К. МАРКС 1 страница. Написано К. Марксом около 21–28 ноября 1853 г

РЫЦАРЬ БЛАГОРОДНОГО СОЗНАНИЯ [364]

Написано К. Марксом около 21–28 ноября 1853 г.

Напечатано отдельной брошюрой в январе 1854 г. в Нью‑Йорке

Печатается по тексту брошюры

Перевод с немецкого

Подпись: Карл Маркс

Титульный лист первого издания памфлета К. Маркса «Рыцарь благородного сознания»

Герой малой войны (см. Деккер. «Теория малой войны [365]) может быть лишен благородства, но он должен обладать хотя бы благородным сознанием. По Гегелю, благородное сознание неизбежно превращается в низменное сознание[366]. Это превращение я проиллюстрирую на примере излияний г‑на Виллиха, совмещающего в одном лице Петра Пустынника и Вальтера Голяка. Я ограничусь cavaliere della ventura^{51}; стоящих же за ним его cavalieri del dente^{52} я предоставлю их собственной участи.

Дабы с самого начала дать почувствовать, что благородному сознанию свойственно выражать истину в «высшем» смысле с помощью лжи в «обычном» смысле, г‑н Виллих начинает свой ответ на мои «Разоблачения»[367] следующими словами:

«Д‑р Карл Маркс поместил в «Neu‑England‑Zeitung» и в «Criminal‑Zeitung» отчет о кёльнском процессе коммунистов».

Я никогда не помещал в «Criminal‑Zeitung» отчета о кёльнском процессе коммунистов. Известно, что я поместил в «Neu‑England‑Zeitung»[368]«Разоблачения», а г‑н Виллих в «Criminal‑Zeitung» поместил добровольные признания Гирша^{53}.

На стр. 11 «Разоблачений» говорится следующее: «Из перечня украденных у партии Виллиха – Шаппера документов и из дат этих документов следует, что эта партия, хотя и была предупреждена кражей со взломом, совершенной Рёйтером, умудрилась и впредь позволять выкрадывать у нее документы и допускать их передачу в руки прусской полиции». На стр. 64 место это вкратце повторяется[369].

«Г‑н Маркс», – отвечает г‑н Виллих, – «знает очень хорошо, что сами эти документы большей частью фальсифицированы, а отчасти сочинены».

Большей частью фальсифицированы – значит, не целиком фальсифицированы. Отчасти сочинены – значит, не все сочинены. Таким образом, г‑н Виллих сознается, что после кражи, совершенной Рёйтером, как и до нее, документы, принадлежащие его фракции, попадали каким‑то путем в руки полиции, Но именно это я и утверждаю.

Итак, благородство г‑на Виллиха заключается в том, чтобы за верными фактами вынюхивать ложное сознание. «Г‑н Маркс знает». Откуда знает г‑н Виллих, что знает г‑н Маркс? О некоторых из упомянутых документов я знаю, что они подлинные. Но ни об одном из них я не знаю, чтобы во время судебного процесса он был признан фальсифицированным или сочиненным. Но я должен был бы знать «больше», так как «некий Блюм из ближайшего окружения Виллиха» был‑де «информатором Маркса». Итак, Блюм процветал^{54} в ближайшем окружении Виллиха. Но тем дальше был он от меня. О Блюме, – с которым я никогда не говорил, даже намека на это не было^{55}, – я знаю только то, что он русский по происхождению и сапожник по профессии, что он фигурирует также в качестве Морисона, божится морисоновскими пилюлями Виллиха и теперь находится, вероятно, в Австралии[370]. О деятельности виллихо‑кинкелевских миссионеров я был информирован из Магдебурга, а не в Лондоне. Поэтому благородное сознание могло бы избавить себя от такой весьма болезненной операции, как публичное посрамление одного из своих духовных сыновей на основании простого подозрения.

Сперва благородное сознание лживо утверждает, что у меня был какой‑то, в действительности не существующий, информатор; затем оно так же лживо отрицает приводимое мной реальное письмо. Оно цитирует отдельные места «из мнимого письма Беккера, стр. 69 «Разоблачений», примечание А»[371].

Г‑н Виллих слишком благороден, чтобы допустить, что «человек столь возвышенного духа и характера», как Беккер, может не распознать возвышенный дух и характер в таком человеке, как Виллих. Поэтому он превращает письмо Беккера в мистификацию, а меня в фальшивомонетчика. Из благородства, разумеется. Но мнимое письмо все еще находится в руках адвоката Шнейдера II. Во время процесса я послал его защите в Кёльн, ибо оно опровергало версию о какой‑либо причастности Беккера к глупым затеям Виллиха. Помимо того что письмо написано рукой Беккера, штемпеля кёльнской и лондонской почты указывают даты его отправления и получения.

«Но перед этим г‑жа Кинкель написала мне» (Виллиху) «подробное, уточняющее все обстоятельства письмо; Беккер в Кёльне взялся переслать его. Он сообщил ей, что письмо переслано, но я никогда не видел его. Кто припрятал его: г‑н Маркс, Беккер или почта?»

Почта ни причем, доказывает Виллих. Может быть, Беккер? Но пока последний был на свободе, Виллих и не думал обращаться к нему за разъяснениями. Следовательно, остается «г‑н Маркс». Г‑н Виллих, со свойственной ему манерой действовать исподтишка, представляет дело так, что я опубликовываю письма, которых Беккер мне не писал, и утаиваю те, которые он доверил мне для пересылки. Но, к сожалению, Беккер был настолько любезен, что никогда не утруждал меня поручениями по пересылке писем, будь то письма г‑жи Иоганны или г‑на Иоганна Готфрида^{56}. Ни тюремное начальство, ни черный кабинет[372]не помешают запросить у Беккера разъяснений по такому невинному вопросу. Г‑н Виллих запутывается во лжи, сочиняя эту грязную инсинуацию из чистого побуждения поощрить добродетель и показать, что сродство душ между добрыми, между Кинкелями и Виллихами, одерживает верх над любым искусством злых сеять вражду.

«… отношения между партиями внутри пролетариата, между партией Маркса и партией Виллиха – Шаппера, согласно названию, данному г‑ном Марксом, а не мной».

Благородное сознание должно доказать собственную скромность посредством чужого зазнайства. Поэтому оно превращает «название, данное кёльнским обвинительным актом» (см. стр. 6 «Разоблачений»[373]), в «название, данное г‑ном Марксом». Из той же скромности оно превращает отношения между партиями внутри определенного тайного немецкого общества[374], о котором я говорю (см. l. с.^{57}), в «отношения между партиями внутри самого пролетариата».

«Когда осенью 1850 г. Техов приехал в Лондон, Маркс поручил Дронке написать ему, Марксу, будто Техов отозвался обо мне крайне презрительно; письмо это было оглашено. Техов приехал; мы откровенно поговорили друг с другом, как мужчины; сделанные в письме сообщения оказались вымышленными!!»

Когда Техов приехал в Лондон, я поручил Дронке написать мне, получил письмо, огласил его, а затем приехал Техов. В нарушении consecutio temporum {согласования времен. Ред.} отражается растерянность благородного сознания, пытающегося установить ложную причинную связь между мной, письмом Дронке и приездом Техова. В письме Дронке, которое, между прочим, адресовано Энгельсу, а не мне, инкриминируемое место звучит буквально так:

«Сегодня мне удалось несколько переубедить Техова, хотя при этом я впервые вступил в резкий спор с ним и с Шили», – Шили находится в данный момент в Лондоне, – «и Техов несколько раз заявлял, что нападки на Зигеля являются личной причудой Виллиха, у которого, между прочим, он отрицает какой бы то ни было военный талант».

Таким образом, Дронке говорит не о крайне презрительных отзывах Техова вообще, но о крайне презрительных отзывах его по поводу военного таланта г‑на Виллиха. Поэтому если Техов и объявил что‑либо вымышленным, то это никак не относится к сделанным в письме Дронке сообщениям, а относится к тому, что благородное сознание сообщает о сообщениях Дронке. В Лондоне Техов не изменил своего высказанного в Швейцарии мнения о военном таланте г‑на Виллиха, хотя, возможно, и изменил другие имевшиеся у него представления об этом лжеаскете. Таким образом, моя причастность к письму Дронке и приезду Техова ограничивается лишь тем, что я огласил письмо Дронке; в качестве председателя Центрального комитета я должен был оглашать все письма. Так, между прочим, было прочитано письмо Карла Бруна, в котором этот последний тоже потешался, над военным талантом Виллиха. Г‑н Виллих был тогда убежден, что я поручил Бруну написать это письмо. Но так как Брун, в отличие от Техова, еще не уехал в Австралию, то г‑н Виллих предусмотрительно замалчивает «этот образец моей тактики». Так, мне пришлось огласить письмо Ротаккера, в котором тот пишет:

«Я готов принадлежать к любой другой общине, но к этой» (то есть к виллиховской) – «никогда».

Он рассказывает, к каким роковым для него последствиям привела простая оппозиция взглядам Виллиха на «бросающиеся в глаза вооружения Пруссии», а именно, один из подручных Виллиха

«потребовал его немедленного исключения из Союза, а другой настаивал на образовании комиссии для расследования того, как этот Ротаккер попал в Союз, ибо это‑де подозрительно».

Г‑н Виллих был убежден, что я поручил Ротаккеру написать это письмо. Но так как Ротаккер, вместо того чтобы разыскивать золото около Мельбурна, издает газету в Цинциннати, то г‑н Виллих нашел опять‑таки уместным утаить от всего света этот другой «образец моей тактики».

Благородное сознание по своей природе всегда должно быть довольно собой и повсюду считать себя всеми признанным. Поэтому, если оно наталкивается на несогласие с его благосклонным мнением о самом себе, если Техов отрицает у него военный талант, а Ротаккер – политические способности, или если Беккер называет его просто «глупым», то подобные противоестественные факты приходится прагматически объяснять тактическим противоречием между Ариманом – Марксом и Энгельсом и Ормуздом – Виллихом, и в соответствии с этим благородное сознание предается низменнейшему занятию, пытаясь высидеть, вывести, выдумать тайны этой мнимой тактики. Мы видим, говорит Гегель, как это сознание вместо того, чтобы заниматься возвышенным, занимается низменнейшим, именно самим собой.

«Таковы некоторые образцы тактики г‑на Маркса», – торжествующе восклицает г‑н Виллих.

«Первое противоречие между Марксом, Энгельсом и мной обнаружилось, когда находившиеся в Лондоне деятели революции, сыгравшие в свое время более или менее значительную роль, направили нам приглашение на собрание. Я хотел пойти на него; я требовал, чтобы наша партийная позиция и организация были ограждены, но чтобы eclat {слух. Ред.} о внутренних распрях в эмигрантской среде не выходил за пределы этой среды. Я остался в меньшинстве; приглашение было отклонено, и с этого дня ведут свое начало отвратительные распри в лондонской эмиграции, последствия которых и сейчас еще налицо, хотя теперь они потеряли, очевидно, всякое значение в глазах общественного мнения».

Г‑н Виллих, как «партизан» во время войны, полагает, что и в мирное время его миссией является переходить от одной партии к другой^{58}. Вполне соответствует истине, что он со своими благородными коалиционными вожделениями остался в меньшинстве. Но это признание звучит тем более наивно, что впоследствии г‑н Виллих старался распространить слух, будто эмиграция исключила нас из своей цеховой корпорации. Здесь же он признает, что мы исключили из своей среды этот цех эмигрантов. Таковы факты. А вот и их преображение. Благородному сознанию нужно доказать, что только Ариман помешал ему совершить благородное дело и предохранить эмиграцию от всех обрушившихся на нее напастей. Для этой цели оно должно снова прибегнуть ко лжи, чисто евангелистски искажая при этом мирскую хронологию (см. Бруно Бауэр. «Синоптики»[375]). Ариман – Маркс и Энгельс – заявил о своем выходе из Общества рабочих на Грейт‑Уиндмилл‑стрит и о своем разрыве с Виллихом на заседании Центрального комитета 15 сентября 1850 года[376]. С этого дня они отстранились от участия в каких‑либо публичных организациях, демонстрациях и манифестациях. Итак, с 15 сентября 1850 года. 14 июля 1851 г. «именитые деятели всех фракций» были приглашены на собрание к гражданину Фиклеру, 20 июля 1851 г. был основан «Агитационный союз», а 27 июля 1851 г. – «Немецкий эмигрантский клуб». Именно с этого дня, когда исполнились тайные желания благородного сознания, и ведут свое начало отвратительные распри в «лондонской эмиграции», именно с этого дня началась борьба между «Эмиграцией» и «Агитацией», которая велась по обеим сторонам океана – великая война мышей и лягушек[377].

Кто даст звучанье этой скромной лире,

Где вдохновенных слов поток мне взять,

Чтобы борьбу, невиданную в мире,

Я в ярких красках мог бы описать?

Все прежние бои – цветы на пире

В сравненьи с тем, что петь судил мне рок:

Ведь все, в ком жив чудесный дух отваги,

Скрестили в этой славной битве шпаги.

(По Боярдо, Orlando innamorato, canto 27^{59})

Эти «отвратительные распри» никогда не имели «значения в глазах общественного мнения», они имели значение только в собственном мнении мышей и лягушек. Но «последствия распрей и сейчас еще налицо». Само пребывание г‑на Виллиха в Америке является одним из таких последствий. Перекочевавшие из Америки в Европу в виде займа[378]деньги вернулись обратно из Европы в Америку в виде Виллиха. Одним из его первых деяний там было образование некоего тайного комитета в…, чтобы обеспечить Готфриду Бульонскому и Петру Пустыннику^{60} святой Граль[379], демократическое золото, и уберечь его от Арнольда Винкельрида‑Руге[380]и Меланхтона‑Ронге.

Хотя «благородные мужи» были предоставлены самим себе и, по выражению Эдуарда Мейена, все, «вплоть до Бухера», составляли единое объединение, процесс распада не только в главном войске, но и внутри каждого лагеря, пошел так быстро, что Агитационный союз вскоре свелся к неполному семизвездию, а Эмигрантский клуб, несмотря на объединительную силу благородного сознания, превратился в триединство Виллиха, Кинкеля и трактирщика Шертнера. Даже триединое регентство над займом – такой притягательной силой обладало благородное сознание – свелось к чему‑то такому, что нельзя даже назвать дуализмом, именно к Кинкелю – Виллиху. Г‑н Рейхенбах был слишком почтенным человеком, чтобы оставаться дольше третьим в подобном союзе. Он имел возможность на практике познакомиться с «личным характером» благородного сознания.

К образцам «тактики Маркса», которые приводит благородное сознание, относятся и переживания последнего, связанные с Энгельсом. Привожу здесь одно письмо самого Энгельса.

«Манчестер, 23 ноября 1853 года. В романе, опубликованном г‑ном Августом Виллихом в «New‑Yorker Criminal‑Zeitung» (в номерах от 28 октября и 4 ноября) в целях самооправдания, имею честь фигурировать и я. В связи с этим я вынужден официально сказать несколько слов по этому делу, поскольку оно касается меня.

Тот факт, что друг Виллих, который смешивает чистое безделье с чистой деятельностью и потому поглощен исключительно другом Виллихом, обладает великолепной памятью на все, касающееся его особы, что он вел своего рода каталог всех высказываний относительно себя, даже если они были произнесены за кружкой пива, – этот факт давно не был тайной ни для кого, кто имел удовольствие быть с ним знакомым. Но друг Виллих всегда умел находить наилучшее применение своей памяти и своему каталогу. Какое‑нибудь маленькое искажение, какие‑нибудь на вид неумышленные пропуски всякий раз превращали его – когда снова заходила речь о подобных безделицах – в героя драматического происшествия, в центральную фигуру какой‑нибудь группы, какой‑нибудь живой картины. В виллиховском романе, как в частностях, так и в целом, борьба всегда и везде ведется вокруг незапятнанного, а потому преследуемого Виллиха. В каждом отдельном эпизоде мы видим в заключение, как бравый Виллих произносит речь, а нечестивые противники его сокрушены, сломлены, повержены, подавлены сознанием собственного ничтожества. Et cependant on vous connait, о chevaliers sans peur et sans reproche! {и тем не менее мы видим вас насквозь, о рыцари без страха и упрека! Ред.}

Таким образом, в виллиховском романе эпоха страданий, во время которой благородный муж столько натерпелся от Маркса, Энгельса и прочих безбожников, является в то же время эпохой триумфа, когда он каждый раз победоносно расправляется со своими противниками, причем каждый новый триумф превосходит все предыдущие. Друг Виллих изображает себя, с одной стороны, в виде страждущего Христа, который принял на себя грехи Маркса, Энгельса и К°, а с другой – в виде Христа, который пришел сюда, чтобы судить живых и мертвых. Другу Виллиху было дано совместить одновременно в одном лице две столь противоречивые роли. Кто способен одновременно представлять обе эти стадии, тому, поистине, следует верить.

Нам, давно уже отлично знавшим эти самодовольные фантазии, которыми пожилой холостяк заполнял свои бессонные ночи, нам кажется странным лишь то, что все эти идиосинкразии всплывают наружу и ныне в такой же неизменной форме, как и в 1850 году. Но перейдем к частностям.

Друг Виллих, который превращает господ Штибера и К° в агентов какой‑то немецкой «центральной союзной полиции», не существующей уже с древних времен преследования демагогов[381], и который рассказывает кучу других столь же чудесных «фактов», утверждает сверх того с обычной своей точностью, что я написал «брошюру» о баденской кампании 1849 года. Друг Виллих, изучивший с редкой основательностью ту часть моей работы, где говорится о нем, отлично знает, что я никогда не выпускал подобной «брошюры». В действительности я опубликовал в журнале «Neue Rheinische Zeitung, Hamburg und New‑York, 1850» ряд статей о кампании за имперскую конституцию и в одной из них поделился наблюдениями, почерпнутыми из личного опыта во время пфальцско‑баденской кампании[382]. В этой статье фигурирует, конечно, и друг Виллих, и, как он говорит, в ней дана ему «весьма лестная оценка», что, однако, привело его тотчас же в конфликт с присущей ему обычно скромностью, ибо статья эта превратила его как бы в «конкурента других, столь многочисленных великих государственных деятелей, диктаторов и полководцев».

В чем же заключается эта высокая «оценка» с моей стороны, которая так радует теперь благородное сердце Виллиха? В том, что я «оценил» г‑на Виллиха как очень неплохого, при сложившихся обстоятельствах, батальонного командира, который за двадцать лет службы прусским лейтенантом усвоил необходимые для этого сведения, который не был лишен способностей для ведения малой и, в частности, партизанской войны и который, наконец, обладал тем преимуществом, что в качестве начальника добровольческого отряда из 600–700 человек был вполне на месте, между тем как большинство старших офицеров в ту кампанию состояло из субъектов, не обладавших вообще никаким военным образованием или же обладавших им в такой степени, которая совершенно не соответствовала занимаемым ими постам. Сказать, что г‑н Виллих мог лучше командовать семью сотнями человек, чем первый встречный студент, унтер‑офицер, школьный учитель или сапожник, это является, конечно, «весьма лестной оценкой» для прусского лейтенанта, имевшего для этого 20 лет подготовки! Dans le royaume des aveugles le borgne est roi {В стране слепых и кривой – король. Ред.}. Само собой разумеется, что, занимая подчиненное место, он нес меньше ответственности и, следовательно, мог сделать меньше промахов, чем «его конкуренты», которые командовали дивизиями или занимали высшие генеральские посты. Кто знает, не оказался ли бы и Зигель, бывший совсем не на месте в качестве «главнокомандующего», неплохим батальонным командиром?

А эта горестная жалоба скромного Виллиха – который некоторыми американскими газетами за выслугу лет произведен в «генералы», вероятно, по моей вине – эта его жалоба, будто моя «оценка» грозит ему опасностью стать также генералом in partibus^{61}, да что генералом, – полководцем, государственным деятелем, даже диктатором! Друг Виллих составил себе, должно быть, очень своеобразные представления о тех блестящих наградах, которые хранит in petto {в тайне, в душе. Ред.} коммунистическая партия для примкнувшего к ней довольно сносного батальонного командира и начальника добровольческого отряда.

В упомянутой статье я говорил о Виллихе только как о военном, ибо только как таковой он мог интересовать публику, поскольку «государственным деятелем» он стал лишь после того. Если бы я имел злобу против него – ту злобу, которой, по его мнению, охвачены я и мои друзья, – если бы для меня представляло интерес дать ему личную характеристику, то какие можно было бы рассказать эпизоды! Ограничься я даже одной лишь комической стороной дела, разве мог бы я опустить историю про яблоню, под которой он и его безансонцы[383]собрались скорее умереть с пением песен, чем еще раз покинуть немецкую землю, дав в этом торжественную клятву. Разве мог бы я не рассказать о комедии, разыгравшейся на границе, когда друг Виллих сделал вид, что он и впрямь готов осуществить это намерение; когда ко мне подошло несколько простодушных людей, вполне серьезно убеждая меня отговорить бравого Виллиха от его решения; когда, наконец, Виллих, собрав отряд, обратился ко всем с вопросом, не предпочитают ли они скорее умереть на немецкой земле, чем отправиться в изгнание, и когда после долгого общего молчания один‑единственный, презирающий смерть, безансонец воскликнул: «Остаться здесь!», после чего вся компания ко всеобщему великому удовольствию со всем оружием и обозом перешла в конце концов на территорию Швейцарии. Какой занятный эпизод представила бы позднейшая история с самим обозом, которая не лишена интереса в данный момент, когда сам Виллих призывает полмира высказаться по поводу его «характера». Впрочем, тем, кто желает узнать подробности об этом и о Других приключениях, стоит только обратиться к кому‑нибудь из его 300 спартанцев, так и не сумевших найти тогда для себя Фермопил[384]. Они всегда проявляли готовность рассказывать за спиной характерной личности о самых скандальных происшествиях. У меня тому масса свидетелей.

Об истории с моей «храбростью» я не скажу ни слова. К своему удивлению, я обнаружил тогда в Бадене, что храбрость – это одно из самых обыденных качеств, не заслуживающих того, чтобы о нем распространяться, но что одна лишь простая храбрость стоит не больше, чем простая добрая воля, и поэтому довольно часто случается, что каждый в отдельности – герой и храбрец, а весь батальон в целом удирает, как один человек. Примером этого является поход виллиховского отряда в Карлсдорф, подробно изложенный в моем рассказе о кампании за имперскую конституцию[385].

Виллих утверждает, что в связи с этим он якобы прочел мне неотразимую моральную проповедь, и именно в новогоднюю ночь 1850 года. Не имея обыкновения вести дневник с заметками о том, как я перехожу из одного года в другой, я не могу поручиться за эту дату. Во всяком случае Виллих никогда не произносил этой проповеди в таком виде, в каком он излагает ее в печати.

Виллих уверяет, что в Эмигрантском комитете[386]я вместе с некоторыми другими лицами будто бы вел себя «недостойно» по отношению к великому человеку. Shocking! {Ужасно! Ред.} Но где же были эти неотразимые моральные аргументы в тот момент, когда Виллих, эта гроза нечестивых, вдруг оказался бессильным против простого «недостойного поведения»? Едва ли требуется, чтобы я серьезно останавливался на подобных нелепостях.

На заседании Центрального комитета, где между Шраммом и Виллихом дело дошло до вызова на дуэль[387], я будто бы совершил преступление, «покинув комнату» вместе с Шраммом незадолго до этой сцены и, следовательно, подготовив всю сцену.

Прежде Шрамма «натравливал» якобы Маркс, теперь же, для разнообразия, в этой роли выступаю я. Дуэль между старым, опытным в обращении с пистолетом, прусским лейтенантом и коммерсантом, который, может быть, никогда не держал пистолета в руке, была поистине великолепным средством, чтобы «убрать с дороги» лейтенанта. Несмотря на это, друг Виллих повсюду рассказывал, – устно и письменно, – будто мы хотели, чтобы его застрелили.

Весьма возможно – я не веду дневника тех случаев, когда известная нужда заставляет меня покидать комнату, – что я одновременно с Шраммом оставил комнату; но едва ли это вероятно, так как из хранящихся у меня протоколов заседаний тогдашнего Центрального комитета я вижу, что в тот вечер Шрамм и я по очереди вели протокол. Шрамм просто был взбешен наглым поведением Виллиха и, к величайшему изумлению всех нас, вызвал его на дуэль. За несколько минут до того сам Шрамм, вероятно, не подозревал, что дело примет такой оборот. Трудно представить себе более непроизвольный поступок. Виллих и здесь рассказывает, будто он заявил: «Ты, Шрамм, покинешь комнату!» В действительности Виллих обратился к Центральному комитету с требованием удалить Шрамма. Центральный комитет не счел нужным удовлетворить его желание, и Шрамм удалился только по личной просьбе Маркса, желавшего избежать дальнейшего скандала. На моей стороне – протоколы, на стороне г‑на Виллиха – его личный характер.

Фридрих Энгельс»

Г‑н Виллих сообщает далее, как он рассказал в Просветительном обществе рабочих о «недостойном поведении» Эмигрантского комитета и внес по этому поводу предложение.

«Когда», – повествует благородное сознание, – «когда негодование против Маркса и его клики достигло высшей степени, я голосовал за рассмотрение вопроса в Центральном комитете. Это и имело место».

Что имело место? Голосование Виллиха или же рассмотрение вопроса в Центральном комитете? Но какое великодушие! Его повелительный голос спасает его врагов от достигшего высшей степени негодования народа. Г‑н Виллих забывает только то обстоятельство, что Центральный комитет был тайным комитетом тайного общества, а Общество рабочих было открытым, общедоступным обществом. Он забывает, что вопрос о рассмотрении дела в Центральном комитете не мог поэтому ставиться на голосование в Обществе рабочих и что сцена милосердного самаритянина, в качестве героя которой он фигурирует, не могла иметь места. Друг Шаппер поможет ему освежить свою память.

Из открытого Общества рабочих г‑н Виллих ведет нас в тайный Центральный комитет, а из Центрального комитета – в Антверпен, на дуэль, на свою дуэль с Шраммом:

«Шрамм приехал в Остенде в сопровождении одного бывшего русского офицера, который во время венгерской революции перешел, по его словам, на сторону венгров и по окончании дуэли бесследно исчез».

Этот «бывший русский офицер» не кто иной, как Генрик Людвик Мисковский.

«This is», – читаем мы в свидетельстве, выданном бывшему русскому офицеру, – «this is to testify, that the bearer Henri Lewis Miskowsky, a Polish gentleman, has served during the late Hungarian war 1848–1849 as officer in the 46th. bataillon of the Hungarian Honveds, and that he behaved as such praiseworthy and gallantly.

London, Nov. 12, 1853. L. Kossuth, late governor of Hungary»^{62}.

Изолгавшееся благородное сознание! Но цель благородна. Противоположность между добром и злом должна быть изображена в разительном контрасте, как живая картина. Что за живописная группа! На одной стороне наш благородный муж, окруженный

«Теховым, находящимся теперь в Австралии, Видилем, французским гусарским ротмистром, который находился тогда в изгнании, а теперь сидит в тюрьме в Алжире, и Бартелеми, известным по французским газетам как один из решительнейших революционеров».

Короче говоря, на одной стороне Виллих собственной персоной, окруженный цветом двух революций; на другой стороне – Шрамм, этот воплощенный порок, покинутый всеми, кроме одного «бывшего русского офицера», который участвовал в венгерской революции не в действительности, а только «по его словам» и который сразу же после дуэли «бесследно исчезает», то есть в конце концов оказывается самим дьяволом. Далее следует художественное изображение того, как добродетель остановилась в «первом отеле» Остенде, где проживал один «прусский принц», между тем как порок вместе с русским офицером «поселился в частном доме». Впрочем, русский офицер, по‑видимому, не совсем «исчез по окончании дуэли», так как, по дальнейшему рассказу г‑на Виллиха, «Шрамм с русским офицером остался у ручья». Но русский офицер не исчез также и с лица земли, как надеется наш благородный рыцарь. Это явствует из нижеследующего заявления:

«Лондон, 24 ноября 1853 г.

В «Criminal‑Zeitung» от 28 октября помещена статья г‑на Виллиха, в которой он, в частности, описывает свою дуэль с Шраммом в Антверпене в 1850 году. К сожалению, описание это не во всех пунктах правдиво информирует публику. Там сказано: «Условились о дуэли и т. д., Шрамм приехал в сопровождении одного бывшего русского офицера и т. д., который и т. д. исчез». Это неправда. Я никогда не служил России; с таким же основанием, как меня, можно было бы назвать русскими всех других польских офицеров, участвовавших в освободительной войне Венгрии. Я служил в Венгрии с начала войны 1848 г. до самого ее исхода при Вилагоше в 1849 году. Я также не исчезал бесследно. После того как Шрамм, который выстрелил в Виллиха, выдвинувшись всего на полшага от исходной позиции, промахнулся, а Виллих выстрелил со своего места в Шрамма и его пуля слегка оцарапала голову Шрамма, я остался при последнем, ибо у нас не было доктора» (дуэль организовывал г‑н Виллих); «я промыл Шрамму рану и перевязал ее, не обращая внимания на семь человек, которые недалеко от нас убирали сено, наблюдая за дуэлью, и могли оказаться опасными для меня. Виллих и его спутники удалились самым поспешным образом, Шрамм же и я спокойно оставались на месте, смотря им вслед. Вскоре они скрылись с наших глаз. Я должен еще заметить, что Виллих и его спутники были уже на месте дуэли, когда мы туда прибыли, и что они отмеряли расстояние для поединка, причем Виллих выбрал для себя такую позицию, чтобы оставаться в тени. Я обратил на это внимание Шрамма, но он сказал: «пусть будет так». Шрамм держался мужественно, бесстрашно, с полным хладнокровием. Тот факт, что я вынужден был остаться в Бельгии, не остался неизвестным лицам, причастным к этому происшествию. Вдаваться в дальнейшие подробности этой столь своеобразной по своей форме дуэли я не хочу.

Дата добавления: 2015-06-04