Бонн. Лето 1838–лето 1843

(Коварство и любовь)

После того как Готфрид в Италии пародировал в карикатурном виде Гёте, он по возвращении решил разыграть шиллеровское «Коварство и любовь».

Несмотря на истерзанную, снедаемую мировой скорбью душу, Готфрид телесно чувствует себя «лучше, чем когда‑либо» (стр. 167). Он замышляет «трудами создать себе литературное имя» (стр. 169), что ему, впрочем, не помешало впоследствии, когда «труды» не доставили ему литературного имени, добыть себе более дешевое имя без труда.

«Смутное томление», с которым Готфрид постоянно гоняется за «существом женского пола», выражается в удивительно быстрой смене обещаний вступить в брак и обручений. Помолвка является классической формой, с помощью которой сильный человек и «будущий» возвышенный ум старается завоевать и привязать к себе возлюбленных. Как только он завидит голубой цветочек, с помощью которого он мог бы сыграть роль Генриха фон Офтердингена, нежные, туманные сентиментальные грезы поэта сгущаются в весьма явственные помышления кандидата дополнить идеальное сродство душ узами «долга». Эта мещанская погоня, в которой обручения чуть ли не после первого знакомства сыпятся на всех маргариток и лилий a tort et a travers {без разбора. Ред.}, делает еще более отвратительной ту кокетливую рисовку, с которой Готфрид непрестанно раскрывает сердце, дабы засвидетельствовать свою «великую муку поэта».

Поэтому по возвращении из Италии Готфрид должен, конечно, снова «обручиться». На сей раз предмет его томления прямо указывается ему его сестрицей, той самой Иоганной, пиетистский фанатизм которой уже был увековечен ранее междометиями в дневнике Готфрида.

«Бёгехольд на этих днях как раз объявил о своей помолвке с фрейлейн Кинкель, и Иоганна, назойливее чем когда‑либо вмешивавшаяся в сердечные дела брата, в силу ряда причин и семейных соображений, о которых предпочтительнее умолчать, пожелала, – чтобы Готфрид со своей стороны женился на сестре ее жениха, фрейлейн Софии Бёгехольд» (стр. 172). «Кинкель» – само собой разумеется – «безусловно должен был почувствовать влечение к кроткой девушке… То была милая, невинная девушка» (стр. 173). «С необычайной нежностью» – это тоже само собой разумеется – «стал Кинкель добиваться ее руки, и осчастливленные родители радостно обещали ему ее, как только» – и это само собой разумеется – «он добьется в жизни прочного положения и сможет предоставить своей невесте» – что опять‑таки само собой разумеется – «мирный профессорский или пасторский очаг».

Тяготение к браку, проявляющееся во всех приключениях пылкого кандидата, в данном случае вылилось на бумаге в виде следующего изящного стишка:

«Мне в жизни ничего не надо,

Лишь ручка белая нужна».

Все остальное – очи, уста, кудри – он считает «суетой».

«Мне этого всего не надо,

Лишь ручка белая нужна!» (стр. 174).

Интрижку, которую он завязывает с фрейлейн Софией Бёгехольд по приказу «назойливой более чем когда‑либо сестры Иоганны» и из постоянного щекочущего влечения к «ручке», он называет в то же время «глубокой, прочной и тихой» любовью (стр. 175), и, в частности, «религиозный элемент играл большую роль в этой новой любви» (стр. 176).

Дело в том, что в любовных похождениях Готфрида религиозный элемент постоянно чередуется с элементами романическим и театральным. В тех случаях, когда Готфриду не удается путем драматических эффектов выставить себя в новой зигвартовской ситуации, он прибегает к религиозным чувствам, чтобы придать пошленьким историям более высокое значение. Зигварт становится благочестивым Юнг‑Штиллингом[133], которому господь даровал столь чудесную силу, что три супруги погибли в его мужских объятиях, а он все еще мог вновь «сочетаться браком» с новой возлюбленной.

* * *

Мы приближаемся, наконец, к роковой катастрофе в этой богатой событиями жизни, к знакомству Штиллинга с Иоганной Моккель, разведенной Матьё. В ней Готфрид обрел Кинкеля женского пола, свое романтическое alter ego {второе «я». Ред.}, только потверже, поумнее, менее расплывчатое и ввиду зрелого возраста уже свободное от первых иллюзий.

Общим у Моккель с Кинкелем было то, что оба они не были признаны светом. У нее была отталкивающая и вульгарная наружность; в первом браке она была «несчастлива». Она обладала музыкальным талантом, но недостаточным, чтобы своими произведениями или исполнительским мастерством составить себе имя. В Берлине она потерпела фиаско, когда попыталась подражать устарелым ребячествам Беттины {Арним. Ред.}. Испытания ожесточили ее характер. Если она, как и Кинкель, любила становиться в позу и безмерными преувеличениями придавать будничным событиям своей жизни «возвышенный» характер, то у нее с возрастом все же развилась более настоятельная «потребностью (по словам Штродтмана) в любви, нежели в поэтических разглагольствованиях о ней. То, что у Кинкеля было в этом отношении женским, у нее стало мужским. Вполне естественно поэтому, что такая особа с радостью пошла на то, чтобы разыграть с Кинкелем комедию непризнанного прекраснодушия вплоть до взаимноудовлетворяющего конца – признать Зигварта в его роли Генриха фон Офтердингена и позволить ему обрести себя в качестве «голубого цветка».

Сразу же после того, как Кинкель с помощью своей сестры благополучно обручился не то в третий, не то в четвертый раз, Моккель заводит его в новый лабиринт любви.

Готфрид находится в «волнах общества» (стр. 190), т. е. в одном из тех небольших профессорских, или иначе говоря «привилегированных кружков» немецкого университетского городка, какие могут составить веху лишь в жизни христианско‑германского кандидата. Моккель поет и наслаждается аплодисментами. За столом Готфрида сажают рядом с ней – и тут разыгрывается следующая сцена.

««Испытываешь, должно быть, восхитительное чувство, – сказал Готфрид, – когда при всеобщем восторге паришь на крыльях гения над радостным миром». – «Так Вам кажется, – с волнением возразила Моккель. – Я слышала, что у Вас прекрасный поэтический дар; быть может, Вам также станут воскуривать фимиам… и тогда я Вас спрошу, счастливы ли Вы, если Вы не…» – «Если я не?.. – переспросил Готфрид, когда она запнулась» (стр. 188).

Мешковатому кандидату, склонному к лирике, была закинута удочка. После этого Моккель сообщает ему, что недавно

«слышала его проповедь о скорби Христовой и подумала, насколько прекрасный юноша отрекся от мира, если он даже в ней пробудил тихое томление по невинному сну души, который некогда навевали на нее утраченные звуки веры» (стр. 189).

Готфрид был «очарован» (стр. 189) этой любезностью. Ему было необычайно приятно «убедиться в том, что Моккель несчастлива» (там же). И он тут же решает «своей горячей, вдохновенной верой в спасение через Иисуса Христа» «вновь завоевать… также и эту скорбящую человеческую душу» (там же). Так как Моккель католичка, то отношения завязываются под тем вымышленным предлогом, что во имя «служения всемогущему» предстоит завоевать человеческую душу, – комедия, на которую идет также и Моккель.

* * *

«В течение 1840 г. Кинкель был также назначен помощником пастора евангелической общины в Кёльне, куда он стал ездить каждое воскресное утро для чтения проповедей» (стр. 193).

Это замечание биографа побуждает нас сказать несколько слов по поводу позиции Кинкеля в теологии. «В течение 1840 г.» критика успела уже самым беспощадным образом разложить содержание христианства, научное…^{8} в лице Бруно Бауэра вступило в открытое столкновение с государством. В этот период Кинкель и выступает в качестве проповедника. Но, не обладая, с одной стороны, энергией ортодокса, а с другой, способностью объективно подойти к теологии, он вступает в сделку с христианством посредством сентиментально‑лирической декламации а ±а Круммахер, изображая Христа в качестве «друга и учителя», пытаясь отбросить все «некрасивое» в форме христианства и подменяя его содержание пустой фразеологией. Эта манера подменять содержание формой, мысль – фразой породила в Германии целый ряд попов‑декламаторов, которые, естественно, должны были найти свое последнее прибежище в демократии. Если в теологии иногда все же требовались хотя бы поверхностные знания, то в демократии пустая фразеология нашла, напротив, свое полное применение – здесь бессодержательная звонкая декламация, nullite sonore {пустозвонство. Ред.}, совершенно вытесняет смысл и понимание вопроса. Кинкель, богословские занятия которого не повели его далее сентиментальных извлечений из христианского учения, изложенных в духе Клаурена, в речах и писаниях своих являл образец этого пастырского краснобайства, которое иногда также именовалось «поэтической прозой» и которым он курьезным образом пытался обосновать свое «поэтическое призвание». Его поэтическое творчество состояло, впрочем, [не]^{9} в насаждении подлинных лавров, а в разведении волчьих ягод, которыми он украшал свою торную дорожку. Та же слабохарактерность, стремление разрешать конфликты не по существу, а посредством удобной формы, проявляется и в его позиции в качестве доцента университета. Он уклоняется от борьбы со старым профессиональным педантизмом тем, что держится «как бурш», благодаря чему доцент превращается в студента, а студент возвышается до приват‑доцента. Из этой школы и вышло целое поколение Штродтманов, Шурцев и подобных им субъектов, которые смогли в конце концов применить свою фразеологию, свои познания и свое легковесное «высокое призвание» только в лоне демократии.

* * *

Новые любовные отношения приняли теперь характер сказочки о петушке, курочке^{10} и яичке.

1840 год явился поворотным пунктом в истории Германии. С одной стороны, критическое применение философии Гегеля к теологии и политике революционизировало науку; с другой стороны, с вступлением на престол Фридриха‑Вильгельма I V началось движение буржуазии, конституционалистские стремления которой выглядели в то время еще вполне радикальными. От туманной «политической поэзии» того времени совершился переход к новому явлению – революционному могуществу периодической печати.

Что же делал в это время Готфрид? Моккель основала вместе с ним «Maikafer, eine Zeitschrift fur Nicht‑Philister» {«Майский жук, журнал для не‑филистеров». Ред.} и «Союз майских жуков». Листок этот

«имел целью лишь доставлять раз в неделю тесному дружескому кругу веселый, и приятный вечер, а также давать участникам возможность представлять свои произведения на суд благожелательных и любящих искусство критиков» (стр. 219).

Действительной целью «Союза майских жуков» было разрешение загадки о голубом цветке. Заседания происходили в доме Моккель и должны были в кругу заурядных, занимающихся беллетристикой студентов возвеличить Моккель в роли «королевы» (стр. 210), а Кинкеля в роли «министра» (стр. 255). Обе непризнанные прекрасные души нашли возможность вознаградить себя сторицей в «Союзе майских жуков» за «несправедливость, причиненную им бездушным светом» (стр. 296). Они могли воздавать друг другу должное в избранных ими ролях Генриха фон Офтердингена и голубого цветка, и Готфрид, у которого выступление в чужих ролях стало второй натурой, должен был чувствовать себя счастливым, когда ему, наконец, удалось создать настоящий «любительский театр» (стр. 254).

Сама эта шутовская комедия служила вместе с тем вступлением к практическим действиям:

«Вечера эти дали ему возможность посещать Моккель также в доме ее родителей» (стр. 212).

Прибавим к этому, что «Союз майских жуков» был подражанием гёттингенскому «Союзу рощи»[134], с той только разницей, что последний составил целую эпоху в развитии немецкой литературы, между тем как «Союз майских жуков» остался лишенной всякого значения провинциальной карикатурой. Согласно признанию самого биографа‑апологета, «верные майские жуки» (стр. 254) в лице Себастьяна Лонгарда, Лео Хассе, К. А. Шлёнбаха и других были бесцветными, пошлыми, ленивыми и пустыми буршами (стр. 211 и 298).

* * *

Готфрид, разумеется, вскоре стал «мысленно сравнивать» (стр. 221) свою невесту и Моккель, но «пока что не имел времени для» – в общем столь привычного для него – «прозаического размышления по поводу свадьбы и брака» (стр. 219). Словом, он, подобно буриданову ослу, находился в нерешительности между двумя охапками сена. Однако Моккель, умудренная опытом и обладавшая более практическими наклонностями, «ясно узрела невидимые узы» (стр. 225); она решила прийти на помощь «случаю или божественному предначертанию» (стр. 229).

«Однажды, в такое время дня, когда научные преподавательские занятия обычно не позволяли Готфриду видеться с Моккель, он отправился к ней и, тихо подойдя к ее комнате, услышал звуки жалобного пения. Он стал внимать песне:

«Ты близишься, и мне как будто

Заря обвеяла чело» и т. д. и т, д.

«Неизреченные страданья, –

Увы, тебе они чужды!»

Длительный и печальный аккорд заключил ее пенье и медленно замер в воздухе» (стр. 230 и 231).

Готфрид незаметно, как ему казалось, выскальзывает обратно; придя домой, он находит, что создалась весьма интересная ситуация, и начинает писать отчаянные сонеты, в которых сравнивает Моккель с Лорелеей[135](стр. 233). Чтобы скрыться от Лорелеи и сохранить верность фрейлейн Софии Бёгехольд, он пытается найти место преподавателя в Висбадене, но получает отказ. К вышеописанному случаю прибавилось еще другое предначертание, на этот раз решающее. Не только «солнце стремилось от знака Девы» (стр. 236), но и Готфрид с Моккель совершали прогулку в «челне по Рейну», причем проходивший мимо пароход перевернул челн и Готфрид поплыл к берегу, держа в объятиях Моккель.

«Когда он, прижимая к сердцу спасенную, приближался к берегу, его впервые осенило сознание, что только эта женщина могла даровать ему блаженство» (стр. 238).

На этот раз Готфриду удалось, наконец, пережить не воображаемую, а действительную сцену из романа «Избирательное сродство»[136]. Это и решило вопрос. Он расстается с Софией Бёгехольд.

* * *

После любви – коварство. От имени консистории пастор Энгельс заявляет Готфриду, что брак с разведенной женщиной, притом католичкой, недопустим для него, Готфрида, протестантского священника. Готфрид ссылается на неотъемлемые права человека, выдвигая с немалой долей елея следующие пункты:

1. «Нет ничего преступного в том, что он с той дамой пил кофе в ресторане «Хирцекюмпхе»» (стр. 249).

2. «Вопрос еще не решен, ибо он публично до сих пор еще не заявлял ни о том, что он намерен сочетаться браком с названной дамой, ни о том, что такого намерения не имеет» (стр. 251).

3. «Что касается вопроса вероисповедания, то неизвестно, что покажет будущее» (стр. 250). «А теперь прошу Вас зайти ко мне и выкушать чашку кофе» (стр. 251).

С этой репликой Готфрид в сопровождении пастора Энгельса, который не в силах противиться приглашению, покидает сцену. Так властно и так мягко умел Готфрид разрешать конфликты с существующими условиями.

* * *

Для характеристики того, какое воздействие должен был оказать на Готфрида «Союз майских жуков», приводим следующее место:

«Было 29 июня 1841 года. В этот день должен был быть торжественно отпразднован первый юбилей «Союза майских жуков»» (стр. 253). «Когда вопрос зашел о том, кому присудить награду, решение последовало единодушно. Готфрид скромно преклонил колена перед королевой, возложившей неизбежный лавровый венок на его пылающее чело, между тем как заходящее солнце бросало жгучие лучи на просветленный лик поэта» (стр. 285).

К этому пышному приобщению Генриха фон Офтердингена к воображаемой поэтической славе голубой цветок поспешил присоединить и свои собственные чувства и пожелания. В этот вечер Моккель исполнила положенный на музыку ею самой гимн «Союза майских жуков», заканчивавшийся следующей строфой, в которой резюмировалась вся цель «Союза»:

«Какой же извлечем урок?

Жучок, лети! Кто стар, тот пары не найдет, –

Так брось сомненья и расчет!

Жучок, лети!»

Простодушный биограф замечает по этому поводу, что «содержащееся в этой строфе приглашение к вступлению в брак было совершенно непреднамеренным» (стр. 255). Однако Готфрид понял это намерение, «но не хотел преждевременно уклоняться» от того, чтобы еще в течение двух лет его в «Союзе майских жуков» увенчивали лаврами и с обожанием ухаживали за ним. На Моккель он женился 22 мая 1843 г., после того как она, несмотря на то, что была неверующей, перешла в протестантское вероисповедание под нелепым предлогом, будто «протестантская церковь построена не столько на определенных символах веры, сколько на этических понятиях» (стр. 315).

«А вот еще один урок:

Чужд веры голубой цветок!»

* * *

Готфрид вступил в связь с Моккель под предлогом обращения ее от неверия к протестантской церкви. Но теперь Моккель требует штраусовскую «Жизнь Иисуса»[137]и вновь впадает в неверие,

«и со щемящим сердцем последовал он за ней по стезе сомнений в бездну отрицания. Вместе с ней он стал прокладывать себе дорогу в запутанном лабиринте новой философии» (стр. 308).

Итак, не развитие философии, уже оказывавшее в то время влияние на массы, а случайные настроения приводят его к отрицанию.

Что же извлек он из этого лабиринта философии, видно из его собственного дневника:

«Посмотрим, однако, не отбросит ли меня могучее течение от Канта до Фейербаха к пантеизму!!» (стр. 308).

Как будто это течение не выводит как раз за пределы пантеизма, как будто Фейербах представляет собой последнее слово немецкой философии!

«Краеугольным камнем моей жизни», – сказано далее в дневнике, – «является не историческое познание, а незыблемая система, и ядром теологии является не история церкви, а догматика» (там же).

Как будто немецкая философия как раз не растворила незыблемые системы в историческом познании, а догматические ядра – в истории церкви! В этих признаниях с полной ясностью выступает вся контрреволюционность демократа, для которого само движение является лишь средством добраться до нескольких неопровержимых вечных истин – гнилых точек покоя.

Читателю же предоставляется на основании вышеприведенной апологетической бухгалтерии Готфрида самому судить обо всем его духовном развитии и о том, какой революционный элемент был скрыт в этом мелодраматически‑актерствовавшем богослове.

Дата добавления: 2015-06-04