Прусская конституция

Ф. ЭНГЕЛЬС

Наконец‑то это долгожданное произведение искусства увидело свет![15]Наконец‑то, если верить «Times», «Globe»[16], некоторым французским и некоторым немецким газетам, Пруссия вступила в ряды конституционных государств. Однако газета «Northern Star» уже достаточно убедительно доказала, что эта так называемая конституция – всего лишь ловушка для прусского народа с целью лишить его прав, обещанных ему покойным королем^{8} в ту пору, когда король нуждался в поддержке народа. Что дело обстоит именно так, что посредством этой так называемой конституции Фридрих‑Вильгельм пытается добыть денег и избежать при этом необходимости делать какие‑либо уступки общественному мнению, – это, безусловно, не вызывает никаких сомнений. Демократические газеты всех стран – во Франции, в частности, «National» и «Reforme» и даже правительственная газета «Journal des Debats»[17]– придерживаются этого мнения. Даже у связанной по рукам и ногам немецкой прессы вырываются слова, из которых можно сделать только один вывод, а именно, что партия прогресса в Прусски прекрасно понимает лукавые намерения «чистосердечного, великодушного» короля. Итак, вопрос сводится к следующему: удастся ли королю осуществить свои планы? Окажется ли центральное сословное собрание достаточно глупым или достаточно трусливым, чтобы, не обеспечив широких свобод для народа, гарантировать новый заем и дать тем самым королю возможность сохранить нынешнюю систему правления на неопределенное время?

Мы отвечаем: нет, оно не захочет этого, оно и не сможет пойти на это.

Существовавший в Пруссии до настоящего времени образ правления был обусловлен сложившимся соотношением сил между прусским дворянством и прусской буржуазией. Дворянство настолько утратило свое былое могущество, богатство и влияние, что уже не могло, как прежде, подчинять себе короля. Буржуазия была еще недостаточно сильна для того, чтобы освободиться от сковывавшего ее торговое и промышленное развитие мертвого груза – дворянства. Таким образом, король, представлявший собою центральную власть в государстве и поддерживаемый многочисленным классом правительственных чиновников, гражданских и военных, имевший к тому же в своем распоряжении армию, мог держать в подчинении буржуазию с помощью дворянства, а дворянство – с помощью буржуазии, угождая интересам то одного, то другого класса и уравновешивая по возможности влияние обоих. Эту стадию абсолютной монархии прошли почти все цивилизованные страны Европы, и в наиболее развитых из них она теперь уступила место правлению буржуазии.

Пруссии, наиболее развитому из германских государств, до сих пор недоставало буржуазии, достаточно богатой, сильной, сплоченной и энергичной, чтобы свергнуть господство абсолютизма и сокрушить остатки феодального дворянства. Но два соперничающие элемента – дворянство и буржуазия – поставлены в такие условия, что в ходе естественного развития промышленности л цивилизации один из них (буржуазия) неизбежно становится богаче и влиятельнее, в то время как другой (дворянство) неизбежно приходит в упадок, разоряется и все больше и больше утрачивает свое влияние. И вот, в то время как положение прусского дворянства и крупных землевладельцев из года в год ухудшалось, – сперва в результате разорительных войн с Францией в начале столетия, затем из‑за английских хлебных законов, закрывших им доступ на английский рынок, далее, из‑за конкуренции с Австралией в области производства одного из их главных продуктов – шерсти и вследствие многих других обстоятельств, – в это же самое время прусская буржуазия чрезвычайно увеличила свои богатства, развила производительные силы и усилила свое влияние в целом. Войны с Францией и закрытие континентальных рынков для английских промышленных товаров создали в Пруссии фабричную промышленность; а когда снова воцарился мир, новоявленные промышленники были уже достаточно сильны, чтобы заставить правительство пожаловать им покровительственные пошлины (1818 г.). Вскоре после этого был основан Таможенный союз – объединение, почти исключительно отвечавшее интересам буржуазии[18]. А главное, жестокая конкурентная борьба, разгоревшаяся в течение последних тридцати мирных лет между различными торговыми и промышленными нациями, принудила несколько инертную прусскую буржуазию сделать выбор: либо дать иностранной конкуренции окончательно разорить себя, либо взяться за дело всерьез, по примеру своих соседей.

Рост буржуазии происходил почти незаметно вплоть до 1840 г., когда она сочла восшествие на престол нового короля подходящим моментом, чтобы показать, что в Пруссии кое‑что изменилось с 1815 года. Нет необходимости напоминать о том, как успешно развивалось с тех пор движение буржуазии, как оно распространилось на все области королевства, так что в конце концов охватило всю буржуазию, значительную часть крестьянства и даже немало дворян. Представительный строй, свобода печати, гласное судопроизводство, несменяемость судей, суд присяжных – таковы были требования буржуазии. Крестьянство и мелкие земельные собственники – по крайней мере в тех областях королевства, где уровень просвещения был выше, – прекрасно понимали, что эти меры отвечают и их интересам, так как только с их помощью они могли надеяться освободиться от пережитков феодализма и приобрести то влияние на законодательство, которым они стремились обладать. Более бедная часть дворянства полагала, что конституционный строй, возможно, обеспечит ей в законодательных органах положение, соответствующее ее интересам, и что во всяком случае этот новый строй не будет для нее более разорительным, чем тот, при котором она живет. Из этих соображений к либеральному движению примкнуло главным образом дворянство собственно Пруссии и Познани, особенно сильно страдавшее от отсутствия рынков сбыта для своих продуктов.

Карикатура Ф. Энгельса на тронную речь Фридриха‑Вильгельма IV при открытии Соединенного ландтага в Берлине 11 апреля 1847 года. Напечатана в виде специального приложения к «Deutsche‑Brusseler‑Zeitung» от 6 мая 1847 года

Положение самой буржуазии становилось все более затруднительным. Она развила до значительных размеров свои промышленные и горнорудные предприятия, а также судоходство; она стала главным поставщиком всего рынка, охватываемого Таможенным союзом; ее богатство и численность сильно возросли. Но колоссальный рост за последние десять‑пятнадцать лет английской фабричной и горной промышленности поставил прусскую буржуазию перед угрозой смертельно опасной конкуренции. При каждом переполнении английского рынка области, входившие в Таможенный союз, наводнялись большим количеством английских товаров, продававшихся по ценам более разорительным для немцев, чем для англичан, поскольку последние в периоды процветания торговли получали высокие прибыли на американском и других рынках, тогда как пруссаки ни при каких обстоятельствах не могли продавать свои товары где‑либо за пределами их собственных таможенных границ. Их суда почти не имели доступа в порты иностранных государств, в то время как в прусские порты заходили корабли под любым флагом на равных правах с прусскими судами. Таким образом, хотя в Пруссии имелось сравнительно немного капиталов, найти им выгодное приложение стало делом затруднительным. Торговля находилась как бы в постоянных тисках; фабрики, машины, товары медленно, но неуклонно падали в цене; и это состояние всеобщей скованности было лишь ненадолго прервано железнодорожными спекуляциями, получившими распространение в Пруссии за последние восемь лет. Эти спекуляции, повысив стоимость наличных денег, ускорили падение цен на товары и сами по себе оказались в общем не очень выгодными, поскольку большая часть страны сравнительно редко населена и торговля здесь развита слабо. И все же эти спекуляции давали больше шансов для получения прибыли, чем капиталовложения в другие отрасли промышленности; поэтому ими занялись все, у кого были хоть какие‑нибудь капиталы. Очень скоро эти спекуляции, как всегда бывает, приняли лихорадочный характер и закончились кризисом, тяжесть которого уже почти двенадцать месяцев испытывают денежные рынки Пруссии. Таким образом, в начале текущего года буржуазия оказалась в чрезвычайно затруднительном положении: денежные рынки переживали небывалый недостаток в наличной монете; промышленным округам более, чем когда‑либо, требовались покровительственные пошлины, в которых правительство им отказывало; портовым городам требовались навигационные акты – единственное средство, способное облегчить их положение; а самое главное – на хлебных рынках началось повышение цен, приведшее страну в состояние, близкое к голоду. Все эти причины, вызывавшие недовольство, в то же самое время, и в гораздо более сильной степени, отражались и на положении народа: силезские ткачи терпели жестокую нужду; хлопчатобумажные фабрики останавливались; в обширном рейнском промышленном округе почти все рабочие остались без работы, большая часть урожая картофеля погибла, и хлеб продавался по ценам голодных лет. Было ясно, что для буржуазии настало время отнять управление страной у слабоумного короля, немощного дворянства и высокомерной бюрократии и взять его в свои руки. Любопытный факт, повторяющийся во все революционные эпохи: в тот самый момент, когда класс, возглавляющий движение, оказывается в наиболее благоприятных условиях для того, чтобы довести это движение до конца, старое, изжившее себя правительство бывает вынуждено взывать о помощи именно к этому ведущему классу. Так, в 1789 г. во Франции, когда голод, застой в делах, распри среди дворянства толкали, можно сказать, буржуазию на революцию, в это самое время правительство, исчерпав свои денежные ресурсы, было вынуждено положить начало революции созывом Генеральных штатов. То же происходит в 1847 г. в Пруссии. В тот самый момент, когда более инертная прусская буржуазия силой обстоятельств почти что принуждена изменить систему правления, король из‑за нужды в деньгах вынужден сам положить начало изменению этой системы и в свою очередь созвать прусские генеральные штаты. Несомненно, что штаты оказали бы ему гораздо меньшее сопротивление, чем они это сделают сейчас, если бы на денежном рынке царило спокойствие, фабрики работали бы полным ходом (а для этого нужна процветающая торговля и обеспеченный сбыт, а следовательно высокие цены на промышленные товары в Англии) и уровень хлебных цен был бы достаточно низок. Но так уж бывает: в периоды надвигающейся революции прогрессивные классы общества всегда имеют все преимущества на своей стороне.

В течение 1845 и 1846 г. я не раз указывал читателям «Star» на то, что король прусский находится в очень стесненном финансовом положении; в то же самое время я обращал их внимание на различные хитроумные проекты, посредством которых его министры пытались помочь ему выпутаться, и предсказывал, что все дело неизбежно кончится созывом генеральных штатов. Таким образом, это событие не явилось неожиданностью и не было также, как это теперь изображают, проявлением доброй воли его промотавшегося величества; только крайняя нужда, скудость и разорение могли толкнуть короля на подобный шаг, и в Пруссии это ясно каждому ребенку. Весь вопрос заключается, следовательно, в том, согласится ли прусская буржуазия гарантировать новый заем и тем самым позволить королю продолжать свою прежнюю политику и еще семь лет игнорировать ее требования и нужды.

Мы уже ответили на этот вопрос. Она не может этого сделать. Мы доказали это, исходя из положения каждого класса, а теперь докажем, исходя из состава самих генеральных штатов, в которых:

представителей высшего и низшего дворянства – 311;

представителей городов и крестьянства – 306.

Так как король объявил о своем намерении увеличить число представителей высшего дворянства (их всего 80) путем назначения новых пэров, мы можем добавить к дворянам еще человек тридцать; итак, – 341 представитель дворянства, или правительственная партия. Исключите отсюда либеральные элементы низшего дворянства, а именно – все дворянство собственно Пруссии, две трети дворянства Познани и некоторых представителей рейнского, силезского, бранденбургскогои вестфальского дворянства, всего, скажем, 70 либеральных депутатов, голосующих заодно с представителями городов и крестьянства, и соотношение сторон получится следующее:

дворянство, т. е. правительственная партия – 271;

города и крестьянство, т. е. либеральная оппозиция – 376.

Таким образом, даже допустив, что тридцать или сорок представителей городов и крестьянства из глухих районов будут голосовать за правительство, можно все же считать, что за либералами останется большинство в двадцать пять – пятьдесят голосов, и, если либералы проявят немного энергии, им будет нетрудно в ответ на каждое требование денег выставить требование введения либеральных учреждений. Кроме того, нет сомнения в том, что при нынешних обстоятельствах народ будет поддерживать буржуазию и своим давлением извне, весьма и весьма необходимым, укрепит мужество и усилит энергию оппозиции внутри собрания.

Итак, прусская конституция, сама по себе ничтожная, все же открывает собой новую эпоху для Пруссии, а также для всей Германии. Она знаменует падение абсолютизма и дворянства и приход к власти буржуазии; она кладет начало движению, которое очень скоро приведет к установлению представительного строя для буржуазии, к введению свободы печати, независимых судей и суда присяжных, и трудно даже сказать, чем это движение может кончиться. Она означает повторение 1789 г. в Пруссии. И если даже в начавшемся сейчас революционном движении непосредственно заинтересована только буржуазия, то это движение все же далеко не безразлично и для интересов народа. Именно с того момента, когда утверждается власть буржуазии, и начинается особое, самостоятельное демократическое движение. В борьбе против деспотизма и аристократии народ, демократическая партия, может играть лишь подчиненную роль – первое место в этой борьбе принадлежит буржуазии. Но с того момента, когда буржуазия устанавливает свое собственное правление, становится воплощением нового деспотизма и новой аристократии, противостоящих народу, – с этого момента демократия выступает как одна только, единственная партия прогресса; с этого момента борьба упрощается, становится борьбой только двух сторон и в силу этого обстоятельства превращается в «войну не на жизнь, а на смерть». История французской и английской демократических партий полностью подтверждает это.

Необходимо отметить еще одно обстоятельство. Завоевание прусской буржуазией политической власти изменит политическую обстановку во всех европейских странах. Союз северных держав распадется. Австрия и Россия, главные грабители Польши, окажутся совершенно изолированными от остальной Европы, так как Пруссия увлечет за собой более мелкие германские государства, которые все имеют конституционный образ правления. Таким образом, последствия этой ничтожной конституции – переход трех четвертей Германии из лагеря инертной Восточной Европы в лагерь прогрессивной Западной Европы – совершенно изменят соотношение сил в Европе. В феврале 1846 г. вспыхнуло последнее польское восстание[19]. В феврале 1847 г. Фридрих‑Вильгельм созывает свои генеральные штаты. Близок час, когда Польша будет отомщена!

Написано Ф. Энгемсом в конце февраля 1847 г.

Напечатано в газете «The Northern Star» № 489, 6 марта 1847 г. с пометкой редакции: «От нашего немецкого корреспондента» Подпись: Э.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

К. МАРКС ЗАМЕТКА ПРОТИВ КАРЛА ГРЮНА [20]

«Trier'sche Zeitung»[21]поместила статью, помеченную «Берлин, 20 марта», по поводу моей не вышедшей еще из печати брошюры «Противоречия в системе экономических противоречий г‑на Прудона, или Нищета философии». Берлинский корреспондент превращает меня в автора помещенной в «Rhein‑ und Mosel‑Zeitung» и в других местах корреспонденции об этой брошюре, о сочинении Прудона[22]и о деятельности его переводчика, г‑на Грюна. Он вновь и вновь величает меня «редактором бывшей «Rheinische Zeitung»»[23]– выражение, заимствованное у брюссельского корреспондента, т. е. автора упомянутой корреспонденции. Наш друг распространяет свои инсинуации, «опираясь на знакомство с современным положением печати в Германии». По мне, он может не только в своих инсинуациях, но и во всем своем литературном бытии «опираться на знакомство с современным положением печати в Германии». Я уступаю ему это столь превосходно испытанное на практике «знакомство с современным положением печати в Германии». Но на этот раз оно не послужило ему «опорой».

Так называемому берлинскому корреспонденту достаточно было бы лишь прочитать мои высказывания о Прудоне в «Критической критике»[24], чтобы убедиться, что корреспонденция, против которой он ополчается, хотя и могла быть прислана из Брюсселя, ни в коем случае не может принадлежать мне уже по одному тому, что в ней Прудон и г‑н Грюн «рассматриваются как равноценные величины».

Моя критика Прудона написана по‑французски. Прудон будет иметь возможность сам на нее ответить. Письмо, которое он написал мне еще до появления его книги, решительно не говорит об его склонности – в случае критического отзыва с моей стороны – поручить г‑ну Грюну и его присным взять за него реванш.

«Что же касается переводчика прудоновского сочинения по политической экономии», то берлинскому другу остается только запротоколировать свое мнение о том, что «мы здесь в Берлине почерпнули множество всевозможных знаний» из книги г‑на Грюна «Социальное движение во Франции и Бельгии», и поэтому достоинство этого произведения не вызывает никаких сомнений. Следует только хорошо себе представить, что значит, когда «мы здесь в Берлине» вообще приобретаем кое‑какие «знания», и особенно же, когда мы почерпнули «множество всевозможных знаний», обогатившись ими за один прием и в качественном и в количественном отношении! Мы здесь в Берлине!

Отождествляя меня с брюссельским, или упомянутым корреспондентом, берлинский, или псевдоберлинский корреспондент заявляет:

Грюн, «вероятно, должен поплатиться за то, что имел несчастье познакомить немецкое общество раньше д‑ра Маркса, «редактора бывшей «Rheinische Zeitung»», с достижениями зарубежного социализма».

Наш друг, бесспорно, проявляет весьма живой талант в сочинительстве своих догадок! Я хочу ему sub rosa^{9}сообщить, что, по моему мнению, «Социальное движение во Франции и Бельгии» г‑на Грюна и французское и бельгийское социальное движение, за исключением некоторых имен и дат, не имеют между собой ничего общего. Но вместе с тем я должен его заверить, что меня так мало интересовало «ознакомление немецкого общества» с моими «достижениями» в изучении книги г‑на Грюна о социальном движении во Франции и Бельгии, что я спокойно оставил лежать без движения рукопись написанной мною год тому назад подробной рецензии на сочинение г‑на Грюна и только теперь сдаю ее для напечатания в «Das Westphalische Dampfboot»[25], принужденный к этому берлинским другом. Рецензия представляет собой дополнение к написанной Ф. Энгельсом совместно со мной работе «Немецкая идеология» (критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков)[26]. Обстоятельства, которые помешали и теперь еще мешают печатанию этой рукописи, будут, может быть, изложены читателям в другом месте в качестве дополнения к характеристике «современного положения печати в Германии». Отдельное опубликование нисколько не противоречащей цензурным предписаниям рецензии на книгу Грюна не встречало, однако, никаких затруднений; единственное небольшое препятствие состояло в том, что книгу эту мы не считали заслуживающей специальной критики, и только в обзоре всей бесцветной, пошлой литературы немецкого социализма нельзя было, упоминая о г‑не Грюне, обойти молчанием эту книгу. Но теперь, после выступления берлинского друга, отдельное опубликование этой рецензии приобретает более или менее юмористическое значение: оно должно показать, каким образом «немецкое общество знакомится» с «достижениями зарубежного социализма», и в особенности показать, какой жаждой и какой способностью к приобретению «множества всевозможных знаний» обладаем «мы здесь в Берлине». Из этого также станет видно, нужно ли было мне прибегать к мелким нападкам в мелких газетных статейках, если бы даже в мое намерение входило воспрепятствовать продвижению «Социального движения во Франции и Бельгии» г‑на Грюна. Наконец, даже берлинский друг не сможет отказаться публично засвидетельствовать, что если бы я в самом деле вознамерился «познакомить немецкое общество с достижениями зарубежного социализма» в том смысле, как он это понимает, и действительно боялся встретить в лице своего предшественника конкурента, то мне ежечасно следовало бы молить судьбу: «Избавь меня от какого‑либо предшественника или же, еще лучше, ниспошли мне в качестве предшественника г‑на Грюна».

Пару слов еще по поводу моей «высокомерной претензии считать себя достигшим высшей ступени человеческой мудрости».

Кто другой мог привить мне эту болезнь, как не г‑н Грюн, который (см., например, предисловие к его книге «Строительные камни»[27]) находил, что в моих исследованиях в «Deutsch‑Franzosische Jahrbucher»[28]разгаданы последние загадки мира, так же как теперь в политической экономии Прудона; подобно тому как он превозносит теперь Прудона как обладателя истинной точки зрения, он уверял относительно меня (см. «Neue Anekdota» Грюна[29]), что я «уничтожил конституционную и радикальную точку зрения». Г‑н Грюн предварительно напоил меня ядом, дабы иметь потом повод упрекать меня за оказанное этим ядом действие!

Но пусть берлинский друг успокоится! Я пребываю в добром здравии.

Брюссель, 3 апреля 1847 г.

Карл Маркс

Напечатано в «Deutsche‑Brusseler‑Zeitung» № 28, 8 апреля 1847 г. и в «Trier'sche Zeitung» № 99, 9 апреля 1847 г.

Печатается по тексту «Trier'sche Zeitung», сверенному с текстом «Deutsche‑Brusseler‑Zeitung»

Перевод с немецкого

Дата добавления: 2015-06-04