера. С нашей точки зрения, «одержимость экономикой» (миф homo oeconomicus, с соответствующим лозунгом «экономика — наша судьба»), видимо, является точкой перехода между мирами третьего и четвертого сословия. Экономика как «категория», безусловно, принадлежит буржуазному мышлению; и перевод (или истолкование) органичных сословных членений, присущих древнему традиционному обществу, — на касты, ордена, сословия (то, что называют немецким словом St&#228;nde, труднодоступным для перевода и часто используемым Юнгером) — в простые экономические классы является одной из характерных черт буржуазного общества. Однако нетрудно заметить, что и через саму экономику пробуждаются «стихийные» силы, которые во многих областях ускользают от буржуазного контроля и иногда становятся почвой для возникновения новых, коллективистских единств.

Дата добавления: 2015-05-26