К. МАРКС 4 страница

Ряд обстоятельств благоприятствовал тому, что в Кадисе собрались наиболее прогрессивные люди Испании. Когда происходили выборы, движение еще не улеглось, и сама непопулярность Центральной хунты заставила избирателей обратить взор на ее противников, которые в значительном числе принадлежали к революционному меньшинству нации. На первом собрании кортесов были представлены почти исключительно наиболее демократические провинции – Каталония и Галисия, поскольку депутаты от Леона, Валенсии, Мурсии и Балеарских островов прибыли не раньше чем через три месяца. В наиболее реакционных провинциях, расположенных внутри страны, за отдельными исключениями, проведение выборов в кортесы не было разрешено. Для представительства различных королевств, городов и местечек старой Испании, где французские армии не допустили проведения выборов, а также для представительства заокеанских провинций Новой Испании, депутаты которых но могли прибыть вовремя, были избраны дополнительные представители из многочисленных лиц, бежавших в Кадис от бедствий войны, а также из многих южноамериканских купцов, уроженцев испанских колоний, и других лиц, прибывших в этот город из любопытства или ради личных своих дел. Таким образом, представителями этих провинций оказались люди, более склонные к новшествам и более проникнутые идеями XVIII века, чем было бы, если бы выборы были проведены на местах. Наконец, то обстоятельство, что кортесы собрались в Кадисе, имело решающее влияние, поскольку этот город заведомо был самым радикальным в королевстве и скорее походил на американский город, чем на испанский. Местное население заполняло галереи в зале заседаний кортесов, обуздывая реакционеров, когда их оппозиция становилась слишком назойливой, своим моральным воздействием и давлением извне.

Было бы все же весьма ошибочно предполагать, что большинство в кортесах состояло из сторонников реформ. Кортесы распадались на три партии: сервилес, либералы (эти партийные названия из Испании распространились по всей Европе) и «американцы»[269]; последние голосовали то с той, то с другой партией в зависимости от своих более узких интересов. Сервилес, наиболее сильные численно, были увлечены активностью, рвением и энтузиазмом либерального меньшинства. Депутаты от духовенства, составлявшие большинство партии сервилес, были всегда готовы пожертвовать прерогативами короля, отчасти памятуя об антагонизме между церковью и государством, отчасти же чтобы приобрести популярность и, таким образом, спасти привилегии и права своей касты. В дебатах по вопросам о всеобщем избирательном праве, об однопалатной системе, об отмене имущественного ценза и о суспенсивном вето церковная партия всегда присоединялась к самой демократической части либералов против сторонников английской конституции. Один из членов церковной партии, каноник Каньедо, впоследствии архиепископ бургосский и беспощадный гонитель либералов, обратился к сеньору Муньос Торреро, тоже канонику, но члену либеральной партии, с такими словами:

«Вы допускаете, чтобы у короля оставалась огромная власть, однако, как духовное лицо, вы обязаны защищать интересы церкви, а не короля».

Либералам пришлось идти на компромиссы с церковной партией, как мы уже видели из некоторых статей конституции 1812 года. Когда обсуждалась свобода печати, священники объявили ее «враждебной религия». После весьма бурных дебатов, после провозглашения принципа, что всякий имеет право без особого разрешения высказывать публично свои убеждения, кортесы единогласно приняли поправку о добавлении слова «политические», в результате чего эта свобода была урезана наполовину и все сочинения на религиозные темы остались в ведении церковной цензуры, согласно постановлениям Тридентского собора[270]. 18 августа 1813 г., после того как был принят декрет против всех, посягающих на конституцию, прошел другой декрет, объявляющий, что всякая заговорщическая деятельность, имеющая целью заставить испанскую нацию отказаться от римско‑католической веры, будет рассматриваться как измена и караться смертной казнью. Когда voto de Santiago было уничтожено, в виде компенсации была принята резолюция, объявляющая св. Терезу‑де‑Хезу покровительницей Испании. Кроме того, либералы позаботились о том, чтобы предложить и провести декреты об упразднении инквизиции, десятин, монастырей и т. д. лишь после того, как конституция была провозглашена. Но именно с этого момента оппозиция сервилес внутри кортесов и духовенства вне их стала неодолимой.

Уяснив себе обстоятельства, которые обусловили происхождение и характерные черты конституции 1812 г., мы должны теперь разрешить загадку ее внезапного и не встретившего сопротивления исчезновения при возвращении Фердинанда VII. Редко мир был свидетелем столь унизительного зрелища. Когда Фердинанд 16 апреля 1814 г. вступил в Валенсию,

«ликующие люди впряглись в его экипаж, словами и жестами выражая свою готовность нести старое иго. Раздавались крики: «Да здравствует неограниченная власть короля! Долой конституцию!»»

Во всех больших городах так называемая Пласа Майор, Большая площадь, во время революции была переименована в Пласа де ла Конститусион; причем слова эти были высечены на каменной плите. В Валенсии эта плита была заменена «временной» деревянной плитой с надписью: Пласа Реал де Фернандо VII. В Севилье толпа сместила всех представителей власти, выбрала вместо них на старые должности других и потребовала от новых властей восстановления инквизиции. От Аранхуэса до Мадрида экипаж Фердинанда тащил народ. Когда король вышел, толпа подхватила его на руки, торжественно показала его скопившимся в огромном количестве перед дворцом людям и отнесла в королевские апартаменты. Над входом в здание кортесов в Мадриде красовалась большая бронзовая надпись «Свобода»; толпа бросилась к зданию, чтобы сорвать эту надпись; притащили лестницы и стали срывать буквы со стены, сбрасывая их одну за другой на мостовую под восторженные крики присутствовавших. Затем была собрана масса протоколов кортесов, либеральных газет и памфлетов и образовалась процессия во главе с религиозными братствами и черным и белым духовенством; все эти бумаги были сложены в кучу на одной из городских площадей и сожжены в виде политического аутодафе, после чего отслужили торжественный молебен с пением «Те Deum» [ «Тебя, бога, хвалим». Ред.] в знак благодарности за победу церкви. Но, пожалуй, более важным моментом, чем эти наглые демонстрации городской черни, отчасти подкупленной и, подобно неаполитанским Лаццарони[271], предпочитавшей пышное господство короля и монахов скромному режиму буржуазии, надо признать решительную победу сервилес на вторых общих выборах; уже 20 сентября 1813 г. учредительные кортесы были заменены обычными, которые перенесли 15 января 1814 г. свои заседания из Кадиса в Мадрид.

В предшествующих статьях мы показали, как сама революционная партия содействовала возбуждению и усилению старых народных предрассудков, рассчитывая использовать их как оружие против Наполеона. Мы видели, далее, как Центральная хунта в тот единственный период, когда возможно было сочетать социальные преобразования с мерами национальной обороны, делала все от нее зависящее, чтобы помешать этому и подавить революционные стремления провинций. Кадисские кортесы, напротив, лишенные на протяжении большей части своего существования всякой связи с Испанией, не имели даже возможности довести свою конституцию и свои органические декреты до сведения народа, пока французские армия не удалились. Кортесы явились, так сказать, post factum [с опозданием. Ред.]. Они нашли общество в состоянии усталости, истощения, немощи – естественный результат затянувшейся войны, которая велась исключительно на испанской территории, – войны, в которой армии были все время в движении, а сегодняшнее правительство редко доживало до завтра, тогда как кровь не переставая лилась почти шесть лет по всей Испании, от Кадиса до Памплоны и от Гранады до Саламанки. Нельзя было ожидать, что общество в таком состоянии окажется особенно чувствительным к абстрактным достоинствам какой бы то ни было политической конституции. И все же, когда конституция 1812 г. была впервые обнародована в Мадриде и других провинциях, очищенных от французов, ее приняли с «восторгом и ликованием», так как народные массы всегда надеются, что простая перемена правительства принесет им мгновенное исчезновение их социальных бедствий. Когда же обнаружилось, что конституция не обладает такой чудодейственной силой, напряженное ожидание превратилось в разочарование, а у этих страстных южан от разочарования до ненависти всего лишь один шаг.

Были также некоторые частные обстоятельства, особенно содействовавшие охлаждению народных симпатий к конституционному режиму. Кортесы издали строжайшие декреты против affrancesados, или josephites [сторонники французского влияния, или хозефиты (сторонники Жозефа Бонапарта). Ред.]. Они отчасти вынуждены были пойти на эту меру под давлением жаждавших мести народных масс и реакционеров, которые затем, лишь только декреты, вырванные ими, начали проводиться в жизнь, мгновенно обернулись против кортесов. Более 10000 семей, таким образом, отправились в изгнание. Целая туча мелких тиранов набросилась на провинции, оставленные французами, учредила в них свою произвольную власть, начались следствия, преследования, аресты, инквизиторские процессы против каждого, кто скомпрометировал себя связью с французами, принял от них должность, купил у них национальное имущество и т. д. Вместо того, чтобы попытаться всячески облегчить переход от французского режима к национальному, регентство сделало все от него зависящее, чтобы увеличить трудности и разжечь страсти, неизбежные при таких переменах власти. Но почему регентство действовало таким образом? Чтобы иметь повод потребовать от кортесов прекращения действия конституции 1812 г., которая, говорили они, оказывает столь вредное действие. Заметим, en passant [между прочим. Ред.], что все регентства, эти высшие исполнительные органы, назначаемые кортесами, неизменно состояли из самых отъявленных врагов кортесов и их конституции. Этот любопытный факт весьма просто объясняется: депутаты от американских колоний Испании всегда объединялись с сервилес при назначении исполнительной власти, так как ослабление этой власти они считали необходимым условием завоевания независимости американских колоний от метрополии. Они полагали, что для достижения этой цели простых разногласий между исполнительным органом и суверенными кортесами будет недостаточно. Введение кортесами единого прямого налога на земельную ренту, а также на доход от промышленности и торговли тоже вызвало большое недовольство в пароде. Еще большее недовольство вызвал нелепый декрет, запрещавший обращение всей испанской монеты, чеканенной при Жозефе Бонапарте, и предписывавший ее держателям обмен на национальные деньги; одновременно воспрещалось обращение французской монеты и объявлялся курс, по которому она подлежала обмену на деньги национального чекана. Так как этот курс сильно отличался от прежнего, установленного французами для сравнительной оценки французских и испанских монет в 1808 г., то множество частных лиц потерпело значительный материальный ущерб. Эта нелепая мора также способствовала росту цен на предметы первой необходимости, которые и так уже значительно вздорожали.

Категории населения, наиболее заинтересованные в ниспровержении конституции 1812 г. и восстановлении старого режима, – гранды, духовенство, монахи и юристы, – не упускали случая довести до высшей точки народное раздражение, уже вызванное несчастными обстоятельствами, которые сопровождали введение в Испании конституционного режима. Вот чем объясняется победа сервилес на общих выборах 1813 года.

Сколько‑нибудь серьезного сопротивления король мог ожидать только со стороны армии, но генерал Элио со своими офицерами, нарушив присягу, данную ими конституции, провозгласил в Валенсии королем Фердинанда VII без всякого упоминания о конституции. Примеру Элио вскоре последовали другие военные командиры.

В декрете от 4 мая 1814 г., которым Фердинанд VII распускал мадридские кортесы и упразднял конституцию 1812 г., он в то же время декларировал свое отвращение к деспотизму, обещал созывать кортесы в старых законных формах, установить разумную свободу печати и т. д. Он выполнил свое обещание тем единственным способом, какого заслуживал оказанный ему испанским народом прием: он отменил все акты кортесов, восстановил в прежнем виде все учреждения, воскресил святую инквизицию, призвал обратно иезуитов, изгнанных его дедом, осудил наиболее видных членов хунт, кортесов и их приверженцев на галеры, на заточение в африканские тюрьмы или на изгнание из Испании и приказал расстрелять наиболее известных вождей герильерос Порльера и де Ласи.

В течение 1819 г. в окрестностях Кадиса сосредоточивалась экспедиционная армия, которая должна была вернуть Испании ее восставшие американские колонии. Командование было поручено Энрике О'Доннелю – графу Лабисбалю, дяде теперешнего министра Испании Леопольда О'Доннеля. Прежние экспедиции против испанской Америки, поглотившие с 1814 г. 14000 человек и проводившиеся самыми гнусными и беспощадными методами, внушали армии величайшее отвращение и обычно рассматривались как хитроумный способ отделаться от недовольных полков. Несколько офицеров, в том числе Кирога, Лопес Баньос, Сан‑Мигель (нынешний Лафайет Испании), О'Дали и Арко Агуэро, решили воспользоваться недовольством солдат, сбросить иго деспотизма и провозгласить конституцию 1812 года. Лабисбаль, посвященный в тайну заговора, обещал стать во главе движения. Совместно с ним вожди заговора назначили на 9 июля 1819 г. общий смотр экспедиционной армии, во время которого должен был быть нанесен решающий удар. Лабисбаль, действительно, явился на смотр, но вместо того, чтобы сдержать слово, приказал разоружить участвовавшие в заговоре полки, арестовал Кирогу и других вождей и отправил курьера в Мадрид с хвастливым донесением, что предупредил ужаснейшую катастрофу. Он был повышен в чине и награжден орденом, но позже, когда двор получил более точную информацию о событиях, его отставили от командования и приказали вернуться в столицу. Это тот самый Лабисбаль, который в 1814 г. при возвращении короля в Испанию отправил своего штабного офицера к Фердинанду с двумя письмами. Находясь на слишком большом расстоянии, он не мог следить за действиями короля и сообразовывать свое поведение с его поведением, поэтому в одном письме Лабисбаль высокопарно восхвалял конституцию 1812 г. на тот случай, если король принесет присягу на верность ей. Во втором письмо он, напротив, изображал конституционную систему как режим анархии и хаоса, приветствовал намерение Фердинанда уничтожить ее и предлагал себя и свою армию для борьбы против бунтовщиков, демагогов и врагов трона и алтаря. Офицер передал второе послание, которое было сердечно принято Бурбоном.

Несмотря на симптомы мятежа, обнаружившиеся в экспедиционной армии, мадридское правительство, во главе которого стоял герцог Сан‑Фернандо, тогдашний министр иностранных дел и председатель кабинета, упорно пребывало в состоянии необъяснимой апатии и бездеятельности и ничего не предпринимало, чтобы либо ускорить экспедицию, либо разбросать армию по различным портовым городам. Между тем дон Рафаэль дель Риего, командир второго батальона астурийцев, квартировавшего тогда в Лас‑Кабесас‑де‑Сан‑Хуан, с одной стороны, и Кирога, Сан‑Мигель и другие военные начальники острова Леон, которым удалось бежать из тюрьмы, – с другой, договорились между собой одновременно начать революционное выступление. Положение Риего было наиболее трудное. Местечко Лас‑Кабесас с трех сторон соседствовало с главными квартирами экспедиционной армии – в Утрера стояла кавалерия, в Лебрихе находилась вторая пехотная дивизия, а в Аркосе квартировал батальон разведчиков и находился главнокомандующий со штабом. Риего все же удалось 1 января 1820 г. захватить врасплох и арестовать главнокомандующего и его штаб, несмотря на то, что батальон, находившийся в Аркосе, насчитывал вдвое больше людей, чем батальон астурийцев. В тот же день в том же местечке Риего провозгласил конституцию 1812 г., выбрал временного алькальда и, не довольствуясь выполнением порученной ему задачи, привлек на свою сторону разведчиков, захватил врасплох батальон арагонцев, стоявший в Борносе, пошел из Борноса в Херес, а оттуда в Пуэрто‑де‑Санта‑Мариа, всюду провозглашая конституцию, пока 7 января не достиг острова Леон, где сдал арестованных им военных в форт св. Петра. Кирога и его сторонники не захватили, – как было раньше условлено, – посредством такого же внезапного удара моста в Суасо и острова Леон, а спокойно ждали до 2 января, пока посланец Риего, Ольтра, не привез им официальное сообщение о захвате Аркоса и аресте штаба.

Все силы революционной армии, высшее командование которой было поручено Кироге, не превышали 5000 человек, и, после того как ее атаки на ворота Кадиса были отбиты, она сама была заперта на острове Леон.

«Наше положение», – говорит Сан‑Мигель, – «было необычно; революция, которая в течение 25 дней топчется на месте, не теряя и не захватывая ни дюйма почвы, представляла одно из самых странных явлений в политике»[272].

Провинции, казалось, погрузились в летаргический сон. Так прошел январь. В конце января Риего, опасаясь, как бы пламя революции не погасло на острове Леон, образовал, вопреки советам Кироги и других вождей, подвижную колонну в 1500 человек и двинулся по Андалузии, находясь все время на глазах у преследовавшей его вдесятеро более сильной армии, и провозгласил конституцию в Альхесирасе, Ронде, Малаге, Кордове и других городах; жители всюду встречали его дружелюбно, но нигде ему не удалось вызвать серьезного восстания. Между том его преследователи, потратив целый месяц на бесплодные марши и контрмарши, казалось, хотели только одного – по возможности избежать столкновения с его маленькой армией. Поведение правительственных войск было совершенно необъяснимо. Экспедиция Риего, начавшаяся 27 января 1820 г., окончилась 11 марта, когда он был вынужден распустить немногочисленных людей, еще следовавших за ним. Его маленький отряд не был рассеян решительной битвой, но растаял, теряя людей в результате истощения, постоянных мелких стычек с неприятелем, болезней и дезертирства. Между тем положение восставших на острове складывалось отнюдь не благоприятно. Их блокада с моря и суши продолжалась, а всякое движение в их пользу в самом городе Кадисе подавлялось гарнизоном. Как же случилось, что Риего распустил свой боровшийся за конституцию отряд в Сьерра‑Морене 11 марта, а 9 марта в Мадриде Фердинанд VII был вынужден присягнуть конституции, так что Риего в действительности достиг своей цели ровно за два дня до того, как окончательно отчаялся в успехе?

Поход колонны Риего вызвал новый интерес, приковав к себе всеобщее внимание; провинции были полны ожидания и жадно следили за каждым его движением. Умы, пораженные смелостью Риего, быстротой его действий, энергичным отпором врагу, приписывали ему воображаемые триумфы, прибытие подкреплений и присоединение масс народа, чего в действительности не было. Слухи о походе Риего, достигая самых дальних провинций, приобретали преувеличенные размеры, и эти наиболее отдаленные от места действия провинции первые высказались за конституцию 1812 года. Испания до такой степени созрела для революции, что даже ложных вестей оказалось достаточно, чтобы вызвать ее. Но ведь совершенно так же ложные известия вызвали ураган 1848 года.

В Галисии, Валенсии, Сарагосе, Барселоне и Памплоне одно за другим вспыхнули восстания; Энрике О'Доннель, он же граф Лабисбаль, призванный королем для борьбы с Риего, предложил не только выступить против него с оружием, но и уничтожить его маленькую армию, а его самого захватить. Он только просил назначить его командиром частей, стоявших в Ламанче, и отпустить денег на его личные нужды. Король сам вручил ему кошелек с золотом и соответствующие приказы частям в Ламанче. Но по прибытии в Оканью Лабисбаль стал во главе войск и провозгласил конституцию 1812 года. Весть об его переходе на сторону повстанцев взволновала общественное мнение в Мадриде, где тотчас по получении этого известия вспыхнула революция. Тогда правительство вступило в переговоры с революцией. В декрете от 6 марта король предложил созвать древние кортесы, собранные in Estamentos (посословно), но декрет никого не удовлетворил – ни партию старой монархии, ни партию революции. Ведь по возвращении из Франции он дал такое же обещание, но не выполнил его. В течение ночи 7 марта в Мадриде происходили революционные демонстрации. «Gaceta» в номере от 8 марта опубликовала декрет Фердинанда VII с обещанием присягнуть конституции 1812 года. Он гласил:

«Пусть все мы, и я первым, вступим с честными намерениями на путь конституции».

9 марта народ овладел дворцом, и король спасся только тем, что восстановил мадридский аюнтаменто 1814 г. и в его присутствии принес присягу конституции. Он не задумываясь давал ложную клятву, ибо всегда имел под рукой исповедника, готового дать ему полное отпущение всех возможных грехов. В то же время была созвана консультативная хунта, первый декрет которой освободил политических заключенных и призвал обратно на родину политических эмигрантов. Из тюрем, теперь раскрывших свои двери, направилось в королевский дворец первое конституционное министерство. Кастро, Эррерос и А. Аргуэльес, образовавшие первое министерство, были мучениками 1814 г. и депутатами 1822 года[273]. Истинным источником энтузиазма, проявленного при восшествии Фердинанда на престол, была радость, вызванная отречением его отца, Карла IV. Точно так же при провозглашении конституции 1812 г. источником общего ликования была радость по поводу удаления Фердинанда VII. Что касается самой конституции, то, как мы знаем, по окончании ее составления не оказалось территории, где можно было бы ее провозгласить. Для большинства испанского народа она была подобна тому неведомому богу, которому поклонялись древние афиняне.

В наши дни английские писатели, прямо намекая на нынешнюю испанскую революцию, утверждают, с одной стороны, что движение 1820 г. было только военным заговором, а с другой, – что оно было только результатом русской интриги. Оба утверждения одинаково нелепы. Что касается военного восстания, то мы видели, как, несмотря на то, что оно потерпело неудачу, революция одержала победу; кроме того, загадка, которую надлежит разрешить, заключается не в заговоре 5000 солдат, а в том, что этот заговор одобрили армия в 35000 человек и весьма верноподданная нация в двенадцать миллионов населения. То, что революция началась в рядах армии, весьма просто объясняется; ведь из всех органов испанской монархии только армия подверглась во время войны за независимость коренному преобразованию и революционизированию. Что касается русской интриги, то Россия, этого нельзя отрицать, приложила руку к делам испанской революции: из всех европейских держав Россия первая признала конституцию 1812 г. договором, заключенным 20 июля 1812 г. в Великих Луках[274], она первая поддержала революцию 1820 г., первая предала ее Фердинанду VII, первая зажгла факел контрреволюции в разных местах полуострова, первая торжественно протестовала против революции перед Европой и, наконец, заставила Францию начать вооруженную интервенцию против нее. Русский посол, г‑н Татищев, был, несомненно, наиболее выдающейся личностью при мадридском дворе, негласным главой камарильи. Ему удалось ввести в среду придворных Антонио Угарте, негодяя низкого пошиба, и сделать его главой монахов и лакеев, которые на своих келейных совещаниях распоряжались скипетром от имени Фердинанда VII. Благодаря Татищеву Угарте был сделан главным начальником экспедиции против Южной Америки, а благодаря Угарте герцог Сан‑Фернандо был назначен министром иностранных дел и председателем кабинета. Угарте устроил покупку у России сгнивших кораблей для южноамериканской экспедиции, за что получил орден св. Анны. Угарте помешал Фердинанду и его брату дон Карлосу явиться к армии в самом начале кризиса. Он был таинственным виновником необъяснимой апатии герцога Сан‑Фернандо и тех мероприятий, которые вызвали у одного испанского либерала в Париже в 1836 г. такое замечание[275]:

«Трудно отделаться от впечатления, что правительство само становилось причиной ниспровержения существующего порядка вещей».

Если к этому прибавить любопытный факт, что президент Соединенных Штатов в своем послании[276]восхвалял Россию за то, что она обещала ему не допустить вмешательства Испании в дела южноамериканских колоний, то не останется и тени сомнений касательно роли России в испанской революции. Однако что доказывают все эти факты? Доказывают ли они что Россия вызвала к жизни революцию 1820 года? Ничуть не бывало; они доказывают лишь то, что она помешала испанскому правительству оказать ей сопротивление. Что рано или поздно революция должна была опрокинуть абсолютную и клерикальную монархию Фердинанда VII, это доказывается: 1) рядом заговоров, с 1814 г. следовавших один за другим; 2) свидетельством г‑на де Мартиньяка, французского комиссара при герцоге Ангулемском во время легитимистского похода в Испанию; 3) свидетельством, которым нельзя пренебречь, свидетельством самого Фердинанда VII.

В 1814 г. Мина намеревался вызвать восстание в Наварре, дал первый знак к сопротивлению, призвал к оружию, вступил в крепость Памплону, но, не доверяя собственным приверженцам, бежал во Францию. В 1815 г. генерал Порльер, один из самых прославленных герильерос времен войны за независимость, провозгласил конституцию в Ла‑Корунье. Он был обезглавлен. В 1816 г. Ричард намеревался силой захватить короля в Мадриде. Он был повешен. В 1817 г. адвокат Наварро с четырьмя сообщниками погиб на эшафоте в Валенсии за то, что провозгласил конституцию 1812 года. За такое же преступление в том же году на Мальорке был расстрелян бесстрашный генерал Ласи. В 1818 г. полковник Видаль, капитан Сола и другие, провозгласившие конституцию в Валенсии, были разбиты и преданы казни. Заговор на острове Леон был лишь последним эпизодом той непрерывной борьбы, в которой столько отважных мужей в 1808–1814 годах сложили головы.

Г‑н де Мартиньяк, опубликовавший в 1832 г., незадолго до своей смерти, книгу «Испания и ее революция», говорит так:

«Прошло два года с тех пор, как Фердинанд VII вернул себе абсолютную власть, а все еще продолжались проскрипции по вине камарильи, набранной из отбросов человечества. Вся государственная машина перевернута вверх дном: царит полный беспорядок, застой и путаница – налоги, распределенные самым неравномерным образом, финансы в ужасающем состоянии, займы без кредита, невозможность удовлетворить самые настоятельные нужды государства, армия без жалованья, судьи, оплачивающие сами себя взятками, продажная и бездельничающая администрация, неспособная что‑либо улучшить или даже что‑либо предохранить от гибели. Отсюда всеобщее недовольство в народе. Новая конституционная система была встречена с энтузиазмом большими городами, торговым п промышленным классами, людьми свободных профессий,

армией и пролетариатом. Ей противились только монахи, а крестьянство она приводила в недоумение»[277].

Таковы предсмертные признания человека, который послужил одним из главных орудий разрушения этой новой системы. Фердинанд VII в своих декретах от 1 марта, 11 апреля, 1 июня 1817 г. и 24 ноября 1819 г. и других буквально подтверждает слова г‑на Мартиньяка и заканчивает свои сетования так:

«Народные жалобы, стон которых стоит у нас в ушах, покрывают одна другую».

Это показывает, что не требовалось никаких Татищевых, чтобы вызвать революцию в Испании.

РЕАКЦИЯ В ИСПАНИИ [278]

Лондон, пятница, 1 сентября 1854 г.

Прибытие в Мадрид полков Викальваро воодушевило правительство на более активную контрреволюционную деятельность. Восстановление закона о печати 1837 г., приукрашенного всеми строгостями дополнительного закона 1842 г., прикончило ту часть «зажигательной» прессы, издатели которой не смогли представить требуемый cautionnement [залог. Ред.]. 24 августа вышел последний номер «Clamor de las Barricades» под заглавием «Ultimas Barricades», поскольку оба издателя этого издания арестованы. На его место в тот же день появилась новая реакционная газета под заглавием «Las Cortes».

«Его превосходительство военный губернатор дон Сан‑Мигель», – говорится в программе этой газеты, – «который удостаивает нас своей дружбой, милостиво предложил нашей газете свое сотрудничество. Его статьи будут подписаны инициалами. Лица, стоящие во главе газеты, будут энергично защищать революцию, победившую злоупотребления и эксцессы развращенной власти, но свое знамя они водрузят лишь в лоне учредительного собрания. Только там и может быть дан великий бой».

Имеется в виду великий бой за интересы Изабеллы II и Эспартеро. Вспомним, что тот же Сан‑Мигель на банкете представителей прессы объявил, что у печати нет иных критериев, кроме ее самой, здравого смысла и просвещения народа, что она представляет учреждение, которое не могут уничтожить ни меч, ни каторга, ни ссылка, ни какая‑либо другая сила в мире. И в тот самый день, когда он предлагает свое сотрудничество прессе, он не находит ни слова возражения против декрета, уничтожающего столь милую ему свободу прессы.

За отменой свободы печати вскоре последовала отмена свободы собраний, тоже в силу королевского декрета. В Мадриде были распущены клубы, а в провинциях хунты и комитеты общественной безопасности, за исключением тех, которые министерство признало «депутациями». Союзный клуб был закрыт декретом министерства, несмотря на то, что Эспартеро лишь за несколько дней перед этим принял звание его почетного председателя, – факт, который лондонская газета «Times» тщетно пытается отрицать. Этот клуб послал депутацию министру внутренних дел с требованием увольнения сеньора Сагасти, губернатора Мадрида, обвиняя его в нарушении свободы печати и права собраний. Г‑н Санта‑Крус ответил, что не может выносить порицание государственному чиновнику за моры, принятые с одобрения совета министров. В результате началось серьезное волнение; однако Пласа де ла Конститусион была занята национальной гвардией, и тем дело кончилось. Едва лишь небольшие газеты были закрыты, как более крупные, до тех пор оказывавшие покровительство Сагасти, начали с ним спорить. Чтобы заткнуть рот газете «Clamor Puhlico», ее главный редактор, г‑н Корради, был назначен министром. Но этой меры будет недостаточно, так как нельзя ввести в состав министерства всех редакторов.

Дата добавления: 2015-06-04