К. Маркс морализирующая критика и критизирующая мораль 2 страница

1) Запретить неимущим вступление в брак.

2) Отменить всеобщее избирательное право, ибо, восклицает он,

«общество основано для защиты собственности. Какое разумное притязание на право издавать законы о собственности, принадлежащей другим, могут иметь те, которые в силу вечных экономических законов навеки лишены собственности? Какие общие мотивы и интересы могут иметь эти два класса населения?

Одно из двух: или рабочий класс настроен нереволюционно, тогда он отстаивает интересы работодателей, от которых зависит его существование. Так, на последних выборах в Новой Англии фабриканты, желая обеспечить за собой голоса избирателей, отпечатали имя своего кандидата на коленкоре, и каждый их рабочий носил этот кусок коленкора на том месте, где застегиваются брюки.

Или же вследствие совместной жизни в коллективе и т. д. рабочий класс делается революционным, – и тогда политическая власть в стране рано или поздно перейдет в его руки, а при этой системе никакая собственность не будет обеспечена»^{107}.

Как в Англии под именем чартистов, так в Северной Америке под именем национал‑ реформистов рабочие образуют политическую партию, и ее боевым кличем является отнюдь не республика вместо монархии, а господство рабочего класса вместо господства класса буржуазии.

А так как именно в современном буржуазном обществе с соответствующими ему государственными формами конституционного или республиканского представительного государства «вопрос о собственности» сделался наиважнейшим «социальным вопросом», то лишь ограниченность потребностей немецкого мещанина может заставить его тем не менее кричать, что вопрос о монархии есть важнейший «социальный вопрос нашего времени». Точно таким же образом д‑р Лист в предисловии к «Национальной политической экономии»[151]наивно выражает свое огорчение по поводу того, что важнейший социальный вопрос нашего времени «ошибочно видят» в пауперизме, а не в покровительственных пошлинах.

Различие между деньгами и властью явилось заодно и персональным различием между двумя борцами.

«Малыш» выступает как своего рода воришка, который имеет дело только с врагами, владеющими «деньгами»; баснословно сильный муж, в отличие от него, борется с «сильными» мира сего.

Indosso la corazza, e l'elmo in testa^{108}.

И он бормочет:

«При этом Ваша особа находится, однако, в лучшем положении, чем моя»^{109}.

В наилучшем положении находятся, однако, «сильные» мира сего, вздохнувшие с облегчением, когда г‑н Гейнцен набросился на своего воспитанника:

«Теперь Вы, как и все коммунисты, утратили способность распознавать связь между политикой и социальными условиями»^{110}.

Мы только что прослушали моральное наставление, в котором великий человек с потрясающей простотой раскрыл в общих чертах связь между политикой и социальными условиями. На примере монархии он тут же наглядно показывает своему воспитаннику практическое применение этого способа.

Монархи, или монархия, рассказывает он, являются «главными виновниками всех бедствий и нищеты». Там, где монархия упразднена, отпадает, разумеется, и этот способ объяснения, так что рабство, которое привело к гибели античные республики, рабство, которое приведет к страшнейшим конфликтам в южных штатах североамериканской республики^{111}, могло бы воскликнуть словами Джона Фальстафа: «Ах, если бы аргументы были так же дешевы, как ежевика!»[152]

Но прежде всего: кто же или что произвело на свет монархов и монархию?

Было некогда время, когда ради общественных интересов народ должен был поставить во главе себя наиболее выдающихся людей. Потом этот пост стал передаваться по наследству внутри определенных семейств. И, наконец, по своей глупости и испорченности люди допускали, чтобы это злоупотребление совершалось в течение веков.

Если бы созвать конгресс всех прирожденных болтунов Европы, они не могли бы дать другого ответа. И если вы просмотрите все сочинения г‑на Гейнцена, вы тоже не найдете в них другого ответа.

Крепкий «здравый человеческий смысл» полагает, что, объявив себя противником монархии, он тем самым уже объяснил ее. Но самое трудное для этого нормального рассудка должно, казалось бы, заключаться в объяснении того, откуда появился противник здравого человеческого смысла и морального человеческого достоинства и каким образом он протянул свое удивительно упорное существование на целые столетия. Нет ничего проще! Эти столетия обходились без здравого человеческого смысла и морального человеческого достоинства. Другими словами: разум и мораль столетий соответствовали монархии, вместо того чтобы противоречить ей. И именно этот разум и эту мораль прошлых столетий не в состоянии понять «здравый человеческий смысл» нашего времени. Он не понимает, но зато презирает их. Из области истории он убегает в область морали и здесь может пустить в ход всю тяжелую артиллерию своего нравственного негодования.

И так же, как политический «здравый человеческий смысл» объясняет здесь происхождение и длительное существование монархии как результат недомыслия, точно так же религиозный «здравый человеческий смысл» объясняет ересь и неверие делом рук дьявола. Таким же образом и нерелигиозный «здравый человеческий смысл» объясняет религию делом рук дьяволов – попов.

Но раз г‑н Гейнцен уже обосновал, при помощи общих мест морали, происхождение монархии, то совершенно естественно напрашивается и вывод о «связи между монархией и социальными условиями». Послушайте:

«Один‑единственный человек забирает в свои руки все государство, приносит весь народ в той или иной степени в жертву своей особе и своим приверженцам, и не только в материальном, но и в моральном отношении, создает для него иерархию из различных ступеней унижения, разделяет его, словно тощий и жирный скот, на сословия и превращает, по существу в угоду лишь своей собственной особе, каждого члена государственного сообщества в официального врага другого»^{112}.

Г‑н Гейнцен видит монархов на вершине социального здания в Германии. Он ни минуты не сомневается в том, что это они создали ее общественную основу и ежедневно создают эту основу вновь. Можно ли проще объяснить связь между монархией и общественными условиями, официальным политическим выражением которых она является, чем превращением монархов в создателей этой связи! В какой связи находятся представительные учреждения с современным буржуазным обществом, которое они представляют? Они создали его! Так политическое божество, с его аппаратом и иерархией, создало грешный мир, для которого оно является высшей святыней. Так религиозное божество создало мирские условия, которые и отражаются в нем в виде чего‑то фантастического и вознесенного на небо.

Грубияны, которые с надлежащим пафосом проповедуют подобную доморощенную мудрость, должны, естественно, с изумлением и нравственным возмущением смотреть на противника, взявшего на себя труд доказывать им, что яблоко не создало яблони.

Современная историография показала, что абсолютная монархия возникает в переходные периоды, когда старые феодальные сословия приходят в упадок, а из средневекового сословия горожан формируется современный класс буржуазии, и когда ни одна из борющихся сторон не взяла еще верх над другой. Таким образом, элементы, на которых покоится абсолютная монархия, ни в коем случае не являются ее продуктом; наоборот, они образуют, скорее, ее социальную предпосылку, историческое происхождение которой слишком хорошо известно, чтобы вновь здесь о нем напоминать. Тот факт, что в Германии абсолютная монархия возникла позднее и держится дольше, объясняется лишь уродливым развитием класса немецкой буржуазии. Решение загадки такого развития можно найти в истории торговли и промышленности.

Упадок мещанских вольных городов Германии, уничтожение рыцарского сословия, поражение крестьян и обусловленное всем этим утверждение верховной власти владетельных князей; упадок немецкой промышленности и немецкой торговли, покоившихся на чисто средневековых отношениях, как раз в тот момент, когда появляется современный мировой рынок ж возникает крупная мануфактура; обезлюдение страны и ее варварское состояние, явившееся наследием Тридцатилетней войны; характер вновь оживших национальных отраслей промышленности, – как, например, мелкого льняного производства, – которым соответствовали патриархальные отношения и условия; характер предметов вывоза, состоявших большей частью из продуктов земледелия и потому служивших источником роста материальных жизненных ресурсов почти одних только дворян‑землевладельцев и – вследствие этого – их относительного усиления по сравнению с бюргерами; подчиненное положение Германии на мировом рынке вообще, в результате чего главным источником национального дохода сделались субсидии, выплачиваемые князьям иностранцами; вытекающая отсюда зависимость бюргеров от княжеского двора и т. д. и т. д.

– все эти обстоятельства, благодаря которым выработался облик немецкого общества и соответствующая ему политическая организация, превращаются для грубиянского здравого человеческого смысла в несколько мудрых изречений, вся мудрость которых состоит именно в том, что «немецкие монархии» создали «немецкое общество» и ежедневно «создают» его вновь.

Легко объяснить тот оптический обман, который позволяет здравому человеческому смыслу «распознавать» в монархии источник происхождения немецкого общества, вместо того чтобы видеть в немецком обществе источник происхождения монархии.

С первого же взгляда, – который ему постоянно кажется чрезвычайно проницательным, – он замечает, что немецкие монархи поддерживают, упорно цепляясь за них, старые немецкие общественные порядки, от которых целиком зависит их политическое существование, и применяют насилие к разрушительным элементам. С другой стороны, он видит, что и разрушительные элементы тоже ведут борьбу против власти монархов. Таким образом, здоровые чувства, все пять сразу, показывают, что монархия является основой старого общества, его иерархической структуры, его предрассудков и противоречий.

Но при внимательном рассмотрении это явление лишь опровергает тот примитивный взгляд, для которого оно невольно послужило поводом.

Насильственная реакционная роль, в какой выступает монархия, показывает лишь то, что в порах старого общества образовалось новое общество, которое должно воспринимать и политическую оболочку – естественный покров старого общества – как противоестественные оковы и должно ее взорвать. Чем меньше развиты эти новые разрушительные общественные элементы, тем более консервативной является даже самая свирепая реакция старой политической власти. Чем более развиты эти новые разрушительные общественные элементы, тем более реакционными являются даже самые безобидные консервативные поползновения старой политической власти. Реакционность монархической власти, вместо того чтобы доказывать, что эта власть создает старое общество, доказывает, напротив, что она сама будет уничтожена^{113}, как только изживут себя материальные условия старого общества. Ее реакционность есть вместе с тем и реакционность старого общества, которое остается еще официальным обществом и поэтому также и официальным обладателем власти или обладателем официальной власти.

Когда материальные условия жизни общества развились настолько, что преобразование его официальной политической формы стало для него жизненной необходимостью, тогда изменяется вся физиономия старой политической власти. Так, абсолютная монархия, вместо того чтобы централизовать, – а в этом, собственно, и состояла ее цивилизаторская деятельность, – делает теперь попытки к децентрализации. Возникшая в результате поражения феодальных сословий и принимавшая деятельнейшее участие в их разрушении, она стремится теперь сохранить хотя бы видимость феодальных перегородок. Если в прошлом она покровительствовала торговле и промышленности, одновременно поощряя тем самым возвышение класса буржуазии, и видела в них необходимые условия как национальной мощи, так и собственного великолепия, то теперь абсолютная монархия повсеместно становится поперек дороги торговле и промышленности, превращающимся во все более опасное оружие в руках уже могущественной буржуазии. От города, этой колыбели ее расцвета, она обращает свои робкие и отупевшие взоры на сельские усадьбы, унавоженные трупами ее былых могучих противников.

Но под «связью между политикой и социальными условиями» г‑н Гейнцен понимает, собственно, лишь связь между немецкими монархиями и немецкими бедствиями и нищетой.

С материальной стороны монархия, как и всякая другая государственная форма, обременяет рабочий класс непосредственно лишь в форме налогов. В налогах воплощено экономически выраженное существование государства. Чиновники и попы, солдаты и балетные танцовщицы, школьные учителя и полицейские, греческие музеи и готические башни, цивильный лист и табель о рангах, – все эти сказочные создания в зародыше покоятся в одном общем семени – в налогах.

И какой резонер‑обыватель не указал бы голодающему народу на налоги, на эти нечестно добытые деньги монархов, как на источник его нужды?

Немецкие монархи и немецкая нищета! Другими словами, это – налоги, за счет которых пируют монархи и которые народ оплачивает своим кровавым потом!

Какой неисчерпаемый материал для декламирующих спасителей человечества!

Монархия требует больших расходов. Без сомнения. Возьмите хотя бы североамериканский государственный бюджет и сравните с этим, сколько должны уплачивать наши 38 крохотных отечеств за то, чтобы ими управляли и держали их в узде! На шумливые выпады этой тщеславной демагогии отвечают коротко и ясно даже не коммунисты, а буржуазные экономисты, как, например, Рикардо, Сениор и т. п.

Экономическим воплощением существования государства являются налоги.

Экономическим воплощением существования рабочего является заработная плата.

Требуется установить, каково отношение между налогами и заработной платой.

Средний уровень заработной платы неизбежно сводится конкуренцией к минимуму, т. е. к такой заработной плате, которая позволяет рабочим с грехом пополам поддерживать свое существование и существование своего рода. Налоги составляют часть этого минимума, ибо политическое призвание рабочих состоит именно в том, чтобы платить налоги. Если бы все налоги, падающие на рабочий класс, были радикальным образом упразднены, то необходимым следствием этого явилось бы сокращение заработной платы на всю сумму налогов, входящих ныне в эту плату. Благодаря этому либо в такой же мере непосредственно увеличилась бы прибыль работодателя, либо произошла бы перемена только в форме взимания налогов. Вместо того чтобы, выдавая заработную плату, включать в нее также налоги, которые должен платить рабочий, капиталист платил бы теперь эти налоги не обходным путем, а непосредственно государству.

Если в Северной Америке заработная плата выше, чем в Европе, то это ни в коем случае не является следствием того, что налоги там ниже. Это следствие территориального положения Северной Америки, состояния ее торговли и промышленности. Спрос на рабочих в сравнении с предложением там гораздо выше, чем в Европе. И эту истину знает каждый ученик уже из Адама Смита.

Для буржуазии же, напротив, способ распределения и взимания налогов, равно как и расходования их, представляет собой жизненный вопрос как благодаря влиянию, оказываемому им на торговлю и промышленность, так и потому, что налоги являются той золотой цепью, которой можно задушить абсолютную монархию.

Дав столь глубокие разъяснения по поводу «связи между политикой и общественными условиями» и между «классовыми отношениями» и государственной властью, г‑н Гейнцен торжествующе восклицает:

«Правда, в своей революционной пропаганде я не грешил «ограниченностью коммунистов», которые обращаются не к людям, а лишь к «классам» и натравливают людей разных «ремесел» друг на друга, ибо я допускаю «возможность», что «человечность» не всегда зависит от «класса» или «размера кошелька»».

«Грубиянский» здравый человеческий смысл превращает классовое различие в «различие в величине кошелька» и классовое противоречие в «распрю между ремеслами». Размер кошелька – это чисто количественное различие, из‑за которого можно сколько угодно натравливать друг на друга двух людей, принадлежащих к одному и тому же классу. Известно, что средневековые цехи противостояли друг другу по принципу «различия ремесел». Но не менее известно и то, что современное классовое различие ни в коем случае не основано на «ремесле»; наоборот, разделение труда создает различные виды труда внутри одного и того же класса.

И эту свою собственную «ограниченность», целиком почерпнутую из собственной «гущи жизни» и собственного «здравого человеческого смысла», г‑н Гейнцен насмешливо называет «ограниченностью коммунистов».

Но допустим на мгновенье, что г‑н Гейнцен знает, о чем он говорит, и, следовательно, говорит не о «различной величине» кошелька и не о «распре между ремеслами».

Весьма «возможно», что отдельные индивиды не «всегда» зависят от класса, к которому они принадлежат; но этот факт так же мало влияет на классовую борьбу, как мало повлиял на французскую революцию переход некоторых дворян на сторону tiers etat^{114}. Но и тогда эти дворяне присоединялись, по крайней мере, к определенному классу, именно к революционному классу, к буржуазии. Однако г‑н Гейнцен заставляет все классы исчезнуть перед пламенной идеей «человечности».

Но если г‑н Гейнцен думает, что целые классы, существование которых покоится на экономических, от их воли не зависящих условиях и которые в силу этих условий находятся в острейшем антагонизме друг к другу, – что эти классы могут, с помощью присущего всем людям свойства «человечности», выскочить из действительных условий своего существования, то как легко должно быть какому‑нибудь монарху подняться при помощи своей «человечности» выше своей «монархической власти», выше своего «монархического ремесла»! Почему же г‑н Гейнцен не может простить Энгельсу, когда последний за его революционными фразами усматривает «доброго императора Иосифа»?

Но если, с одной стороны, в своем неопределенном обращении к «человечности» немцев г‑н Гейнцен до такой степени стирает все различия, что вынужден распространить свои призывы даже на монархов, то, с другой стороны, он видит себя вынужденным установить одно различие между людьми немецкой крови, ибо без различий нет противоположности, а без противоположности нет материала для политических проповедей в духе проповедей капуцина.

Итак, г‑н Гейнцен разделяет людей немецкой крови на государей и подданных. То, что г‑н Гейнцен увидел эту противоположность и выразил ее, является с его стороны признаком моральной силы, доказательством личной смелости, политического ума, мятежного человеческого чувства, серьезности и дальновидности, достойного уважения мужества. Обращать же внимание на то, что подданные делятся на привилегированных и непривилегированных, что первые не только не усматривают в политической иерархии ступеней унижения, но, наоборот, видят в ней лестницу, ведущую к почестям, что, наконец, даже теми подданными, которые считают подданство цепями, тяжесть этих цепей воспринимается весьма различно, – обращать на все это внимание значит показывать свою интеллектуальную слепоту, свой полицейский образ мыслей.

Но вот являются эти «ограниченные» коммунисты и усматривают не только политическое различие между государем и подданным, но и общественное различие между классами.

В то время как моральное величие г‑на Гейнцена за минуту до этого состояло в том, чтобы увидеть различие и выразить его, теперь его величие состоит скорее в том, чтобы не замечать различия, не обращать на него внимания, скрыть его. Высказывание, выражающее противоположность, из языка революции превращается в язык реакции и злостного «натравливания» друг на друга спаянных человечностью братьев.

Известно, что вскоре после июльской революции победоносная буржуазия в своих сентябрьских законах объявила – тоже, вероятно, во имя «человечности» – «натравливание различных классов населения друг на друга» величайшим политическим преступлением, карающимся тюрьмой, денежным штрафом и т. п.[153] Известно, далее, что английские буржуазные органы печати всем другим видам доноса предпочитали обвинение чартистских вождей и публицистов в натравливании одних классов населения на другие. Известно даже и то, что немецких писателей заживо хоронят в крепостях за это натравливание различных классов населения друг на друга.

Не говорит ли в данном случае г‑н Гейнцен языком французских сентябрьских законов, английских буржуазных газет и прусского уголовного кодекса?

Но нет. Благомыслящий г‑н Гейнцен опасается только, что коммунисты «пытаются предохранить монархов от опасности посредством революционной фонтанели»[154].

Бельгийские либералы уверяют, что радикалы тайно сговорились с католиками; французские либералы уверяют, что демократы сговорились с легитимистами; английские фритредеры уверяют, что чартисты сговорились с тори. Подобным же образом либеральный г‑н Гейнцен уверяет, что коммунисты сговорились с монархами.

Германия поражена особым христианско‑германским недугом, как я уже доказывал в «Deutsch‑Franzosische Jahrbucher»[155]. Ее буржуазия настолько запоздала, что она начинает свою борьбу с абсолютной монархией и стремится утвердить свою политическую власть в такое время, когда во всех развитых странах буржуазия уже ведет ожесточеннейшую борьбу с рабочим классом и когда ее политические иллюзии уже изжиты в европейском сознании. В этой стране, где сохраняется еще политическое убожество абсолютной монархии с целым сонмом пришедших в упадок полуфеодальных сословий и отношений, в то же время частично существуют вызванные развитием промышленности и зависимостью Германии от мирового рынка современные противоречия между буржуазией и рабочим классом и проистекающая отсюда борьба; примером тому, могут послужить восстания рабочих в Силезии и Богемии[156]. Таким образом, немецкая буржуазия вступила в антагонизм с пролетариатом прежде, чем она политически конституировалась как класс. Вопреки всем гамбахским песням[157] борьба между «подданными» вспыхнула прежде, чем монархи и дворянство были изгнаны из страны.

Г‑н Гейнцен не может иначе объяснить это полное противоречий положение вещей, которое, разумеется, нашло свое отражение и в немецкой литературе, как только объявив, что оно лежит на совести его противников и является следствием контрреволюционных происков коммунистов.

Между тем немецкие рабочие очень хорошо знают, что абсолютная монархия ни на минуту не поколеблется – да и не сможет поколебаться – перед тем, чтобы в угоду буржуазии приветствовать пролетариат картечью и нагайками. Почему же тогда они должны предпочесть грубый гнет абсолютистского правительства и его полуфеодальной свиты непосредственному господству буржуазии? Рабочие очень хорошо знают, что буржуазия не только должна будет сделать им более широкие политические уступки, чем абсолютная монархия, но что в интересах своей торговли и своей промышленности она, против своей воли, создает условия для объединения рабочего класса, а объединение рабочих является первой предпосылкой их победы. Рабочие знают, что уничтожение буржуазных отношений собственности не может быть осуществлено посредством сохранения феодальных отношений собственности. Они знают, что революционное движение буржуазии против феодальных сословий и абсолютной монархии может лишь ускорить развитие их собственного революционного движения. Они знают, что их собственная борьба с буржуазией может начаться лишь в тот день, когда буржуазия сама окажется победительницей. Несмотря на все это, они не разделяют буржуазных иллюзий г‑на Гейнцена. Они могут и должны участвовать в буржуазной революции, поскольку она является предпосылкой рабочей революции. Но рабочие ни одного мгновения не могут рассматривать буржуазную революцию как свою конечную цель.

Блестящий пример того, что рабочие действительно поступают таким образом, дали английские чартисты во время недавнего движения Лиги против хлебных законов. Ни одной минуты они не верили лживым уверениям и вымыслам буржуазных радикалов, ни на минуту они не прекращали своей борьбы с ними, но они вполне сознательно помогли своим врагам одержать победу над тори; а на другой день после отмены хлебных законов на поле избирательной борьбы стояли друг против друга уже не тори и фритредеры, а фритредеры и чартисты. И в борьбе с этими буржуазными радикалами чартисты завоевали себе место в парламенте.

Столь же мало, как рабочих, г‑н Гейнцен понимает и буржуазных либералов, хотя бессознательно он и работает на них. Он считает необходимым наперекор им повторять старые фразы против «немецкого простодушия и смирения». Добродетельный муж, он принимает за чистую монету раболепные речи, с которыми выступает какой‑нибудь Кампгаузен или Ганземан. Господа буржуа будут смеяться над такой наивностью. Они лучше знают, что у них болит. Они знают, что во время революции простой народ делается дерзким и заходит слишком далеко. Господа буржуа поэтому стараются, поскольку возможно, преобразовать абсолютную монархию в буржуазную без революции, мирным путем.

Но абсолютная монархия в Пруссии, как раньше в Англии и Франции, не желает добровольно превращаться в буржуазную монархию. Она не согласна на добровольное отречение. Кроме личных предрассудков государям связывает руки целая армия гражданских, военных и церковных бюрократов – эта составная часть абсолютной монархии, которая ни в коем случае не желает променять свое господствующее положение на служебную роль при буржуазии. С другой стороны, феодальные сословия упорно держатся за старое; для них дело идет о том, быть или не быть, т. е. о сохранении собственности или об экспроприации. Понятно, что абсолютный монарх, несмотря на все верноподданнические присяги на верность со стороны буржуазии, видит, что его истинные интересы совпадают с интересами этих сословий.

Поэтому так же мало, как медоточивые речи каких‑нибудь Лалли‑Толландаля, Мунье, Малуэ и Мирабо были способны склонить Людовика XVI решительно стать на сторону буржуазии против феодалов и пережитков абсолютной монархии, так же мало пение сирены, к которому прибегают все эти Кампгаузены и Ганземаны, в состоянии убедить в чем‑либо Фридриха‑Вильгельма IV.

Но г‑н Гейнцен не имеет дела ни с буржуазией, ни с пролетариатом Германии. Его партия – это «партия людей», т. е. добродетельных и великодушных мечтателей, которые сражаются за «буржуазные» интересы под видом «человеческих» целей, не сознавая в то же время той связи, которая существует между идеалистической фразой и ее реалистической сущностью.

Своей партии, партии людей, или, вернее, партии обитающего в Германии рода людского, основатель государств Карл Гейнцен предлагает «наилучшую республику», выношенную им самим наилучшую республику – «федеративную республику с социальными учреждениями». Руссо некогда набросал проект наилучшего политического устройства для поляков, а Мабли – для корсиканцев. Великий женевский гражданин нашел еще более великого последователя.

«Я ограничиваюсь» – какое самоограничение! – «возможностью составить республику из одних лишь республиканских элементов, как цветок из одних цветочных лепестков»^{115}.

Кто умеет из цветочных лепестков составить цветок, будь то хотя бы маргаритка, тому, наверное, удастся и сконструировать «наилучшую республику», что бы ни говорил об этом испорченный свет.

Наперекор всякому злословию бравый основатель государств берет себе за образец конституцию североамериканской республики. Все то, что ему кажется предосудительным, он вымарывает своей кистью грубияна. Таким путем он получает, наконец, исправленное издание – in usum delphinl^{116}, т. е. на благо «немецкому человеку». И после того, как он нарисовал «картину республики, и именно определенной республики», он поднимает своего «маленького» непочтительного воспитанника «за коммунистические уши» и огорошивает его вопросом: в состоянии ли тот также «сделать» мир, да еще «наилучший мир»? И он не перестает тащить «малыша» за «коммунистические уши» «вверх» до тех пор, пока не «сталкивает» его «носом» с гигантской картиной «нового» мира – наилучшей республики. Эту колоссальную картину проектируемого им мира он своими собственными руками бережно повесил на высочайшую вершину швейцарских Альп.

«Cacatum non est pictum»^{117} – раздается голос «маленького» нераскаявшегося змееныша.

И возмущенный республиканский Аякс сбрасывает на землю коммунистического Терсита, и из его широкой мохнатой груди вырываются ужасные слова:

«Вы доводите смешное до крайности, г‑н Энгельс!»

И в самом деле, г‑н Энгельс! Разве Вы не считаете, что «американская федеративная система» есть «наилучшая политическая форма», «которую изыскало существовавшее до сих пор государственное искусство»? Вы качаете головкой! Что? Вы вообще отрицаете, что «американская федеративная система» изыскана «государственным искусством»? И что in abstracto^{118} существуют «наилучшие политические формы общества»? Но ведь это же неслыханно!

В то же время Вы так «бесстыдны и бессовестны», что даете нам понять, будто простодушный немец, который хочет воспользоваться для блага дорогой отчизны североамериканской конституцией – к тому же еще приукрашенной и улучшенной, – подобен тому глупому купцу, который, скопировав торговые книги своего богатого соперника, вообразил, что, завладев копией, он стал обладателем и вызывавшего у него зависть богатства последнего!

Дата добавления: 2015-06-04