Положение Англии. Английская конституция 2 страница

Однако исторический прогресс нельзя было остановить; различие между законодательством 1688 г. и общественным мнением 1828 г. было так велико, что в этом году сама палата общин увидела себя вынужденной отменить наиболее суровые законы против диссентеров. Test‑Act и религиозные параграфы Corporation Act[200]были отменены; через год последовала эмансипация католиков, несмотря на бешеную оппозицию тори. Тори, блюстители конституции, были вполне правы в своей оппозиции, ибо ни одна из либеральных партий, равно как и радикалы, не нападали на самую конституцию. Конституция должна была и для них оставаться основой, а на почве конституции одни только тори были последовательны. Они понимали и говорили, что упомянутые меры должны повлечь за собой падение англиканской церкви и неизбежное также падение конституции; что дать диссентерам активное гражданское право – значило уничтожить de facto англиканскую церковь, санкционировать нападки на неё; что это крайне непоследовательно по отношению к государству вообще, когда предоставляют участие в управлении и законодательстве католику, который ставит авторитет папы выше авторитета государственной власти. Либералы не могли опровергнуть их аргументов; тем не менее, эмансипация прошла, и пророчества тори начинают уже сбываться.

Англиканская церковь стала, следовательно, благодаря этому пустым звуком и отличается от других вероисповеданий лишь только тремя миллионами фунтов, получаемыми ежегодно, и некоторыми мелкими привилегиями, которых хватает как раз на то, чтобы подогревать борьбу против неё. Сюда относятся церковные суды, в которых англиканский епископ пользуется исключительной, но очень мало значащей юрисдикцией, и бремя которых состоит главным образом в судебных издержках, затем – местный церковный налог, который тратится на поддержание зданий, находящихся в распоряжении государственной церкви; диссентеры подлежат юрисдикции этих судов и должны участвовать в уплате этого налога.

Однако не только законодательство против церкви, но и законодательство в защиту церкви способствовало тому, чтобы сделать государственную церковь пустым звуком. Ирландская церковь всегда была пустым звуком, законченной государственной или правительственной церковью, йодной иерархией, от архиепископа вплоть до викария, которой недостаёт только общины и призвание которой состоит в том, чтобы проповедовать и служить молебны перед пустыми стенами. Английская церковь, правда, имеет свою публику, хотя и она в немалой мере была вытеснена диссентерами, особенно в Уэльсе и фабричных округах, но хорошо оплачиваемые духовные пастыри не очень‑то заботятся о своей пастве. «Если вы хотите ввергнуть в презрение и погубить касту священников, то оплачивайте её хорошо», – говорит Бентам, и английская и ирландская церковь подтверждает справедливость этого афоризма. В сельских местностях и городах Англии нет для народа ничего более ненавистного, ничего более презренного, чем church‑of‑England parson^{191}, а у такого благочестивого народа, как английский, это что‑нибудь да значит.

Понятно, что чем более ничтожной и незначительной становится репутация англиканской церкви, тем крепче держится за неё консервативная и вообще строго конституционная партия; отделение церкви от государства могло бы исторгнуть слезы даже у лорда Джона Рассела; понятно также, что чем более ничтожной становится репутация церкви, тем тяжелее и ощутимее становится её гнёт. Особенно ирландская церковь оказывается самой ненавистной, так как она самая ничтожная по своему значению; она не имеет иной цели, как только ожесточать народ, напоминать ему, что он – народ порабощённый, которому завоеватель навязывает свою религию и свои учреждения.

Таким образом, Англия находится теперь в стадии перехода от определённого христианского государства к неопределённому, к государству, основой которого является не определённое вероисповедание, а нечто среднее из всех существующих вероисповеданий – неопределённое христианство. Разумеется, уже и старое, определённое христианское государство принимало меры защиты против неверия, и акт о вероотступничестве 1699 г. карает неверие также лишением пассивного гражданского права и тюрьмой; акт никогда не был отменён, но и никогда больше не применялся. Другой закон, ведущий происхождение от времён Елизаветы, предписывает, чтобы каждый, кто в воскресенье без уважительных причин не посещает церковь (если не ошибаюсь, даже предписывается епископальная церковь, ибо Елизавета не признавала диссентерских церквей), наказывался за это денежным штрафом или тюрьмой. Этот закон часто ещё применяется в сельских местностях; даже здесь, в цивилизованном Ланкашире, в нескольких часах езды от Манчестера, есть несколько ханжей – мировых судей, которые, как подтвердил в палате общин две недели тому назад М. Гибсон, депутат от Манчестера, присудили множество людей за неаккуратное посещение церкви к тюремному заключению, в отдельных случаях до шести недель. Главные же законы против неверия это те, которые объявляют неспособным принести присягу и наказывают за богохульство всякого, кто не верит в бога или в потустороннее воздаяние и возмездие. Богохульством считается всё, что стремится вызвать презрение к библии или христианской религии, а также и прямое отрицание существования бога; в наказание полагается тюрьма – обычно один год – и денежный штраф.

Но и неопределённое христианское государство уже клонится к упадку, раньше, чем оно получило официальное признание законодательным путём. Акт о вероотступничестве, как уже сказано, совершенно устарел; предписание посещения церкви также в достаточной степени устарело и проводится только в исключительных случаях; закон о богохульстве точно так же отживает свой век – благодаря неустрашимости английских социалистов, в особенности Ричарда Карлейля – и применяется лишь кое‑где, в местах, особенно отличающихся ханжеством, например, в Эдинбурге; где это возможно, избегают даже отказа в допущении к присяге. Христианская партия стала настолько слабой, что, как она сама понимает, строгое применение этих законов повлекло бы за собой вскоре их отмену, – и потому она предпочитает молчать, чтобы над головой неверующих по крайней мере оставался висеть дамоклов меч христианского законодательства и продолжал, быть может, действовать как угроза и предостережение.

Кроме разобранных выше позитивных политических установлений к области конституции следует отнести ещё несколько других моментов. До сих пор почти не было речи о правах гражданина; в пределах собственно конституции личность в Англии никаких прав не имеет. Эти права существуют или в силу обычая, или в силу отдельных статутов, не стоящих ни в какой связи с конституцией. Мы увидим позднее, как возник этот странный разрыв, а пока перейдём к критике этих прав.

Первое – это право каждого обнародовать своё мнение беспрепятственно и без предварительного разрешения государства – свобода печати. Правильно в общем утверждение, что нигде не существует более широкой свободы печати, чем в Англии; и всё же эта свобода здесь ещё очень ограничена. Закон о пасквилях, закон о государственной измене и закон о богохульстве лежат тяжким бременем на печати, и если преследования печати редки, то тут дело не в законе, а в страхе правительства перед неизбежной непопулярностью, которая была бы следствием принятия мер против печати. Английские газеты всех партий совершают ежедневно проступки в печати как против правительства, так и против отдельных лиц, но на всё это смотрят сквозь пальцы и ждут, пока представится возможность начать политический процесс, а тогда привлекают к ответственности заодно и печать. Так было дело с чартистами в 1842 г., так было недавно с ирландскими рипилерами[201]. Английская свобода печати живёт уже сто лет милостью власти, точно так же, как прусская свобода печати – с 1842 года.

Второе «прирождённое право» (birthright) англичанина есть право народных собраний, право, которым доныне не пользуется ни один народ в Европе. Это право, хотя и стародавнее, было впоследствии выражено в одном статуте, как «право народа собираться для того, чтобы обсуждать свои тяготы и вносить в законодательный орган петиции об их облегчении». Здесь уже заключается некоторое ограничение. Если в результате митинга не будет принята петиция, то он тем самым приобретает, если не прямо незаконный, то, во всяком случае, очень сомнительный характер. На процессе О'Коннела прокурор особенно подчёркивал, что митинги, которые были квалифицированы как незаконные, созывались не для обсуждения петиций. Но главное ограничение – полицейского характера: центральные и местные власти могут заранее воспретить или прервать и распустить любой митинг, и так они поступали не только в Клонтарфе^{192}, но довольно часто и в самой Англии с чартистскими и социалистическими митингами. Но это не считается посягательством на прирождённые права англичан, ибо чартисты и социалисты – бедняки, а стало быть бесправны; об этом никто и не беспокоится, кроме «Northern Star»[202]и «New Moral World»[203], а потому на континенте об этом ничего не знают.

Далее – право союзов. Разрешены все союзы, преследующие законные цели законными средствами; но они имеют право каждый раз образовать только одно большое общество, которое не должно иметь местных отделений. Образование обществ, которые делятся на местные отделения с особой организацией, разрешается только для благотворительных и вообще денежных целей и может быть здесь предпринято только с разрешения назначенного на то чиновника. Социалисты добились такого разрешения для своей ассоциации, выставив подобного рода цель; чартистам было в этом отказано, хотя они в своём уставе дословно списали устав социалистического общества. Они вынуждены теперь обходить закон и поставлены этим в такое положение, что достаточно одной‑единственной описки одного какого‑нибудь члена Чартистской ассоциации, чтобы запутать всё общество в силки закона. Но и независимо от этого право союзов в полном своём объёме есть привилегия богатых; для ассоциации необходимы прежде всего деньги, и богатой Лиге против хлебных законов легче тратить сотни тысяч, чем бедному чартистскому обществу или Союзу британских горнорабочих покрывать одни только расходы ассоциации.

Притом ассоциация» не располагающая средствами» будет иметь мало значения и не сможет вести агитацию.

Право Habeas Corpus, т. е. право каждого обвиняемого (исключая случай государственной измены) до начала процесса быть оставленным на свободе под залог, это столь хвалёное право есть опять‑таки привилегия богатых. Бедный не может представить поручительства и должен поэтому отправляться в тюрьму.

Последним из этих прав личности является право каждого быть судимым себе равными, но и это право есть привилегия богатых. Бедного не судит равный, его во всех случаях судят его кровные враги, ибо в Англии богатые и бедные находятся в открытой войне. Присяжные должны обладать известной квалификацией, а какого она рода, видно из того, что список присяжных Дублина, города с 250000 жителей, включает в себя только восемьсот человек, имеющих эту квалификацию. В последних чартистских процессах в Ланкастере, Уорике и Стаффорде рабочих судили землевладельцы и арендаторы, в большинстве тори, и фабриканты или купцы, в большинстве виги, но в обоих случаях – враги чартистов и рабочих. Но и это ещё не всё. Так называемый «беспристрастный состав присяжных» – вообще нелепость. Когда четыре недели тому назад в Дублине судили О'Коннела, каждый присяжный, как протестант и тори, был его врагом. «Равными ему» были бы католики и рипилеры, но и они тоже не были бы беспристрастны, так как это были бы его друзья. Католик в составе присяжных сделал бы невозможным приговор, всякий приговор, кроме оправдательного. Это случай особенно яркий, но, в сущности, в любом случае дело обстоит таким же образом. Суд присяжных по своей сущности – политическое, а не юридическое учреждение; но так как всё юридическое в основе своей имеет политическую природу, то в суде присяжных проявляется истинная суть юстиции; и английский суд присяжных, как получивший наибольшее развитие, есть завершение юридической лжи и безнравственности. Начинают с фикции «беспристрастного присяжного»; присяжным предписывают забыть всё, что они слышали до следствия относительно данного случая; судить только на основании сделанных здесь, на суде, свидетельских показаний, как будто что‑либо подобное возможно! Создают вторую фикцию – «беспристрастного судьи», который должен разъяснить закон и беспристрастно, совершенно «объективно» сопоставить представленные обеими сторонами доводы, как будто это возможно! От судьи даже требуют, чтобы он каким‑то особым образом, и вопреки всему, не оказывал влияния на суждение присяжных, не подсовывал им приговор, т. е. он обязан изложить посылки так, как их следует излагать, чтобы вывести заключение; но самого заключения он не должен делать даже для самого себя, ибо ведь это повлияло бы на его изложение посылок, – требуют всех этих и сотен других невозможностей, бесчеловечностей и глупостей, лишь бы приличным образом прикрыть лежащую в основе всего этого глупость и бесчеловечность. Но практика не даёт себя обмануть, на практике очень мало заботятся обо всей этой чепухе, и судья довольно ясно даёт понять присяжным, какой приговор им следует вынести, и послушные присяжные регулярно выносят именно такой приговор.

Далее! Подсудимого следует всячески защищать, подсудимый непогрешим и неприкосновенен, как король, и не может поступать неправильно, т. е. вообще ничего не может сделать, а если он что и сделает, это считается недействительным. Подсудимый может признаться в своём преступлении, но это ему нисколько не поможет. Закон устанавливает, что он не достоин доверия; если не ошибаюсь, в 1819 г. один человек обвинил свою жену в нарушении супружеской верности после того, как она во время болезни, которую сочла смертельной, созналась в этом своему мужу; но защитник жены возразил, что признание обвиняемой не может‑де служить основанием, и жалоба была отвергнута. Непогрешимость подсудимого находит затем своё отражение в формах судопроизводства, которыми облечён английский суд присяжных и которые представляют собой такое исключительно богатое поле для крючкотворства адвокатов. Просто невероятно, какие смехотворные формальные ошибки могут свести на нет весь процесс. В 1800 г. один человек был признан виновным в подделке банкнот, но освобождён от наказания, потому что его защитник ещё до вынесения приговора открыл, что в фальшивом банковом билете имя было обозначено сокращённо Bartw, тогда как в обвинительном акте было написано полностью Bartholomew. Судья, как сказано, счёл возражение достаточным и оправдал изобличённого. – В 1827 г. в Винчестере одна женщина была обвинена в детоубийстве, но оправдана на том основании, что в протоколе осмотра трупа присяжные «под своей присягой» («The jurors of our Lord the King upon their oath present that, etc.») заверили, что произошло то‑то и то‑то, а следовало написать «под своими присягами» («upon their oaths»), так как тринадцать присяжных принесли не одну, а тринадцать присяг.

Год назад в Ливерпуле был пойман на месте преступления и задержан мальчик, укравший у кого‑то платок из кармана; дело происходило в воскресенье вечером. Отец мальчика возразил, что полицейский незаконно задержал его, ибо по закону никто не имеет права в воскресенье заниматься той работой, которой зарабатывает себе пропитание, а следовательно, полиция никого не имеет права задерживать в воскресенье. Судья согласился с этим доводом, но при дальнейшем допросе мальчик сознался, что он вор по профессии, и судья наложил на него штраф в пять шиллингов за то, что он в воскресенье занимался своим профессиональным трудом. Я бы мог привести сотни таких примеров, но и приведённые уже достаточно говорят сами за себя. Английский закон защищает непогрешимость обвиняемого и обращается против общества, для охраны которого он собственно и существует. Как в Спарте, наказывается не преступление, а глупость, с какой оно было совершено. Всякая защита обращается против того, кого она хочет защитить; закон хочет защитить общество и нападает на него; он хочет защитить подсудимого и вредит ему, ибо ясно, что всякий, кто слишком беден, чтобы противопоставить официальному крючкотворству такого же крючкотвора‑защитника, будет иметь против себя все те формы, которые были созданы для его защиты. Кто слишком беден, чтобы выставить защитника или соответствующее количество свидетелей, погиб, если его дело является сколько‑нибудь сомнительным. Он получает на предварительный просмотр только обвинительный акт и первоначально данные мировому судье показания и, следовательно, не знает подробностей собранных против него улик (а как раз для невиновного это опаснее всего); он должен тотчас же, по предъявлении обвинения, отвечать, а говорить он имеет право только один раз; если он не исчерпает всех возражений, если отсутствует свидетель, которого он не счёл необходимым вызвать, – он погиб.

Но венец всего – постановление, что двенадцать присяжных должны вынести свой вердикт единогласно.

Их запирают в одной комнате и выпускают не раньше, чем они придут к единому решению, или же судья убедится, что их невозможно привести к единогласию. Но это совершенно бесчеловечно и настолько противно всей человеческой природе, что делает смешным требование от двенадцати человек, чтобы они были совершенно одинакового мнения по одному вопросу. Но это последовательно. Инквизиционный процесс пытает обвиняемого телесно или духовно, суд присяжных объявляет обвиняемого непогрешимым и пытает свидетелей перекрёстным допросом, нисколько не уступающим суду инквизиции, пытает даже присяжных; подай ему приговор, хотя бы из‑за этого должен был погибнуть мир; присяжных запирают и держат как в тюрьме, пока они не вынесут приговора; и если им действительно вздумается сдержать свою присягу, то создают новый состав присяжных, процесс начинается снова и так далее, пока либо обвинитель, либо присяжные не устанут от борьбы и не сдадутся на милость и немилость. Это достаточное доказательство того, что всё судопроизводство не может существовать без пыток и во всяком случае является варварством. Но иначе и быть не может; если захочешь добиваться математической достоверности в вещах, не допускающих этого, нельзя не впасть в нелепость или варварство. Практика опять‑таки обнаруживает, что за всем этим скрывается; на практике присяжные облегчают себе дело и со спокойной совестью нарушают свою присягу, если иначе нельзя. В 1824 г. в Оксфорде присяжные однажды не могли прийти к соглашению. Один твердил: виновен, остальные одиннадцать – невиновен. Наконец, заключили сделку; единственный инакомыслящий написал на обвинительном акте: виновен, и удалился; затем пришёл старшина с остальными присяжными, взял бумагу и к «виновен» приписал «не» (Уэйд, «Английская история»). – Другой случай рассказывает Фонбланк, редактор «Examiner», в своей книге «Англия при семи правлениях»[204]. Здесь присяжные тоже не могли прийти к соглашению и в конце концов прибегли к жребию: взяли две соломинки и стали тянуть; было принято мнение той стороны, которая вытянула более длинную соломинку.

Поскольку мы уже занялись юридическими учреждениями, рассмотрим дело несколько ближе для полноты обзора правового состояния Англии. Как известно, английский уголовный кодекс – самый строгий в Европе. Ещё в 1810 г. он нисколько не уступал в варварстве Каролине[205]: сожжение, колесование, четвертование, вырывание внутренностей из живого тела и т. д. были излюбленными видами наказания. Правда, с тех пор самые возмутительные мерзости были отменены, но в уложении о наказаниях всё ещё сохранилась нетронутой масса дикостей и гнусностей. Смертная казнь полагается за семь видов преступлений (убийство, государственная измена, изнасилование, содомия, кража со взломом, грабёж с насилием, поджог с целью убийства), да и этими рамками смертная казнь, ранее гораздо более распространённая, была ограничена только в 1837 году. Но кроме смертной казни английский уголовный закон знает ещё два изысканно варварских вида наказания: ссылку на каторгу, где доводят до озверения при помощи общества людей, и одиночное заключение, где доводят до озверения при помощи одиночества. Трудно придумать более жестокие и гнусные наказания, чем эти два наказания, которые с систематической последовательностью губят жертву закона физически, духовно и морально и доводят её до скотоподобного состояния. Сосланный преступник попадает в такую бездну деморализации, отвратительного скотства, что человек с наилучшими задатками должен пасть там в течение шести месяцев; у кого станет охоты читать отчёты очевидцев о Новом Южном Уэльсе или острове Норфолк, согласится со мной, что всё сказанное выше далеко ещё не отражает действительности. Находящийся в одиночном заключении доводится до безумия; образцовой тюрьме в Лондоне уже после трёхмесячного существования пришлось передать в Бедлам трёх помешавшихся, не говоря уже о религиозном помешательстве, которое обычно ещё сходит за нормальное состояние.

Уголовные законы против политических преступлений составлены почти точно в тех же выражениях, как прусские; особенно «подстрекательство к недовольству» (exciting discontent) и «мятежные речи» (seditious language) даются в той же неопределённой редакции, которая оставляет судье и присяжным такой широкий простор. И здесь наказания строже, чем в других случаях, ссылка на каторгу – главный вид наказания.

Если эти строгие наказания и эта неопределённость понятия политического преступления на практике не приводят к таким результатам, которых следовало бы ожидать, судя по закону, то это, с одной стороны, недостаток самого закона, который настолько запутан и неясен, что ловкий адвокат всегда найдёт лазейки в пользу обвиняемого. Английский закон – это или обычное право (common law), т. е. неписаное право, как оно существовало в то время, когда начали собирать статуты, и позже, когда оно было сведено воедино юридическими авторитетами, – естественно, что это право в главнейших своих статьях неопределённо и сомнительно, – или статутное право (statute law), состоящее из бесконечного ряда отдельных парламентских актов, которые собирались в течение пятисот лет, которые взаимно друг другу противоречат и ставят на место «правового состояния» совершенно бесправное состояние. Адвокат здесь всё; кто достаточно основательно потратил своё время на эту юридическую путаницу, на этот хаос противоречий, тот в английском суде всемогущ. Неопределённость закона повела, естественно, к вере в авторитет решений прежних судей в аналогичных случаях; этим она только усиливается, ибо эти решения точно так же взаимно противоречат друг другу, и результат следствия зависит опять‑таки от начитанности и находчивости адвоката. С другой стороны, малая значимость английского уголовного закона есть опять‑таки лишь результат милости и т. д., результат уступок общественному мнению, считаться с которым правительство по закону вовсе не обязано; а что законодательная власть вовсе не расположена изменять существующий порядок, это показывает яростная оппозиция против всяких законодательных реформ. Но не следует никогда забывать, что господствует собственность и что поэтому такая милость оказывается лишь по отношению к «респектабельным» преступникам; на бедняка, на пария, на пролетария падает вся тяжесть узаконенного варварства, а до этого никому и дела нет.

Но это покровительство богатым ясно выражено и в законе. В то время как все важные преступления караются тягчайшими наказаниями, почти все второстепенные проступки наказываются денежными штрафами, разумеется, одинаковыми для бедных и богатых; но богатого они мало или совсем не обременяют, между тем как бедняк в девяти случаях из десяти не может их уплатить, и тогда, без дальних околичностей, за «default of payment»^{193} его отправляют на несколько месяцев на принудительные работы. Достаточно почитать полицейские отчёты в первой попавшейся английской газете, чтобы убедиться в правильности этого утверждения. Жестокость по отношению к беднякам и покровительство богатым представляет настолько всеобщее явление во всех судебных учреждениях, практикуется так открыто, так бесстыдно и описывается в газетах так цинично, что редко можно читать газету без внутреннего возмущения. Какого‑нибудь богача встречают всегда с необычайной вежливостью, и каким бы грубым ни было его правонарушение, «судьям всегда всё же очень прискорбно», что им приходится присуждать его к денежному штрафу, обычно самому ничтожному. Применение закона в этом отношении ещё гораздо более бесчеловечно, чем сам закон; «law grinds the poor and rich men rule the law»^{194} и «there is one law for the poor and another for the rich»^{195} – это совершенно верные изречения, давно ставшие пословицами. Да и может ли это быть иначе? Мировые судьи, как и присяжные заседатели, сами богаты, сами рекрутируются из буржуазии, поэтому они пристрастны к себе подобным и являются кровными врагами бедных. А если ещё принять во внимание общественное влияние собственности, разбирать которое мы здесь не можем, то, право, никто не станет удивляться такому варварскому положению вещей.

О прямом социальном законодательстве, в котором низость достигает своего предела, речь будет позже. Здесь оно к тому же не может быть освещено в полном своём значении.

Подведём итог нашей критике правового состояния Англии. Совершенно безразлично, что можно сказать против него с точки зрения «правового государства». То обстоятельство, что Англия не является официальной демократией, не может создать у нас предубеждения против её учреждений. Для нас важно только одно обстоятельство, обнаружившееся перед нами повсюду: что теория и практика находятся в вопиющем противоречии друг с другом. Все власти, установленные конституцией, – корона, палата лордов и палата общин – растаяли на наших глазах; мы видели, что государственная церковь и все так называемые прирождённые права англичан – пустые названия, что даже суд присяжных в действительности только одна видимость, что самый закон не имеет действительной силы; короче говоря, что государство, которое само поставило себя на точно определённую, законную основу, эту свою основу отвергает и попирает. Англичанин свободен не в силу закона, а вопреки закону, если он вообще свободен.

Мы видели, далее, как много лжи и безнравственности влечёт за собой это положение вещей; люди преклоняются перед пустыми названиями и отрицают действительность, не хотят ничего о ней знать, противятся признанию того, что действительно существует, что сами создали; они обманывают самих себя и пользуются условным языком с искусственными категориями, из которых каждая – пасквиль на действительность; они трусливо цепляются за пустые абстракции, лишь бы не признаваться себе в том, что в жизни, на практике дело идёт совсем о других вещах. Вся английская конституция и всё конституционное общественное мнение есть не что иное, как одна большая ложь, которая непрерывно поддерживается и прикрывается многократной мелкой ложью, когда её истинная сущность то здесь, то там чересчур уж открыто выступает наружу. И если даже начинают понимать, что всё это сооружение – сплошная неправда и фикция, то и тогда ещё крепко держатся за него, крепче, чем когда‑либо, чтобы только не распадались пустые слова, несколько без всякого смысла поставленных рядом букв, ибо именно эти слова и суть устои мира, и без них мир и человечество должны были бы низринуться во мрак хаоса! Остаётся только с полным омерзением отвернуться от этого сплетения явной и скрытой лжи, лицемерия и самообмана.

Может ли такое положение продолжаться долго? Об этом нечего и думать. Борьба практики против теории, действительности против абстракции, жизни против пустых слов, лишённых значения, – словом, борьба человека против бесчеловечности должна прийти к разрешению, и не подлежит никакому сомнению, на чьей стороне будет победа.

Борьба уже налицо. Конституция потрясена в своих основах. Как сложится ближайшее будущее – вытекает из сказанного. Новые, чужеродные элементы в конституции имеют демократический характер, и общественное мнение, как покажет время, развивается в сторону демократии. Ближайшим будущим Англии будет демократия.

Но какая демократия! Не демократия французской революции, противоположностью которой были монархия и феодализм, а такая демократия, противоположностью которой является буржуазия и собственность. Это доказывается всем предшествующим развитием. Буржуазия и собственность господствуют; бедняк бесправен, его угнетают и унижают, конституция его не признаёт, закон притесняет его; борьба демократии против аристократии в Англии есть борьба бедных против богатых. Демократия, навстречу которой идёт Англия, – это социальная демократия.

Простая демократия неспособна исцелить социальные недуги. Демократическое равенство есть химера, борьба бедных против богатых не может быть завершена на почве демократии или политики вообще. И эта ступень есть, следовательно, только переход, последнее чисто политическое средство, которое ещё следует испробовать и из которого тотчас же должен развиться новый элемент, принцип, выходящий за пределы существующей политики.

Этот принцип есть принцип социализма.

Написано Ф. Энгельсом в марте 1844 г.

Напечатано в газете «Vorwдrts!» (Paris) №№ 75, 76, 77, 78, 80, 83 и 84; 18, 21, 25 и 28 сентября, 5, 16 и 19 октября 1844 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

Дата добавления: 2015-06-04