Сто восемьдесят километров к востоку от Москвы 10 страница

10 июля

Лицо у Льва отекло и отзывалось болью на каждое прикосновение. Правый глаз заплыл и не открывался. В боку поселилась острая боль, как если бы у него было сломано несколько ребер. Ему оказали первую помощь на месте аварии, а затем, как только врачи убедились, что его жизни не угрожает опасность, Льва посадили в грузовик с вооруженной охраной. На обратном пути в Москву каждую колдобину на дороге он воспринимал как удар под ложечку. Болеутоляющие таблетки ему не давали, и он несколько раз терял сознание. Охранники приводили его в чувство, тыкая стволами автоматов, – они боялись, что он умрет во время их дежурства. Всю дорогу Льва бросало то в жар, то в холод. Но полученные раны, как он прекрасно понимал, были только началом.

Ирония судьбы, по которой он оказался привязанным к креслу в подвале Лубянки, не прошла мимо его внимания. Защитник государства превратился в его пленника, что случалось, впрочем, довольно часто. Значит, вот каково оно – чувствовать себя врагом страны.

Дверь открылась. Лев поднял голову. Кто этот человек с землистой кожей и желтыми от курения зубами? Бывший коллега, это он понял сразу. Вот только имя его вспомнить не смог, как ни старался.

– Вы меня не помните?

– Нет.

– Я доктор Зарубин. Мы встречались с вами пару раз. Я приходил к вам домой несколько месяцев назад, когда вы были больны. Мне очень жаль, что мы вновь встретились при столь прискорбных обстоятельствах. Я говорю это не потому, что не одобряю того, как с вами обошлись; здесь все справедливо и честно. Я всего лишь имею в виду, что зря вы сделали то, что сделали.

– И что же именно я сделал?

– Предали свою страну.

Доктор потрогал ребра Льва. При каждом прикосновении ему приходилось стискивать зубы от боли.

– Мне сказали, что ребра у вас не сломаны. Это всего лишь сильный ушиб. Без сомнения, вам очень больно. Но ваши раны не требуют хирургического вмешательства. Мне приказали обработать порезы и сменить повязки.

– Лечение перед началом пыток – отличительная черта этого заведения. Однажды я спас человеку жизнь только затем, чтобы доставить его сюда. Надо было дать Бродскому утонуть в той реке.

– Я не знаю человека, о котором вы говорите.

Лев умолк. Можно лишь сожалеть о своих поступках, когда фортуна повернулась к тебе спиной. Сейчас он еще отчетливее понимал, что упустил единственный шанс искупить свою вину. Преступник продолжит убивать, и гарантией безопасности ему служат не блестящий ум и хитрость, а нежелание этой страны признать саму возможность его существования, что давало ему иммунитет и делало невидимкой.

Врач закончил обрабатывать раны Льва. Такая забота обеспечивала полную восприимчивость к пыткам, которые последуют за ней. Подлечить обвиняемого, чтобы затем подвергнуть изощренным мучениям. Врач наклонился и прошептал Льву на ухо:

– Сейчас я займусь вашей супругой. Ваша красавица жена привязана к креслу в соседней камере. Совершенно беспомощная, и в этом ваша вина. Во всем, что я с ней сделаю, виноваты вы. Я заставлю ее пожалеть о том дне, когда она полюбила вас. Я заставлю ее сказать об этом вслух.

Льву понадобилось некоторое время, чтобы уразуметь смысл этих слов, словно они были сказаны на иностранном языке. Он не сделал этому человеку ничего плохого. Он практически не знал его. Так почему тот угрожает Раисе? Лев попытался встать и рванулся к врачу. Но кресло было привинчено к полу, а он, в свою очередь, был привязан к креслу.

Доктор Зарубин отшатнулся, как человек, слишком близко наклонившийся к клетке с хищником. Он смотрел, как Лев бьется в путах, стараясь освободиться от ремней, как на его шее вздулись вены, как налилось кровью его лицо и как боль плескалась в его припухших глазах. Наблюдать за бывшим оперативником было очень забавно – словно за мухой, накрытой стеклянным колпаком. Этот человек, похоже, не понимал всей тяжести своего положения.

Беспомощность.

Доктор подхватил с пола свой чемоданчик и подошел к двери, которую распахнул перед ним охранник. Он ожидал, что Лев окликнет его, быть может, пригрозит убить. Но, по крайней мере тут, его ждало разочарование.

Выйдя в коридор, он прошел несколько метров до соседней камеры. Дверь ее была приоткрыта. Зарубин переступил порог. Раиса сидела в таком же кресле, точно так же пристегнутая ремнями, как и ее муж. Доктор открыто наслаждался тем, что женщина узнала его и должна была пожалеть, что не приняла его предложение. В противном случае она теперь была бы в безопасности. К сожалению, она оказалась совсем не тем человеком, способным выжить в любых условиях, каким он ее полагал. Она была исключительно красива, но не сумела воспользоваться своим преимуществом, предпочтя ему верность. Не исключено, она верила в загробную жизнь, в рай, где ее преданность будет вознаграждена. Но здесь, на земле, этой добродетели не было места.

Зарубин не сомневался, что ее сожаление окажет на него возбуждающее действие, и он ждал, что она начнет умолять его: «Помогите мне!»

Теперь она согласится на любые условия: он мог потребовать от нее что угодно. Он мог обращаться с ней, как с грязью, и она с радостью смирится с этим и будет просить большего. Она полностью подчинится его воле. Доктор откинул решетку на стене. Хотя она была замаскирована под часть вентиляционной системы, но на самом деле служила для передачи звуков из одной камеры в другую. Он хотел, чтобы Лев слышал каждое слово.

Раиса смотрела, как Зарубин напустил на себя выражение вселенской скорби, словно желая выразить свои соболезнования:

– Ах, если бы вы приняли тогда мое предложение…

Он опустил чемоданчик на пол и начал осматривать ее, хотя она не пострадала при аресте.

– Я должен обследовать каждую часть вашего тела. Для отчета, как вы понимаете.

Раису взяли безо всяких хлопот. Ресторан был окружен со всех сторон: агенты просто вошли внутрь и арестовали ее. Когда ее выводили, Базаров со вполне ожидаемой злобой крикнул ей в спину, что за свои преступления она заслуживает самой суровой кары. С руками, связанными за спиной, ее везли в грузовике, и она не имела ни малейшего представления о том, что случилось со Львом, пока не услышала, как один офицер сказал другому, что они взяли и его. По удовлетворению в его голосе она догадалась, что муж, по крайней мере, пытался сбежать.

Она старалась сохранить высокомерие, глядя прямо перед собой, пока руки врача ползали по ее телу, словно его здесь не было. Но она все‑таки не могла удержаться, чтобы время от времени не бросать на него взгляд украдкой. Охранник за ее спиной вдруг рассмеялся, совершенно по‑детски. Она пыталась представить себе, что тело ее находится вне пределов досягаемости врача и, что бы он ни делал, он не сможет коснуться ее и пальцем. Но у нее ничего не получилось. Его пальцы ползли по внутренней стороне ее бедра с намеренной и ужасающей медлительностью. Раиса почувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы. Она заморгала, изо всех сил стараясь подавить их. Зарубин вплотную приблизил к ней свое лицо. Он поцеловал ее в щеку, прихватив кожу губами, словно собирался укусить.

Распахнулась дверь, и в комнату вошел Василий. Врач отпрянул, выпрямился и отступил на шаг. На лице Василия отразилось недовольство.

– Она не ранена. Вам незачем находиться здесь.

– Я всего лишь хотел в этом убедиться.

– Можете быть свободны.

Зарубин взял свой чемоданчик и вышел. Василий закрыл решетку. Он присел на корточки рядом с Раисой, заметив слезы у нее на глазах.

– Ты сильная женщина. И, наверное, думаешь, что выдержишь. Я понимаю твое желание сохранить верность мужу.

– Правда?

– Нет, неправда. Не понимаю. Я хочу сказать, что тебе же будет лучше, если ты прямо сейчас расскажешь мне все. Ты считаешь меня чудовищем. Но знаешь ли ты, у кого я научился быть таким? У твоего мужа, и он повторял эти самые слова подозреваемым перед тем, как их начинали пытать, – иногда в этой самой комнате. Он, кстати, искренне верил в свою правоту, если хочешь знать.

Раиса смотрела на привлекательные черты этого мужчины и силилась понять, как и на вокзале несколько месяцев назад, почему он выглядит уродом. Глаза его оставались тусклыми, но не безжизненными или глупыми, а очень‑очень холодными.

– Я расскажу вам все.

– Но будет ли этого достаточно?

* * *

Льву следовало поберечь силы до того момента, когда у него появится возможность действовать. Но этот момент все никак не наступал. Он видел слишком многих заключенных, которые напрасно расходовали энергию, стуча кулаками в двери, крича и безостановочно расхаживая по крошечным камерам. В то время он удивлялся тому, что они не могут понять тщеты своих усилий. И только теперь, оказавшись в аналогичном положении, он на собственной шкуре испытал, что они чувствовали. Тело его как будто страдало от аллергии на замкнутое и ограниченное пространство. Это не имело ничего общего с логикой или здравым смыслом. Он просто не мог сидеть на месте и ничего не делать. Вместо этого он отчаянно старался освободиться от пут, пока запястья у него не начали кровоточить. Какая‑то часть его искренне верила в то, что он способен разорвать цепи, хотя он собственными глазами видел сотни мужчин и женщин, прикованных ими, и они ни разу не порвались. Согреваемый мыслями о грандиозном побеге, он старательно игнорировал тот факт, что подобная надежда была так же опасна, как и любые пытки, которые могли применить к нему.

В камеру вошел Василий и знаком показал охраннику, чтобы тот поставил стул напротив Льва. Охранник повиновался, разместив его вне пределов досягаемости узника. Их колени почти соприкасались. Василий уставился на Льва, глядя, как тот бьется в путах, силясь разорвать их.

– Расслабься, с твоей женой не случилось ничего плохого. Она в соседней камере.

Василий жестом указал охраннику на решетку. Тот открыл ее. Василий крикнул:

– Раиса, скажи что‑нибудь мужу. Он беспокоится о тебе.

Голос Раисы долетел до него слабым эхом:

– Лев?

Лев откинулся на спинку кресла, оставив попытки освободиться. Но, прежде чем он успел ответить, охранник с лязгом захлопнул решетку. Лев взглянул на Василия.

– Нет смысла мучить нас обоих. Ты сам знаешь, сколько пыток я видел собственными глазами. Я прекрасно понимаю, что мне нет никакого резона молчать. Задавай мне любые вопросы, я отвечу.

– Но мне и так уже все известно. Я прочел собранные тобой документы. Я разговаривал с генералом Нестеровым. Он очень хотел, чтобы его дети не оказались в сиротском приюте. Раиса подтвердила все, что он мне рассказал. Так что у меня к тебе всего один вопрос. Ради чего?

Лев ничего не понимал. Но пыл его угас. Он готов был сказать все, что хотел услышать от него этот человек. И он заговорил, как провинившийся школьник, обращающийся к учителю:

– Прости меня. Я не хотел никого оскорбить. Я не понимаю. Ты спрашиваешь, ради чего…

– Ради чего ты рисковал тем немногим, что у тебя еще оставалось, той малостью, что мы позволили тебе сохранить? Ради какой‑то нелепой идеи?

– Ты имеешь в виду убийства?

– Они были раскрыты, все до единого.

Лев не ответил.

– Ты не веришь этому, верно? Ты до сих пор считаешь, что какой‑то человек или группа людей убивает советских мальчиков и девочек без разбору по всей стране?

– Я ошибался. У меня была гипотеза. Она была неверной. Я отказываюсь от нее. Я подпишу отречение, признание вины.

– Ты признаешь, что виновен в самом тяжком преступлении – антисоветской агитации. Это все похоже на западный пропагандистский трюк, Лев. Это я могу понять. Если ты работаешь на Запад, тогда ты предатель. Наверное, они пообещали тебе деньги, власть, все то, чего ты лишился. Это, по крайней мере, я еще могу понять. Так все дело только в этом?

– Нет.

– И вот это меня беспокоит. Это значит, что ты искренне верил в то, что эти убийства связаны между собой, а не совершены бродягами, извращенцами, пьяницами или асоциальными элементами. Это – безумие, если называть вещи своими именами. Я работал с тобой. Я знаю, каким педантом ты был. Говоря откровенно, я даже восхищался тобой. То есть восхищался до того, как ты потерял голову из‑за своей жены. Поэтому, когда мне доложили о твоих новых приключениях, я поначалу просто не поверил.

– У меня был одна гипотеза. Она оказалась ошибочной. Не знаю, что еще можно сказать.

– Зачем кому‑либо убивать этих детей?

Лев уставился на человека, сидящего напротив, на мужчину, который хотел убить двоих детей только за то, что их родители были дружны с ветеринаром. Он бы выстрелил им в затылок и не нашел в этом ничего страшного. Тем не менее Василий, кажется, искренне недоумевал.

Зачем кому‑то убивать этих детей?

Он убивал направо и налево, ничуть не меньше человека, которого искал Лев, а может, даже больше. Но, очевидно, логика этих преступлений поставила его в тупик. Или он не мог уразуметь, почему, если кому‑то хотелось убивать, этот кто‑то не поступал на службу в МГБ или охранником в ГУЛАГ? Если так, тогда Лев вполне понимал его. Если существовала масса законных и легальных возможностей удовлетворить свою склонность к жестокости и насилию, то зачем прибегать к беззаконию? Но дело было совсем не в этом.

Дети.

Василия смущало то, что у всех этих преступлений на первый взгляд отсутствовал мотив. Не то чтобы он не мог представить себе убийство ребенка. Но в чем смысл? Ради чего убивать? Не было никакой государственной необходимости убивать этих детей, не существовало никаких указаний на то, что их смерть послужит общему великому делу. Их смерть не сулила материальных благ. И вот этого понять Василий был не в силах.

Лев повторил:

– У меня была одна теория. Я ошибался.

– Наверное, изгнание из Москвы, отлучение от могущественной организации, беззаветному служению которой ты отдал столько лет, стало для тебя бóльшим шоком, чем мы ожидали. В конце концов, ты гордый и самолюбивый человек. Очевидно, ты повредился в уме. Вот почему я помогу тебе, Лев.

Василий встал и задумался. После смерти Сталина госбезопасности было запрещено прибегать к насилию в отношении арестованных. Стремясь выжить во что бы то ни стало, Василий моментально приспособился. Но в его руках оказался Лев. Неужели он, Василий, просто отойдет в сторону и позволит тому выслушать свой приговор? Неужели этого будет достаточно? Неужели это удовлетворит его? Он повернулся к двери, сообразив, что его влечение к сидящему перед ним человеку стало для него не менее опасным, чем для самого Льва. Он почувствовал, как его обычная осторожность уступает место чему‑то личному, очень похожему на вожделение. Он знаком поманил к себе охранника.

– Приведи доктора Хвостова.

Хотя было уже поздно, Хвостов ничуть не расстроился оттого, что его внезапно вызвали на работу. Ему стало любопытно, что такого срочного могло там стрястись. Он пожал руку Василию и выслушал его доводы, отметив про себя, что Василий называет Льва «пациентом», а не «заключенным», сообразив, что это – мера предосторожности на случай обвинения в причинении физического вреда здоровью. Вкратце познакомившись с заблуждениями пациента насчет существования некого детоубийцы, доктор приказал охраннику препроводить Льва в камеру для лечения. Перспектива узнать, что скрывается за столь неадекватным убеждением, привела его в восторг.

Комната оказалась именно такой, какой запомнил ее Лев: маленькой и опрятной, с красным кожаным креслом, привинченным к белому плиточному полу, со стеклянными шкафчиками, заполненными склянками, порошками и пилюлями, с наклеенными на них белыми полосками бумаги и аккуратными надписями черными чернилами, с подносом с хирургическими инструментами и сильным запахом дезинфицирующего средства. Его привязали к тому же самому креслу, что и Анатолия Бродского; его запястья, лодыжки и шею обхватили те же самые кожаные ремни. Доктор Хвостов наполнил шприц камфарным маслом. Со Льва срезали рукав рубашки и обнажили вену. Объяснения были не нужны. Он уже видел это раньше. Лев открыл рот, подставляя его резиновому кляпу.

Василий стоял, дрожа от возбуждения и наблюдая за приготовлениями. Хвостов ввел Льву масло. Прошло несколько секунд, и вдруг глаза Льва закатились. Тело его стала бить крупная дрожь. Наступил момент, о котором Василий так долго мечтал, момент, который он тысячу раз прокручивал в голове. Лев выглядел нелепым и жалким слабаком.

Они подождали еще немного, пока наиболее сильные физические реакции не ослабли. Хвостов кивнул, показывая, что можно приступать к допросу.

– Слушайте, что он скажет.

Василий шагнул вперед и вытащил у Льва изо рта резиновый кляп. Того стошнило, и брызги рвоты попали Василию на брюки. Голова Льва бессильно свесилась на грудь.

– Как всегда, для начала задавайте ему простые вопросы.

– Как тебя зовут?

Голова Льва мотнулась из стороны в сторону, из уголков рта потекла слюна.

– Как тебя зовут?

Никакого ответа.

– Как тебя зовут?

Губы Льва шевельнулись. Он прошептал что‑то, но Василий не расслышал, что именно. Он подвинулся ближе:

– Как тебя зовут?

Кажется, к пациенту вернулось зрение – он устремил взгляд прямо перед собой и сказал:

– Павел.

Тот же день

Как тебя зовут?

Павел.

Открыв глаза, он увидел, что стоит по щиколотку в снегу, в глубине леса, и над ним висит яркая полная луна. Его куртка из грубой мешковины была сшита очень аккуратно и с любовью, как если бы материалом служила тончайшая выделанная кожа. Он вытащил ногу из снега. Башмаков у него не было; каждая ступня была обмотана тряпками с полоской резины, подвязанной веревкой. Его руки были руками ребенка.

Почувствовав, как кто‑то дернул его за куртку, он обернулся. Позади него стоял маленький мальчик, тоже одетый в грубую мешковину. И на ногах у него красовались такие же полоски резины, подвязанные веревкой. Малыш щурился. Из носа у него ручьем текли сопли. Как же его зовут? Неуклюжий, глупый и привязчивый – его звали Андрей.

За его спиной вдруг завозился на снегу и пронзительно замяукал костлявый и тощий, черный с белым кот, как будто его терзала какая‑то неведомая сила. Его потащило в лес. Вокруг кошачьей лапы была захлестнута веревочная петля. Кто‑то тянул за бечевку, волоча кота по снегу. Павел побежал за ним. Но кто‑то тащил отчаянно сопротивляющегося кота все быстрее и быстрее. Павел прибавил скорости. Оглянувшись, он увидел, что Андрей безнадежно отстал.

Внезапно он остановился. Держа кончик веревки в руках, перед ним стоял Степан, его отец, но не молодой и сильный, а пожилой мужчина, почти старик, с которым он простился в Москве. Степан поднял кота, свернул ему шею и швырнул в огромный мешок из‑под зерна. Павел подошел к нему:

– Папа?

– Я не твой папа.

* * *

Открыв глаза, он понял, что находится внутри большого мешка из‑под зерна. Рана на голове затянулась корочкой запекшейся крови, а во рту пересохло, как в пустыне. Его несли, и он чувствовал, как подпрыгивает вместе с мешком на спине взрослого мужчины. Голова болела так сильно, что его стошнило. Он на чем‑то лежал. Опустив руку, он нащупал мертвого кота. Измученный и обессиленный, он закрыл глаза.

Его разбудило тепло огня. Он больше не сидел в мешке; его вывалили на земляной пол крестьянской избы. Степан – теперь молодой мужчина, злой и изможденный – сидел рядом с очагом, держа на руках тело маленького мальчика. Рядом с ним сидела Анна – она тоже помолодела. В мальчике на руках Степана почти не осталось ничего человеческого: он превратился в призрак, скелет с обвисшей прозрачной кожей и огромными глазами. Степан и Анна плакали. Анна гладила мертвого мальчика по голове, а Степан шепотом звал его по имени:

– Лев…

Мертвый мальчик и был Львом Степановичем.

Наконец Анна повернулась, взглянула на него покрасневшими, заплаканными глазами и спросила:

– Как тебя зовут?

Он не ответил. Он не помнил своего имени.

– Где ты живешь?

Он снова промолчал, потому что не знал.

– Как зовут твоего отца?

В голове у него царила звенящая пустота.

– Ты сможешь найти дорогу домой?

Он не знал, где находится его дом. Анна продолжала расспросы:

– Ты понимаешь, почему ты здесь?

Он отрицательно покачал головой.

– Ты должен был умереть, чтобы он мог жить дальше. Понимаешь?

Нет, он не понимал. Она сказала:

– Но мы не смогли спасти своего сына. Он умер, когда мой муж был на охоте. Поскольку он мертв, ты свободен и можешь уйти.

Свободен уйти куда? Он не знал, где находится. Он не помнил, откуда пришел. Он ничего не знал о себе. В голове у него было пусто.

Анна встала, подошла к нему и протянула руку. Он с трудом поднялся на ноги, его шатало, кружилась голова. Сколько времени он пробыл в этом мешке? И долго ли его несли? Ему казалось, что несколько дней. Если сию же минуту он не съест чего‑нибудь, то умрет. Она дала ему чашку теплой воды. От первого глотка его едва не стошнило, но после второго стало лучше. Она отвела его к лавке, где они и сели, завернувшись в несколько одеял. Утомленный, он заснул, привалившись головой к ее плечу. Когда он проснулся, к ним присоединился Степан.

– Ужин готов.

Войдя в кухню, он заметил, что тело мальчика исчезло. На огне стоял большой горшок, в котором кипело и булькало густое варево. Анна подвела его за руку, и он уселся поближе к огню, приняв у Степана миску, которую тот наполнил до краев. Он опустил глаза на горячий бульон: на поверхности плавали раздавленные желуди вперемежку с белыми суставами пальцев и полосками мяса. Степан и Анна смотрели на него. Степан сказал:

– Ты должен был умереть, чтобы наш сын жил дальше. Поскольку он умер, то жить дальше будешь ты.

Они предлагали ему собственную плоть и кровь. Они предлагали ему своего сына. Он поднес бульон к носу. Он не ел так долго, что у него моментально потекли слюнки. Инстинкт возобладал, и он потянулся за ложкой.

Степан пустился в объяснения.

– Завтра мы отправляемся в Москву. Здесь мы больше не можем оставаться. Мы тут умрем. В городе у меня живет дядя, он поможет нам. Этот ужин должен был стать последним перед дорогой. Его должно было хватить, чтобы мы добрались до города. Ты можешь пойти с нами. Или можешь остаться здесь и попробовать вернуться домой.

Должен ли он остаться, не зная, кто он такой и как его зовут, не представляя, где находится? А что, если он так ничего и не вспомнит? Что будет, если память не вернется к нему? Кто будет присматривать за ним? И что он станет делать? Он может пойти с этими людьми. Они добрые. У них есть еда. У них есть план, как выжить.

– Я хочу пойти с вами.

– Ты уверен?

– Да.

– Меня зовут Степан. Мою жену зовут Анна. А как зовут тебя?

Он не мог вспомнить ни одного имени. За исключением того, которое услышал совсем недавно. Может, назваться этим именем? А они не рассердятся на него?

– Меня зовут Лев.

11 июля

Раису подтолкнули к линии столов, за каждым из которых сидели по два офицера. Один разбирался в документах, а второй обыскивал заключенного. Для женщин не делали никаких исключений: всех обыскивали грубо и бесцеремонно, как и мужчин, на глазах друг у друга. Узнать, на каком именно столе лежат твои документы, было невозможно. Раису подтолкнули сначала к одному столу, затем поманили к другому. Ее обработали так быстро, что бумажная писанина не поспевала. Сочтя ее помехой, охранник отодвинул ее в сторону. Она была единственной пленницей со своим собственным эскортом, избежавшей начальной стадии процесса. В пропавших бумагах содержалось описание совершенного ею преступления и приговор. Вокруг стояли заключенные, тупо выслушивая, в чем их признали виновными: АСА, КРРД, ШП, КРП, СОЭ или СВЭ[9]– непонятные аббревиатуры, определявшие остаток их жизней. Приговоры оглашались с профессиональным равнодушием:

– Пять лет! Десять лет! Двадцать пять лет!

Но она должна простить тюремщикам их бессердечие и грубость: они работали сверхурочно, наплыв людей был сумасшедшим, и им приходилось пропускать через себя огромное количество заключенных. Когда оглашался приговор, Раиса наблюдала одну и ту же реакцию почти у каждого заключенного: они не верили своим ушам. Неужели все это на самом деле? Происходящее казалось дурным сном, словно их вырвали из реального мира и швырнули в совершенно новый и незнакомый, правил жизни в котором они не знали. Каким законам подчиняется это место? Что едят здесь люди? Позволено ли им мыться? Что они носят? У них есть хоть какие‑нибудь права? Они походили на новорожденных, которых некому защитить и научить новым правилам.

Выйдя из распределительной комнаты на вокзальный перрон в сопровождении охранника, крепко державшего ее под руку, Раиса не пошла к поезду. Вместо этого ее отвели в сторонку, приказав ждать, и она стала смотреть, как грузят в теплушки – переделанные вагоны для перевозки крупного рогатого скота – остальных заключенных. Платформа, хотя и принадлежавшая Казанскому вокзалу, была построена так, что происходящее на ней было скрыто от глаз обычных пассажиров. Раису перевезли из подвалов Лубянки на вокзал в черном глухом грузовике с надписью «Овощи‑фрукты» на боку. Она понимала, что это не какая‑то глупая шутка со стороны государства, а всего лишь попытка скрыть от населения правду о масштабах проводимых арестов. Найдется ли в целой стране человек, у которого не арестовали кого‑либо из знакомых, родных или близких? Тем не менее тайну, известную всем и каждому, продолжали хранить с прежней маниакальной строгостью, разыгрывая шараду, которая уже никого не могла ввести в заблуждение.

На первый взгляд на перроне собралось несколько тысяч заключенных. Их сажали в вагоны так, словно охранники вознамерились побить некий рекорд, втискивая по несколько сотен человек туда, где, по всем расчетам, не могло поместиться больше тридцати или сорока. Как она могла забыть – правила старого мира здесь больше не действовали. Это был новый мир со своими новыми правилами, и то, что вагон, рассчитанный на тридцать человек, вмещал триста, превратилось в норму. Людям ни к чему свободное пространство – в новом мире оно стало ценным товаром, который нельзя разбазаривать направо и налево. Перевозка людей ничем не отличалась от перевозки, скажем, зерна: забивай вагон под завязку и рассчитывай на потери в пять процентов.

Но среди этих людей – всех возрастов, в костюмах от модных портных или в оборванных тряпках – не было ее мужа. Согласно правилам, членов семьи разлучали друг с другом, отправляя в разные лагеря в противоположных концах страны. Система гордилась тем, что разрушает связи и узы. Единственным, что имело значение, оставались взаимоотношения человека и государства. Раиса преподавала этот урок своим ученикам. Полагая, что Льва отправят в другой лагерь, она даже удивилась, когда охранник придержал ее на перроне, приказав ей ждать. Она уже стояла на перроне в ожидании и раньше, когда их сослали в Вольск. Это был прощальный подарок от Василия, который, похоже, испытывал удовольствие, подвергая их бесконечным унижениям. Ему было мало того, что они страдали. Он должен был занять место в первом ряду.

Она вдруг увидела, как к ней приближается Василий, ведя за собой какого‑то согбенного мужчину. И только когда до них осталось метров пять, Раиса узнала в мужчине своего супруга. Она в полном недоумении уставилась на Льва, ошеломленная произошедшей в нем переменой. Казалось, он постарел лет на десять. Что они с ним сделали? Когда Василий отпустил его, он едва не упал. Раиса поспешила подставить Льву плечо и заглянула в глаза. Он узнал ее. Она погладила его по щеке, потом коснулась лба:

– Лев?

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить, и губы у него мелко задрожали, когда он произнес одно‑единственное слово:

– Раиса.

Она повернулась к Василию, который наблюдал за их встречей. Раиса разозлилась на себя за слезы, выступившие на глазах. А ведь этого он и добивался. Она сердито смахнула их, но они все текли и текли.

А Василий не мог скрыть своего разочарования. Не то чтобы он не получил того, на что рассчитывал. Он всегда получал то, чего хотел, и даже больше. Почему‑то он ожидал, что момент его триумфа окажется более сладостным. Обращаясь к Раисе, он сказал:

– Обычно мужей и жен разлучают. Но я подумал, что вам захочется совершить это путешествие вместе, поэтому пусть это будет небольшим подарком от меня.

Разумеется, он вкладывал в свои слова иронически злой и насмешливый смысл, но они застряли у него в горле и не принесли удовлетворения. Он вдруг понял, что выглядит жалко в ее глазах. Всему виной было отсутствие реального сопротивления. Мужчина, которого он ненавидел так долго, превратился в ничтожество, слабое и безвольное. Вместо того чтобы ощутить себя сильным и торжествовать свою победу, Василий вдруг понял, что внутри у него что‑то сломалось. Поэтому он оборвал заготовленную речь на полуслове и уставился на Льва. Что это за чувство? Неужели он испытывает нечто вроде привязанности к бывшему начальнику? Сама мысль показалась Василию нелепой и смехотворной: он ненавидел Льва всей душой.

Раисе уже был знаком этот взгляд Василия. Его ненависть была не профессиональной, она превратилась в навязчивую идею, подобно тому как безответная любовь сменяется чем‑то ужасным и уродливым. И она вдруг решила, хотя не испытывала к нему ни малейшей жалости, что некогда и он был не лишен обычных человеческих чувств. Василий кивнул охраннику, и тот повел их к поезду.

Дата добавления: 2015-06-04