Первые парадигмы сознания 4 страница

– Старик, почему они не говорят со мной? – полушепотом спросил Художник, понимая, что снова отвлекается и прерывает рассказ.

Художника мучил этот вопрос, и он решился его задать именно сейчас, чтобы не откладывать на потом, когда ответ может стать уже совершенно ненужным. Старик, вопреки его ожиданиям, не стал ворчать, а сухо прошептал:

– Ты еще не с нами, ты ничего толком не знаешь. Лукас и я заговорили с тобой, чтобы тебя просветить, чтобы ты стал таким же, как мы, разделил с нами тяжкую боль от заточения здесь. И у тебя все еще есть выбор…

– Выбор? – воскликнул Художник, руки его задрожали, от волнения и резко нахлынувшего возбуждения он снова заговорил стихами, как это делал обычно в жизни. – Скажи, как сделать этот выбор, не прогадав и не жалея после…

Лукас захохотал. Захохотали и остальные. Они сидели в глубине замка, о чем‑то очень тихо переговаривались между собой, но слышали каждое слово Художника, даже когда он переходил на шепот, не желая, чтобы его слышал кто‑то, кроме старика. Здесь, в мертвой тишине, это не составляло особого труда.

– Прекратите! – старик топнул ногой, и смех мгновенно стих. Художник видел, как силится Лукас, чтобы не засмеяться снова. Он зажал рот рукой и глубоко и часто дышал.

«Что есть в этом старике такого, что заставляет остальных его уважать? Слушаться его, причем беспрекословно? Ведь это он виноват в том, что все они здесь. Нет, если у меня есть выбор, если я еще могу вернуться обратно, то я должен это сделать во что бы то ни стало. Но почему сам старик этого не сделал? И Лукас, и остальные тоже остались здесь», – волнение у Художника сменилось задумчивостью. Его губы слегка шевелились, будто он разговаривает сам с собой.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – старик встал и начал медленно ходить взад‑вперед, словно отсчитывая шаги. – И я, и все думали, что раз выбор остается, значит, это наша возможность вернуться, и этой возможностью нужно воспользоваться. Но, нет, ты ничего не понимаешь, ты снова оборвал меня, не дослушав.

– А что слушать? Этот рассказ о ведьмах? Видимо, из‑за тебя, старик, я и все остальные оказались тут, в сумраке, взаперти. И ты хочешь, чтобы я верил тебе? Так же, как они, слушался тебя? И ты, и все они упустили свой шанс! А у меня он еще остается! Если бы я не рисовал эту проклятую картину, то ничего бы не случилось!

Художник подскочил к старику, схватил его за плечи и с силой принялся трясти.

– Давай, не медли, скажи, как отсюда выбраться. Просто ответь, для меня это очень важно, понимаешь? У меня там жена и дочь, я хочу вернуться, хотя бы ненадолго. Говори, старик!

Художник продолжал трясти старика. В какой‑то момент его руки сдвинулись с плеч к шее – старик закряхтел от удушья, а Художник словно цеплялся за свой шанс. Вот, прямо сейчас он получит ответ на еще один волнующий его вопрос. И не просто волнующий, а жизненно важный. Сейчас старик скажет, как можно выбраться назад, он выйдет из замка, бегом побежит по той тропинке, выйдет, не оглядываясь, за ворота, мимо могил, к мертвому лесу. Снова окажется там, у высохших кустов, ляжет на серый песок, закроет глаза – и полетит в полной темноте, разрезаемой проносящимися мимо огнями. Затем картина, головокружение, он на полу. Придет в себя, сожжет картину и навсегда прекратит рисовать. Искушение стоит того, чтобы его побороть, когда на кону – семья, радость, любовь. Творчество – ничто по сравнению с этим. Да, все очень просто. Он сейчас услышит, что скажет ему старик, воспользуется советом, вернется и навсегда покончит с рисованием.

– Нет, ты ничего не знаешь, – едва различимо проговорил старик и закатил глаза.

Руки Художника продолжали сжимать его шею. Художника можно было понять – понимал его и старик, потому не сопротивлялся. Отчаяние заставляет любого творить безумие, не контролировать себя, идти на поводу у ситуации. Старик и сам был таким – тогда, семь с лишним сотен лет тому назад.

В тот момент, когда Художнику вдруг показалось, что старик говорит ему что‑то про картину, он почувствовал резкий удар по голове, разжал руки и упал на пол. Он не ощутил никакой боли, хотя, безусловно, ему было больно. Сколько он так пролежал на холодном полу, Художник сообразить не мог. «Правду говорит старик, время здесь остановилось», – после некоторых внутренних колебаний, отмахиваясь от сомнений, решил Художник. Он медленно приходил в себя – вокруг все плавало, стены замка казались какими‑то кривыми.

– Вставай, – громко и резко сказал Лукас. Он нагнулся над Художником и тряхнул его за плечо.

– Не стоило бить его, Лукас, – с осуждением сказал старик. – Вспомни, ты тоже пытался из меня любыми путями выудить знание о том, как вернуться назад. И что ты с ним сделал, когда оно стало не только моим, но и твоим? Постарался забыть.

– Он чуть не задушил тебя, – оправдывался Лукас. – Он слишком вспыльчив, таким быть нельзя, особенно здесь, можно наделать глупостей.

Старик фыркнул, хотя это никак не увязывалось с его внешним образом.

– Каким был ты, Лукас! Это теперь ты мудрый, когда дважды пытался бежать, и они тебя возвращали. Так что не открещивайся от собственной глупости, ты уже побывал в ее власти. Он тоже должен через это пройти, иначе ему с нами не быть. А если ему не быть с нами, то ему не быть вообще.

Художник, поглаживая затылок, сел на полу. У него кружилась голова – кружилась совсем не так, как это бывало в обычной жизни. Почти не было боли и тошноты, просто трудно было прийти в себя, вспомнить какие‑то детали, сообразить, где находишься и из‑за чего все произошло. Лукас помог Художнику подняться. Старик снова усадил его рядом с собой на каменную скамью и приложил ладонь к своим губам, давая Художнику понять, что он просит, даже умоляет его молчать и внимательно слушать.

– Я готов, – с трудом вымолвил Художник, краем глаза посмотрев на Лукаса.

– Вы правы, мне нужно дослушать рассказ до конца. Я так и не понял, почему все происходит именно здесь и именно со мной, точнее, с нами.

– Ты снова забегаешь вперед, – грустно сказал старик. – Но меня радует уже то, что ты готов меня слушать не потому, что об этом тебя прошу я, а из‑за того, что ты сам пытаешься во всем разобраться…

Старик не договорил. В дверь замка с силой постучали. Старик и Лукас задрожали, вскочили и в панике помчались куда‑то вглубь замка. Вскочил и побежал вместе с ними и Художник.

– Что такое происходит? Кто там? – на ходу спрашивал он.

– Молчи! Ни звука! – с яростью шептал ему старик, а Лукас на бегу погрозил кулаком.

Замок оказался гораздо более просторным, чем это казалось Художнику. В самой дальней его стене оказался узкий проход, а за ним – не менее узкий коридор, заканчивавшийся лестницей, которая вела вниз, откуда сильно пахло сыростью. Стены были увешаны паутиной, которая свисала с каждого, даже совсем небольшого выступа.

– Сюда, – прошептал Лукас. – Только тихо, очень тихо.

Сзади снова послышался стук – на этот раз от стука замок вздрогнул, что‑то даже заскрипело.

Лукас буквально толкнул Художника на лестницу, а сам осмотрелся и сдвинул к лестнице каменную плиту, точно такую же, какие были на могилах у стены. Спускаясь вниз в полной темноте, наощупь, Художник услышал, как Лукас сдвинул плиту, накрыв ею лестницу – и даже тот скудный свет от Луны, что попадал в замок через окна под потолком, перестал освещать ступени. Художник остановился, но тотчас почувствовал, что Лукас толкает его вперед.

– Иди быстрее.

Начав считать ступени, Художник сбился на тридцати девяти, услышав где‑то позади себя стук и остановившись.

– Не бойся, это там, в замке, сюда они не посмеют сунуться, – уже чуть громче и смелее произнес Лукас. – Иди, осталось немного.

Хватаясь руками за сыроватые стены, Художник сделал шаг вниз. Вопреки предчувствию того, что ступени должны где‑то заканчиваться, он понял, что лестница продолжается.

– Просто доверься мне и иди вперед, – шепнул Лукас. – Здесь оставаться нельзя, они могут почувствовать нас.

– Они – это кто? – в ответ прошептал Художник, замерев и не двигаясь.

– Тебе пока не нужно этого знать, к тебе пока что это не имеет никакого отношения. Просто иди, или я снова тебя ударю. Извини, иногда совсем не могу себя сдержать.

Еще несколько десятков ступеней – и Художник ступил на что‑то мягкое, очень холодное и сырое. «Земля, – сообразил он, – но мне казалось, что это подземелье, и пол здесь каменный». Художник осторожно двигался в полной темноте. За спиной тяжело вздыхал Лукас – ему не терпелось закончить спуск и, наконец, почувствовать себя в полной безопасности.

– Эй, не наступи на меня, – раздался рядом чей‑то голос, заставив Художника в ужасе остановиться.

– Я… я ничего не вижу, – в словах и в интонации Художника чувствовалась какая‑то подавленность, будто был он не в укрытии, а там, где его в любой момент могла настигнуть опасность. – Как я могу идти вперед, если я ничего не вижу? Здесь есть стены? Где мы вообще?

Кто‑то резко схватил Художника за руку – от неожиданности он даже вскрикнул.

– Ни звука! – приказал старик. – Они могут услышать. Нельзя чтобы они знали, что мы здесь, иначе до нас доберутся.

– Но… – хотел возразить Художник, но старик его оборвал: «Ты не находишь свое поведение глупым? Кому и что ты пытаешься доказать? Изволь дослушать до конца!»

Ноги Художника уперлись во что‑то твердое, какой‑то длинный деревянный стеллаж. В отличие от земли, источавшей холод, дерево казалось теплым. Старик снова дернул Художника за руку – и он сел. Совсем рядом послышался шорох – Лукас тоже присел.

Они не видели друг друга. Темнота для Художника была настоящим наказанием: если быть честным до конца, то он ее немного побаивался. Обстоятельства и вся обстановка стократно усиливали этот страх – Художнику стало не по себе.

– У нас много времени, они уйдут нескоро, слушай, успею рассказать тебе все до конца, все как было, – старик снова откашлялся, он вел себя так, что у Художника создалось впечатление, что такое бегство, сидение неизвестно где, в сырости, холоде, пыли и темноте давно вошло у старика в привычку. Художник закрыл глаза и приготовился слушать. Вглядываться в абсолютную темноту было больно, глаза начали слезиться от напряжения. И это напряжение было излишне: никаких шансов что‑либо разглядеть не было.

Остальные сидели молча. Художника такое их поведение уже нисколько не удивило.

– Я остановился на том, что было после того пожарища, – заключил старик и продолжил рассказ, – после него вдруг оказалось, что многие из нас в действительности сомневались в силе ведьм, в том, что они как‑то могли навредить нам и королю. Но дело было сделано, весть о случившемся быстро долетела до двора. Король ликовал. Он наградил каждого, как и обещал, сдержал свое слово. А мне, помимо денег, достался тот самый холм. Король приказал построить там замок…

– Это тот замок, в котором мы все заперты? Выходит, это твоих рук дело, старик?

– …Большой замок, с высоким забором и воротами, чтобы больше никто без его ведома, и без ведома меня и моих зорких глаз не мог сюда приходить и колдовать, – старик сделал вид, что не слышал вопроса Художника, лишь стал говорить все медленнее и медленнее. – Лес вокруг холма вырубили, холм вскопали, часть земли спустили вниз, туда, где сейчас ворота и могилы. Собственно, из нее могилы и устроили. Крестьяне меня боялись, повиновались, закопали ведьм. А холм. Нет больше того холма. Я был молод. Деньги короля сделали меня богачом. Я задолго до этого женился на девушке, у нас было двое детей. Мне было двадцать семь, всего двадцать семь лет от роду. Мы поселились неподалеку, и я начал строить замок. Не поверишь, я строил его тринадцать лет. Король позволил мне не участвовать в его военных походах. Их и не было, при дворе были одни празднества. Я зажил спокойной жизнью, принялся рисовать и достиг в этом больших успехов. Мои картины покупали, я писал портреты, но деньги я не считал, у меня и без того было их много, больше, чем ты можешь представить. Жена и дети жили своей жизнью, а я своей, все более становясь одержимым своими холстами. Когда замок был построен, у меня вдруг возникло желание запечатлеть его. Я рисовал медленно, спешить было ни к чему. Все складывалось отлично, картина радовала глаз до тех пор, пока с приближением окончания ее, мне не стали мерещиться голоса. Нет, пожалуй, я их ясно слышал, наверное, даже более ясно, чем слышу тебя, когда ты меня перебиваешь. Мне стало страшно. Клянусь, такой страх я испытал впервые в жизни. Это была ранняя весна. Я окончательно помешался – и однажды, как следует, всмотрелся в свою картину. Это не был мой замок, это не была моя картина, не было тем, что я так тщательно вырисовывал. Замок на картине был обнесен забором, высокими стенами, хотя я ослушался короля и не стал возводить вокруг замка ограду. Но главное – статуи каких‑то непонятных животных. И небо, оно было такого цвета, какой невозможно получить простым смешением красок.

– Небесный цвет неописуемой красы, как манишь ввысь меня ты… – продекламировал себе под нос Художник.

Старик замолчал. Полная тишина в сочетании с темнотой вгоняли Художника в дремотное состояние. Быть может, это не старик замолчал, а Художник уснул. Понять это было трудно. Слова старика были все тише, говорил он все медленнее, и в конечном итоге все исчезло в пропасти пустоты. Художнику снилась Аленка, он даже услышал ее голос, звонкий, иногда чуть отдающий в нос. Она спрашивала у него про какую‑то книжку, потом про то, пойдут ли они гулять и позволит ли он ей сорвать и принести домой большую ветку цветущей черемухи.

– Еще рано для черемухи, родная, да и завянет она быстро, не будет стоять, давай лучше дождемся нарциссов, купим их много‑много и поставим на кухне, подарим нашей маме, – ответил ей Художник.

– Нет, папа, нет! Я хочу черемуху, она уже зацвела, – настаивала Аленка.

– Посмотри в окно, – предложил Художник, – у нас под окном много кустов черемухи. Посмотри и увидишь, что еще рано, на ней почки‑то совсем недавно появились.

Художник посадил Аленку к себе на плечи, и вместе с ней они выглянули в окно. Художник вскрикнул: под окном раскачивались на ветру пышные гроздья цветущей черемухи. Дальше все завертелось, замелькало – и снова темнота, холод и тишина.

– Ты кричал, – послышался голос старика. – Ты снова спал и видел свою жизнь, ту, что у тебя была. Смотри во сне, потому что больше у тебя ее никогда не будет. Прости меня, я чувствую в этом свою вину, она навечно со мной. Но что теперь это изменит? Не изменило и тогда, семь столетий назад. Я закончил картину, и напала на меня жестокая хворь, невиданная, неописуемая. Досталось и моей жене, мы часто были вместе в то время, как я рисовал. С нами случилось помешательство, и мы так и лежали бы без чувств, если бы не наша кухарка. Больше никого в замке не было, сыновья давно выросли и были на службе при дворе короля. Кухарка клялась нам, что когда нашла нас без чувств и взглянула на картину, то ей показалось, что картина была живой – по серому нарисованному небу, а статуи, изображенные за воротами, слегка шевелились. Когда я пришел в себя, я не поверил ей и велел убираться прочь. Хотя, даже если бы я этого не приказал, она бы все равно ушла и больше никогда не переступила бы порог замка. Она побежала в город, крича по дороге, что я чернокнижник, что ведьмы вернулись и снова совершают свои обряды, и это творится не где‑то, а прямо в замке. Когда у замка собралась разъяренная толпа и солдаты, те самые, с которыми я когда‑то воевал с ведьмами, принялись поджигать замок, мы попрощались с женой, она ушла через тайный подземный ход. А я сидел у картины и ждал, смотрел на нее. Но я слышал лишь крики толпы, их шаги – она забрала меня раньше.

– Картина? – тихо спросил Художник.

На этот раз старик решил ответить на вопрос. История приближалась к развязке.

– Именно она, и я оказался здесь, примерно там, где оказался ты, у ворот. Это мой замок, но немного не такой, каким я его построил, а каким нарисовал на той проклятой картине! И эта стена, и статуи – все сходится. Едва я оказался там, у ворот, меня настигли ведьмы, те самые, которых я обрек на гибель из‑за одних лишь подозрений и прихотей короля. Нет, убить или сжечь они меня не собирались. Лишь только осторожно обмолвились, что пути назад нет, что картина сожжена вместе с замком. Единственная ниточка, удерживавшая меня в том, прежнем мире, разорвана. Они сказали мне: «Глупцы те, кто был с тобой и отнял жизнь у нас, но еще большие глупцы, кто сжег картину, полагая, что и в ней может скрываться зло». А еще я узнал, что каждые сто лет в мой замок будут прибывать гости, но не простые. Что это значит, я понял значительно позднее. Так что ты не первый и не последний.

– И не только ты, но и все мы, – вдруг сказал Лукас.

Открывая глаза, чтобы взглянуть в его сторону, Художник вспомнил, что они глубоко под землей, в полной темноте. Но ошибся.

– Смотрите, свет! – воскликнул он. – Откуда? Такой яркий!

В подземелье откуда‑то сверху прорывался тонкий луч, толщиной с маленькую швейную иглу. Благодаря ему, Художник разглядел окружающую обстановку. Это было маленькое помещение с очень низким потолком. «И как это я не ударился головой, когда заходил?», – спросил Художник сам у себя. Сам он сидел на каких‑то бревнах, невдалеке на сваленной горой и почти истлевшей соломе расположились остальные. На него пристально смотрел Лукас. А на лице старика он разглядел слезы.

– Это трещина между плитами там, наверху, – предчувствуя расспросы, прошептал старик, – Как‑то раз они искали нас и пытались начать делать подкоп, но из этого ничего не вышло. Трещину эту иногда заносит песком, так и было, когда мы сюда вчера пришли.

– Вчера? Значит, прошел еще день, а я не заметил? То есть я не последний, и все мы здесь замурованы? – бубнил себе под нос Художник. – Старик, скажи мне честно. Ведь есть отсюда дорога назад. Ты сам сказал про картину, про свою картину, которую сожгли.

Он, наконец, стал что‑то соображать. Ему есть на кого положиться с картиной. Но как Маша поймет, что нужно делать? Художник ясно представил, как жена, найдя его лежащим на полу в комнате, просто вызовет врача или сама повезет его в клинику, где работает. Подумает она про картину, что причина в ней? Вряд ли. Даже не вряд ли, а полностью исключено. Ей будет просто не до этого. И пока она будет безуспешно биться, и пытаться привести его в чувство, искать врачей и лекарства, картина будет просто стоять в комнате. Главное, чтобы она не навредила Аленке!

Спустя какое‑то время Художник знал до мельчайших подробностей истории всех остальных – и не только потому, что они их ему поведали. Все их истории были, за исключением некоторых несущественных деталей, пугающе похожи. Видения, картина, одержимость ею, затем снова видения и некая сила, заставляющая рисовать не то, к чему лежит сердце. Серые тона, могилы, стена, ворота, замок – таков сюжет. И все они здесь – таков результат. Да и сами они, все семеро, были похожи и не только тем, что были ваятелями. Все они родились в разные годы, но в один день, в день летнего солнцестояния, тот самый, в который были сожжены ведьмы. Почему‑то Художник сначала не понял намеков старика на этот день, теперь же все встало на свои места.

– Значит, я все еще могу вернуться назад, раз картина цела и с ней ничего не случилось, – заявил Художник, и все разговоры мгновенно стихли.

– Можешь, – согласился старик.

– А что иначе? Я не хочу провести остаток своих дней здесь, в этом твоем замке, – Художник все время поглядывал наверх, на щель, откуда вырывался луч лунного света, казавшийся неестественно ярким. – Нет, старик, я и не думал тебя в чем‑то обвинять, что случилось, то и случилось. Но я хочу туда, обратно, к своим. И ты даже не представляешь, насколько сильно хочу!

– Я тоже хотел, и Лукас, и остальные, – старик говорил с легкой иронией, которая мгновенно стала раздражать Художника настолько, что он вскочил с места, но тут же, ударившись головой об потолок, сел и слушал, нервно потирая затылок. – Ты можешь попытаться, мы тебе поможем.

– Как это сделать? Говори!

– Будь спокойней, мой друг, иначе ничего точно не выйдет. Все просто. Твое тело сейчас там, где ты его оставил, а ты душа. И как душа ты можешь многое из того, что в обычной жизни совершить невозможно.

– Душа? – удивился Художник, – я не верю. То есть верю, но это не может быть так…

– Правдиво? – вмешался Лукас, – Просто поверь, со временем ты убедишься, что это так, через какое‑нибудь столетие, а может быть и раньше. Хотя, нет, все же через столетие, когда прибудет следующий, а ты с нами будешь сидеть тихонько в стороне и посмеиваться.

Старик прислушался, пытаясь уловить какой‑то почти неосязаемый шум.

– Давайте выбираться отсюда! – наконец произнес он, – Они уже ушли, причем очень далеко.

– Они – это кто? – спросил Художник с надеждой на то, что теперь‑то ему можно услышать и осознать ответ.

– А ты не понял? – усмехнулся Лукас. – Такой проницательный, а не догадался. Прокрути в голове то, о чем тебе только что говорили, и все поймешь.

– Ведьмы? – осторожно предположил Художник.

Лукас хлопнул его по плечу и кивнул. Старик, держась за стену, чтобы не упасть, начал пробираться к выходу. Ступеньки наверх были довольно крутыми – спускаясь, Художник, будучи погружен в свои мысли и справляясь со страхами, не заметил этого. Старик ловко карабкался наверх, почти прыгал со ступеньки на ступеньку. Следом шел Художник и остальные, шествие замыкал Лукас. Снова наступила темнота, в узкий проход свет не проникал. Послышался скрип, Художник вздрогнул, но сообразил, что это старик всего‑навсего сдвинул каменную плиту, закрывавшую проход. Судя по тому звуку, что издала плита, она была отнюдь не легкой, и старику стоило немалых усилий переместить ее.

Художник двигался наощупь. Это казалось ему каким‑то безумием, плодом воспаленного воображения, накачанного какими‑то сильнодействующими лекарствами. И путешествие неизвестно куда, и пустыня с мертвым лесом, стена с воротами, замок – и эти люди, что встретили его. Вернее, не люди, а как оказалось, их души. И эта опасность, спуск в темноту, все происходящее.

Только выбравшись из узкого хода и переступив последнюю ступеньку лестницы, Художник понял, что прятались они в подземелье довольно долго. Его глаза настолько отвыкли от света, что скудный свет Луны, разливавшийся по замку, на какое‑то мгновение даже ослепил. Теперь он мог разглядеть убранство замка: массивная мебель, шкаф с посудой, камин, полуистлевшие и запыленные шкуры рядом с ним.

От волнения руки Марии предательски дрожали. Сначала она никак не могла нащупать ключи в сумочке: они завалились за задравшийся край подкладки, и достать их оттуда стоило больших усилий. Дрожащие руки водили ключ вокруг замочной скважины, оставляя едва различимые царапинки. С третьей попытки она вставила ключ. Замок немного заедал, с ним такое случалось.

«Главное успокоиться, – говорила про себя Мария, – тихонько повернуть ключ и все получится. Так. Еще раз».

Замок не спешил поддаваться, словно пытаясь хоть на секунды оградить Марию от того, что она увидит в квартире. Замок щелкнул, дверь открылась. В прихожей на тумбочке Мария увидела лист бумаги со списком того, что муж должен был купить в магазине. Судя по тому, что лист не был свернут и даже не был перегнут пополам, пределы квартиры он не покидал.

– Женя, ты дома? – Мария вздохнула, понадеявшись на то, что участь миновала, и муж по каким‑то причинам не пошел в магазин, либо был там тогда, когда на заправке уже произошел взрыв. – Ты видел, что там, у магазина, произошло? Взорвалось все! По телевизору показывают. Хотя, знаю, что ты телевизор не смотришь, но хотя бы в окно можно выглянуть! И телефон, почему ты не берешь трубку? Я же волнуюсь, ты даже не представляешь, как сильно. Вот даже прибежала тебя проведать, отпросилась.

Евгений не отзывался. Мария скинула обувь, оставила сумку и прошла на кухню. В раковине возвышалась гора немытой посуды, чашка с недопитым чаем, оставшаяся с завтрака, стояла на столе. Рядом расположилась коробочка из‑под йогурта.

– Женя, как так можно! Сколько раз я тебя просила не разводить в доме свинство, особенно в мое отсутствие. Ты же интеллигентный человек, пора бы научиться хотя бы элементарной опрятности, что ли!

Мария бросила упаковку в мусорное ведро, а чашку поставила в раковину. Почему‑то ей показалось, что муж в мастерской, будто бы она даже слышала его кряхтение – от усердия Евгений часто кряхтел или посвистывал, все зависело от настроения и от того, на каком этапе находится работа.

– Чего молчишь? Соглашаешься? Как не стыдно тебе!

Покачивающейся походкой Мария направилась в дальнюю комнату, туда, где Евгений рисовал, и где была его импровизированная мастерская. Идти босиком в одних следках было неудобно. Ноги скользили по линолеуму, кололись об истрепанную циновку. Мария прошла и медленно открыла дверь в комнату, стараясь не отвлечь мужа от работы и не напугать, если ее неожиданный приход остался для него незамеченным.

Сначала она увидела мольберт, на котором стояла картина. Под мольбертом лицом вниз лежал Евгений, рядом был перевернутый табурет. Мария вскрикнула, ринулась вперед, но, не сделав и шага, растянулась на линолеуме и ударилась лбом об дверь.

– Женя!

Не чувствуя боли она вскочила и вбежала в комнату. Рука. Шея. Еще пуговица, эта проклятая пуговица. Где. Тихо. Вот. Нет, это не он. Тихо. Да, вот, это пульс. Мария едва его нащупала, настолько он был слабым.

– Женечка, что с тобой? Ты слышишь меня, Женя?

Она встряхнула его за плечо и, сообразив, что ничего из этого не выходит, побежала за сумочкой, в которой был телефон.

– Потерпи, Женя, я сейчас, я быстро, – исчезая из комнаты на считанные секунды, произнесла она.

Теперь руки снова дрожали. У Марии никак не получалось попасть пальцами на нужные клавиши, на экране телефона возникал совсем не тот номер. Наконец она дозвонилась. Скорая была в пути. Оставалось только ждать. Мария держала мужа за руку и на мгновение подняла голову, чтобы взглянуть на картину. У нее закружилась голова, и она опустила глаза.

– Ну и ужас, вот у тебя фантазия больная, – Мария всхлипнула, – просила же не работать, хотя бы денек передохнуть, Женечка. Почему ты не слушаешься? Всегда упрямишься, а я ведь переживаю.

Минут через пятнадцать, показавшихся вечностью, в дверь позвонили, а потом, почти сразу же, грубо постучали.

– Скорую вызывали? Откройте! – услышала Мария, пытаясь нащупать язычок замка на двери. – Вы живы там? Ау!

В квартиру прошли двое, Мария их не разглядела: в прихожей включить свет она не успела, а на лестничной клетке лампочка днем не горела.

– Пожалуйста, быстрее, мой муж без сознания, возможно, это даже кома, раз зрачок такой странный, пульс почти не прощупывается. Я не стала ему ничего делать, никакие таблетки. Да и какие таблетки и лекарства? Ампул у меня нет дома никаких, – по дороге в комнату бормотала Мария.

– Маша? – вдруг спросил врач.

Она пригляделась. Мария не помнила, как его зовут. Пару раз эта бригада привозила к ним в клинику пациентов, тех, кто по полису имел право лечиться там, а не где‑то еще.

– Вы можете отвезти его в клинику, где я работаю? – план действий у Марии созрел молниеносно.

– А полис есть? Направление?

– Нет, но…

– Ничего, запишем, как ложный вызов, или отказ от госпитализации. Маша, у него действительно кома, неглубокая, хотя так с ходу сказать сложно, – врач вдруг перевел взгляд на Марию, сидевшую рядом на корточках. – Да тебе и самой неплохо бы подштукатуриться. Где ты так?

Мария ощупала лицо и даже не глядя в зеркало поняла, что выглядит неважно. Слева на лбу была небольшая шишечка, которая при прикосновении отдавалась болью в затылке.

– Я выживу, а с ним…

– С ним нужно как можно быстрее в стационар, это не шутки, – произнес врач.

Несмотря на сложную ситуацию, он слегка улыбался. Он был того же возраста, что и Мария. Маленького роста, с брюшком, совсем лысый – прямая противоположность Евгению. Но Евгений в аналогичной ситуации повел бы себя точно так же. «Удивительное рядом», – подумала Мария, когда фельдшер принес носилки.

– Что расселась, Маша? Не узнаю тебя! Ноги в руки, документы, свои и его, да, вперед, надевай обувь, открывай дверь, – командовал врач, чувствуя, что ситуация вот‑вот выйдет из‑под контроля. – Закрывай дверь, идем вниз, придерживай его на носилках. Вот так, не волнуйся только!

Всю дорогу до клиники Мария не отпускала руку мужа. Доехали быстро: скорая мчалась, включив сирену, да и ехать было недалеко.

– Александр Александрович! – крикнула Мария, из‑за волнения получилось «Сан Саныч», что жутко раздражало главврача, – Александр Александрович, помогите, родненький, с Женей плохо, я не знаю, что делать.

Следом фельдшер с врачом на каталке везли Евгения.

– Что? – сухо спросил Александр Александрович.

– Плохо, – столь же сухо ответил врач, – Инсульт под вопросом, пограничное с комой состояние.

– Это от взрыва? Мы тут смотрели по телевизору… – начал Александр Александрович.

– Как взрыв? Не слышал. А, это тот, что у магазина? Да ерунда там, а не взрыв. Согнали всех, а там только двое осколками поцарапалось. Нет, здесь дело не во взрыве, а в скачках давления. Маша говорит, у него были проблемы, наблюдался. Кардиограмма не работает, так что не могу ничего сказать. Короче говоря, принимайте.

Дата добавления: 2015-06-04