Флоузы, или Кровь предков 18 страница

Прошло несколько недель. За это время из акцизного управления было послано в имение Флоузов несколько писем. Все они остались без ответа. Убедившись в том, что требования его конторы и налогового законодательства откровенно игнорируются, руководитель отдела по налогам на добавленную стоимость решил действовать. На протяжении всех этих недель, однако, Локхарт и Додд продолжали готовиться. В долине и в болотах вокруг имения они устанавливали все новые и новые приспособления и устройства. В той стене, где когда-то изготовлялось виски, они замаскировали множество магнитофонов и мощнейшие усилители. Когда все приготовления были завершены, Локхарт и Додд стали ждать, что последует дальше.

Отсчет дальнейших событий начался с приезда Балстрода и доктора Мэгрю. Адвокат предупредил Локхарта о том, что, как сказал ему Уаймен, сотрудники акцизной службы собираются этой ночью провести рейд во Флоуз-Холл. Доктор Мэгрю, со своей стороны, подтвердил, что Джессика действительно ждет ребенка. Когда после отличного ужина тот и другой улеглись спать в комнатах, в которых им приходилось ночевать так много раз, ни один из них и помыслить не мог, что произойдет той ночью. Полная луна освещала своим сиянием Флоуз-Холл, болота, гряду холмов, несколько сотен овец и сотню бычков, водохранилище, плотину, канал — и полдюжины сотрудников акцизного управления с Миркиным на костылях среди них и с помогавшим ему Уайменом.

Глава двадцать первая

Но и сотрудники акцизной службы тоже не могли и помыслить, что ждало их в ту ночь. Конечно, опыт Миркина послужил для них некоторым предостережением. Но когда они под сиянием луны прокрадывались по плотине в сторону дома, вокруг стояла полная тишина и все выглядело очень мирно. Перебравшись через плотину, они направились по тропинке к заднему входу в дом. Было по-прежнему тихо, лунный свет отбрасывал причудливые тени, дремали пасшиеся на болоте бычки и овцы. Только на «наблюдательном пункте Перкина» горел свет — там сидел Додд, наблюдая за приближающимися. Снаружи этот свет, приглушенный цветными стеклами оконца, выглядел как отраженный и казался весьма привлекательным, придавая всему пейзажу особое очарование.

В том, что произошло дальше, ничего привлекательного и очаровывающего не было и в помине. Работникам акцизной службы оставалось пройти до дома не больше сотни ярдов, когда вокруг них поднялась стрельба, да какая! И не только стрельба, но и артиллерийский обстрел. Усиленные тысячью громкоговорителей, их окружали звуки разрывов, беглого пулеметного огня, вой снарядов и свист пуль, крики раненых и вопли корчащихся в агонии людей. Все это происходило с такой частотой и силой, что несколько овец тут же сошли с ума. Восемь человек, прокрадывавшихся к дому, внезапно ощутили себя так, как будто какой-то злой волшебник в одно мгновение перенес их в самый эпицентр битвы на Сомме или при Эль-Аламейне. Они попытались укрыться, бросившись на землю, но тут же обнаружили, что это едва ли не опаснее, чем оставаться стоять: звук стал при этом еще более сильным и устрашающим, а кроме того, они оказались буквально под ногами у взбесившихся овец и помешавшихся от адского грохота бычков.

Даже внутри дома звуки этого боя производили жуткое впечатление. Доктора Мэгрю и Балстрода еще с вечера предупредили, что им лучше спать, положив голову под подушку, а не на нее. Тем не менее Мэгрю, которому довелось поучаствовать в боях на Сомме, проснулся с твердым убеждением, что он опять угодил туда же. У Балстрода ощущения были иные: он пришел к заключению, что сотрудники акцизного управления, не желая повторять опыт Миркина, решили вначале обстрелять Флоуз-Холл, а потом взять — штурмом, без всякого ордера, то, что останется от имения. Поэтому он поспешно забился под кровать, разбив при этом ночной горшок и порезавшись о его осколки, и лежал там, заткнув пальцами уши и пытаясь спрятаться от этой ужасающей канонады. Только Локхарт, Джессика и Додд получали от всего происходящего удовольствие. Они заранее запаслись затычками для ушей, шумопоглощающими наушниками и звукоизолирующими шлемами и теперь, надев все это, пребывали в полном комфорте.

Чего, разумеется, нельзя было сказать о чиновниках акциза. А равно и о псах старого Флоуза, которые обезумели так же, как и овцы. Особенно донимали их свист и другие звуки высокой частоты, от которых собаки лаяли, выли, метались по двору и стремились вырваться за ворота. Додд их выпустил. Ему еще раньше пришло в голову, что собаки могут оказаться полезны, поэтому он заранее привязал длинную веревку к скобе, запиравшей ворота. Сейчас он дернул за эту веревку, и воющая стая гончих вырвалась наружу и смешалась с взбесившимися бычками и овцами, посреди которых восемь служителей акциза панически пытались проложить себе дорогу назад к плотине. Только Миркин не сходил с занятого им места — впрочем, не по своей воле. Уаймен воспользовался его костылями, чтобы отбиваться от какой-то сумасшедшей овцы. Но костыли не помогли. Овца — что было совершенно нетипично для этого обычно спокойного и покорного животного — перегрызла костыли пополам и яростно набросилась на оставшиеся от них куски. Уаймен попытался отбить у нее хотя бы обломки, но был сбит с ног нахлынувшей стаей гончих. Нескольким сотрудникам акцизного управления крепко досталось от собак. И все это время продолжался артиллерийский обстрел, усиливалась автоматная и пулеметная пальба, высокочастотной свист стоял такой, что казалось, голова Миркина, которую он отчаянно сжимал руками, вот-вот лопнет. Не в состоянии больше все это выдерживать, он поступил не самым лучшим образом — дернулся вперед и упал, угодив на один из самых больших громкоговорителей, который работал на низкой частоте. Прежде чем он понял, что произошло, Миркин из старшего инспектора налогового управления превратился в жалкое подобие человека. От обилия звуков казалось, что его засасывает в реактивный двигатель. Попавшая на громкоговоритель часть его тела начала жутко дергаться, вибрировать и подпрыгивать. Залитые в гипс ноги Миркина стали совершать непроизвольные колебательные движения с такой частотой, которая явно не годилась для всего того, что располагалось около верхней части этих ног. Болото вокруг Миркина опустело. Овцы, бычки, собаки и акцизные чиновники — все они куда-то убежали, спасаясь от невыносимой боли в ушах. Поле по эту сторону плотины было чисто. Только два человека нырнули в водохранилище и пытались спастись там, держа носы над водой, а уши — под ней.

Когда все скрылись из виду, Локхарт выключил усилители и обстрел прекратился так же внезапно, как начался. Однако Миркин и его прежние спутники этого не заметили, да их это уже и не волновало. Они все равно уже неспособны были ничего слышать. К тому времени, когда они выбрались назад на дорогу и добрели до своих машин, их потрясенные чувства уже ничего не воспринимали. Оставались лишь пережитый страх да еще способность видеть и осязать. В изумлении смотрели они назад, на Флоуз-Холл. Дом стоял как ни в чем не бывало, обстрел явно ни капельки не повредил ему. Нигде не было видно ни одной воронки. Что было еще поразительнее, отсутствовал и дым, который после такой стрельбы должен был бы скрывать всю сцену от их взоров. Постепенно проходила и боль в ушах, и работники акцизного управления уже были готовы рассесться по машинам и покинуть арену этого страшного сражения, когда увидели, что снизу из долины кто-то поднимается вверх по дороге. Это был Локхарт. Через плечо у него был перекинут Миркин, напоминавший мешок с болтающимися из него деревянными ногами.

— Вы это забыли, — сказал Локхарт и свалил Миркина на капот первой машины. Стоявшие вокруг видели, что губы Локхарта шевелятся, однако произносимых им слов не слышали. Если бы они могли их расслышать, то, несомненно, согласились бы, что бывший старший инспектор налогового управления теперь был действительно «это» — вещью, а не человеком. Он что-то бормотал, быстро, неразборчиво и беззвучно, отовсюду, откуда только можно, у него шла пена. Было совершенно очевидно, что этот человек сошел с ума и уже никогда не вернется в нормальное состояние. Акцизные чиновники уложили его в багажник одной из машин — усадить его на сиденье не давали продолжавшие дергаться ноги — и отбыли. Вокруг царили ночь и полная тишина.

Локхарт возвращался назад во Флоуз-Холл, и его переполняло счастье. Задуманный им эксперимент с искусственной войной, построенной исключительно на звуковых эффектах, сработал блестяще. Настолько блестяще, что когда он подошел поближе к дому, то увидел, что почти все окна в нем были выбиты. Завтра придется вставлять их, а пока можно отпраздновать удачу. Он зашел в башню и разжег огонь в большом открытом очаге банкетного зала. Когда пламя разгорелось, он распорядился, чтобы Додд принес виски, а сам пошел в дом приглашать Джессику, Балстрода и доктора Мэгрю. Двум последним было не так просто объяснить, чего он от них хочет. Но заснуть в эту ночь они все равно уже не смогли бы, а потому оделись и последовали за Локхартом в зал башни. Додд с виски и волынкой был уже там. Стоя маленькой группой под боевыми знаменами и мечами, они подняли стаканы.

— За что будем пить в этот раз? — спросила Джессика.

Тост предложил мистер Додд.

— За самого Дьявола, — сказал он.

— За Дьявола? — удивилась Джессика. — Почему за Дьявола?

— А потому, дорогуша, — ответил мистер Додд. — Сразу видно, что вы не читали старину Робби Бернса. Знаете его поэму «И пусть акцизник убирается к Дьяволу»?

— В таком случае, за Дьявола, — поддержал Локхарт, и все выпили.

Потом Додд играл на своей волынке и пел, а остальные танцевали при свете пламени очага. Потом они снова выпили и опять танцевали, и опять, и опять — пока не почувствовали, что больше не могут. Тогда все расселись за длинным столом, а Джессика сделала им яичницу с ветчиной. Когда все кончили есть, Локхарт встал и сказал Додду, чтобы тот привез старика.

— Мы его обидим, если не пригласим по такому случаю в нашу компанию, — заявил Локхарт. Балстрод и Мэгрю, слишком много выпившие, чтобы ввязываться в спор, согласно кивнули. — Если бы он мог видеть, как удирали эти негодники, он бы порадовался, — продолжал Локхарт. — Такой юмор был вполне в его вкусе.

Когда над Флоузовскими болотами занималась заря, Додд широко распахнул ворота башни и в нее, сидя на инвалидной коляске, въехал сам старый Флоуз и занял привычное место в торце стола. Додд закрыл ворота и передал Локхарту пульт дистанционного управления. Тот нажал на кнопку, и комнату наполнил голос старого Флоуза. Локхарт на досуге возился с записями, редактировал их, составлял из разных кусков новые монологи. Одну из сделанных таким образом речей и произносил сейчас старый Флоуз.

— Давайте поспорим, друзья мои, как спорили мы раньше. До того, как эта, с косой, прибрала меня. Надеюсь, вы готовы к спору. Я готов.

Балстроду и доктору Мэгрю было трудно ответить на этот вопрос. Оба они были уже достаточно пьяны. А кроме того, события в последнее время развивались с такой быстротой, что у них как-то стерлось в памяти стремление старого Флоуза по любым вопросам иметь собственную точку зрения — и даже тогда, когда он уже превратился в чучело. Потеряв дар речи, они смотрели во все глаза на неожиданно возникшую фигуру, одним своим видом как будто призывавшую — помни о смерти! Локхарт решил, что их молчание объясняется еще не до конца прошедшей глухотой после ночного боя, и потому прибавил громкости. Голос старого Флоуза, казалось, заполнил собой весь зал.

— Меня не поколеблют никакие ваши доводы, Мэгрю, — завопил старик. — Я никогда не соглашусь, что окружение или общественные условия могут изменить характер человека или народа. Мы всегда останемся тем, что мы есть, что ниспослано нам судьбой при рождении, что сформировалось на протяжении очень и очень многих поколений. Каждый из нас сочетает в себе ту наследственность, что заложена генетически всеми поколениями его предков, и некоторые способности практического приспособления к жизни. То и другое тесно переплетено друг с другом. Мы делаем сегодня то, что когда-то было заложено в нас. Это универсальный закон. Из химических процессов складываются клетки, а из клеток — весь человек в целом. И в результате англичанин остается англичанином, он отличается от других, хотя прошли века и сменились многие поколения англичан. Как, мистер Балстрод, согласны вы, сэр, с этим или нет?

Балстрод молча кивнул. Говорить у него не было сил.

— Однако, — продолжал старый Флоуз с мощностью по десять ватт на канал, — есть любопытный парадокс. Англичане, жившие в разные века, — несомненно, англичане, но между собой они разнятся. Есть какая-то странная, труднообъяснимая, но постоянная непостоянность, которая сохраняет народ как целое, но в то же время делает всех людей различными между собой по точкам зрения и поведению. Во времена Кромвеля такой водораздел проходил через религиозное противостояние и враждебность. Столетием позже нас разделяли борьба за создание империи и отношение к потере Америки. Религиозные же противоречия ушли, отступив перед коперниковским пониманием картины Вселенной и перед новомодными французскими энциклопедистами.

Тогда пошла ходить молва, что англичане радуются грустно и что на первом месте для них всегда страна. Еще столетием позже Вольтер, этот французский зубоскал, утверждал, что англичане — нация, которую отличает крайне серьезный и мрачный темперамент. Так где же и в чем все то влияние, которое должны были оказать на англичан идеи, появившиеся в этой стране между XVI и XVIII веками? Нет, меня не коробит все то, что говорят о нас французы. У меня свое мнение на этот счет, свое понимание жизни. Для меня моя страна всегда была, есть и будет веселой, доброй Англией. Кто или что у французов может сравниться с нашими Смолеттом или Стерном[28]? Хотел бы я посмотреть, как какой-нибудь француз сможет промчаться верхом на лошади за стаей гончих! У этих французов только хиханьки да хаханьки, шуточки да анекдоты. А у нас на первом месте всегда дело. Да еще та вечная борьба между нашими словами и нашей же внутренней сутью, которую по ту сторону Пролива[29]называют лицемерием. А вся наша суть сложилась под влиянием иностранной крови. Ее, эту суть, составили те, кто бежал от притеснений тиранов в своих странах. Всех их переплавили в себе, как в тигле, Британские острова. Из всех них тут сделан один пудинг. Так всегда было, и так будет. Мы — нация, сложившаяся из оборванцев, негодяев и беглых каторжников. Что вы на это скажете, Мэгрю, — вы, знаток Юма[30]?

Но Мэгрю, как и Балстроду, сказать было нечего. Он молча сидел и смотрел на эту явившуюся из прошлого куклу, как бы пародирующую ту сложную натуру, какой был старый Флоуз при жизни. Мэгрю зевнул, и как будто в ответ на его зевок старик заговорил еще громче. Теперь его голос был наполнен гневом и яростью. Локхарт возился с дистанционным управлением, но звук не желал становиться тише.

— Какой-то гнусный американский рифмоплет, — продолжал грохотать старый Флоуз, — утверждал, что ему приятней шорохи и хныканье, чем грохот ударов. Но я не таков! К чертям всякое хныканье, сэры! Нечего скулить, что мы стали всемирным нищим, протягивающим шляпу за подаянием! Лично я палец о палец не ударил бы ради того, чтобы получить несколько паршивых пенсов от какой-нибудь иностранной свиньи, будь она хоть арабским шейхом, хоть самим японским императором. Я настоящий англичанин до мозга костей и таким и останусь. Пусть хнычут бабы. А я шумел и буду шуметь!

При последних словах внутри у него что-то глухо взорвалось и из ушей повалил дым. Балстрод и Мэгрю, еще не пришедшие в себя от увиденного и услышанного, продолжали сидеть молча, не двигаясь. Локхарт, лихорадочно нажимая на все кнопки, позвал на помощь Додда.

— Огнетушитель! — закричал он. — Тащи скорей огнетушитель!

Но было уже поздно. Старый Флоуз делом доказывал, что хныкать он не будет. Молотя воздух руками и выкрикивая невразумительные проклятия беспорядочно хлопающим ртом, он метался на своей каталке по банкетному залу, наматывая себе на ноги подвернувшийся ковер и сбивая фигуры в рыцарских доспехах. Наконец с той практичностью, которая так восхищала его в предках, он влетел в горевший очаг и вспыхнул. Когда Додд прибежал с огнетушителем, спасти то, что еще оставалось от старика, было уже невозможно. Столбом пламени, дыма и искр он вознесся к небу.

— Ему было на роду написано сеять вокруг беду. Это так же верно, как то, что искры всегда летят только вверх. Аминь, — произнес Додд.

Так в пламени очага с легким шипением и треском исчез последний из рода Флоузов. Исчез прямо на глазах двух своих ближайших друзей, Джессики, Додда и того, кого он всегда называл ублюдком.

— Похороны, прямо как у викингов, — сказал Мэгрю, когда последние угольки в очаге рассыпались серым пеплом и расплавился последний транзистор. Он, как успел заметить доктор, был японского производства, что явно противоречило недавним утверждениям покойника, будто он англичанин до мозга костей. Мэгрю только было собрался указать Балстроду на эту любопытную анатомическую и философскую деталь, как позади него раздался всхлип. Локхарт стоял на дубовом столе, среди мерцающих свечей, и по щекам у него текли слезы. «Черт возьми, оказывается, в нем еще есть чувство жалости», — подумал доктор. Додд все понял лучше и без слов. Он зажал под мышкой мехи волынки, и Локхарт начал свою песню-панихиду:

Последний из рода покинул именье,

И Флоузов нет на болотах.

Но те, кто остался, запомнят преданья,

Легенды и сказы о предках.

Прожил он две жизни и умер он дважды.

В нем два человека слились.

Один рассуждал, будто жил лишь по книжкам,

Другой же не верил себе.

Боролся с собой он всю долгую жизнь

И после последнего вздоха.

Стремление к правде и поиск добра

В душе уживались со зверем.

Не верил он в Бога, не верил в науку,

А верил лишь только в одно:

Все лучшие люди оставлены в прошлом —

И твердо стоял на своем.

Но пусть они умерли — слово их длится.

Уверен, что был бы он рад

Тому, что здесь с нами сейчас его голос,

Как будто он жив и средь нас.

Додд еще доигрывал последние ноты, а Локхарт уже спрыгнул со стола и вышел из башни. Мэгрю и Балстрод в изумлении смотрели друг на друга, не в состоянии вымолвить ни слова. И даже Джессика, всерьез озабоченная слезами Локхарта, впервые утратила свойственное ей постоянное выражение сентиментальной отрешенности и стояла с совершенно сухими глазами. Она решила было последовать за Локхартом, но Додд остановил ее.

— Пусть он побудет один, милочка, — сказал Додд. — Ему надо подумать о своей судьбе.

Додд был прав лишь отчасти. Локхарт вовсе не предавался размышлениям о своем будущем или же о висящем над ним роке. Хотя в том, что произошло наутро, можно было усмотреть нечто сверхъестественное и навеянное судьбой рода. Когда первые лучи солнца осветили Могильный Камень, тысяча громкоговорителей, установленных по всему болоту, ожила снова. Но на этот раз они исторгали не звуки боя. Титанической мощи голос Эдвина Тиндейла Флоуза на всю округу пел «Балладу о члене, влезшем насухо».

Глава двадцать вторая

Пока эхо этого громоподобного голоса затихало вдали, а в сосновом бору у озера оглушенные птицы, возбужденно хлопая крыльями, вновь рассаживались по облюбованным веткам и пытались возобновить свое обычное утреннее пение, Локхарт и Джессика, поднявшись на верхнюю площадку башни, стояли возле окружавших ее зубцов и сверху оглядывали земли, которые теперь становились их в полном смысле слова. Слез на лице у Локхарта больше не было. Они и раньше-то пролились не столько в память деда, сколько о потере той чудовищной духовной девственности, которая досталась ему от деда в качестве своего рода интеллектуального наследства. Подобно кошмару, страшному сну или злому духу, эта девственность придавливала Локхарта, отказывая ему в праве на чувство вины и в той подлинной гуманности, что идет от невинности и способности понимать и чувствовать свою вину. Не сознавая того, Локхарт выразил все это в погребальной песне и сейчас чувствовал себя свободным быть самим собой, быть человеком со своими страстями, своей любовью, человеком, способным на изобретательность и сострадание, безоглядно храбрым, но и ведающим, что такое страх, — короче говоря, быть просто человеком, таким же, как все другие. Одержимость деда героями, стремление старика поклоняться этим героям лишали Локхарта возможности и способности быть просто самим собой. Но в пламени, поглотившем старого Флоуза, Локхарт как бы родился заново, обретя независимость от всех своих предков, освободившись от постоянной мысли о том, кто был его отцом и как бы этот отец поступил в том или ином случае.

С башни было видно, как Балстрод и доктор Мэгрю ехали в направлении Гексама. На первом этаже башни, в банкетном зале, Додд аккуратно смел веником в совок с каминной решетки пепел своего бывшего хозяина. Потом он выбрал из совка посторонние предметы — все то, что составляло часть посмертного оформления старого Флоуза, — а пепел вынес и высыпал в парнике, где выращивались огурцы. Все это время Локхарт и Джессика стояли наверху башни, рядом друг с другом, преисполняясь стремления и решимости быть впредь просто самими собой.

Совершенно иначе, однако, чувствовали себя в это же время Миркин и те работники акцизного управления, что вновь приехали сейчас в Гексам. Особенно не в себе был Миркин, не подозревавший, что ему предстоит еще долго пребывать в таком состоянии. Он и не мог бы снова стать самим собой, поскольку уже не понимал, какое же его «я» — настоящее. Старший инспектор налоговой службы (из отдела по дополнительному налогообложению, специализирующийся по случаям уклонений от уплаты налогов), он снова лежал в больнице без каких-либо видимых повреждений, но внутренне совершенно искалеченный многочисленными последствиями полученного на болоте облучения волнами ультранизкой частоты. Его состояние приводило в полное замешательство врачей, которые никак не могли разобраться, о каком заболевании говорят симптомы этого пациента. С одного конца своего тела он постоянно мелко дрожал. С другого же конца столь же постоянно пребывал в прекрасном состоянии. Врачи никогда не сталкивались с чем-либо подобным. Причем только после того, как приехавший посмотреть столь необычного больного доктор Мэгрю посоветовал положить в гипс обе его ноги вместе, чтобы они перестали вибрировать, — только после этого Миркина удалось уложить в постель. Но и тут он продолжал то завывать, то взлаивать, а то вдруг начинал требовать, чтобы ему принесли должностную инструкцию или дополнительные документы на проверку. В конце концов ему просто заткнули рот кляпом, а голову обложили пузырями со льдом, добавив в них для тяжести свинца, чтобы голова не дергалась.

— Он определенно свихнулся, — бесплатно проконсультировал больного доктор Мэгрю, наблюдая, как старший инспектор дергается и подпрыгивает на кровати. — Лучше всего было бы поместить его в войлочную палату[31]. Для него это было бы самое безопасное. И к тому же войлок заглушал бы шум.

— Да, желудок у него совершенно ничего не удерживает в себе, — согласился врач, пригласивший Мэгрю на консилиум, — и шум от него стоит очень неприятный.

Как будто специально для того, чтобы еще более затруднить установление верного диагноза, Миркин — к которому до сих пор не вернулся слух — не отвечал на вопросы, даже когда у него пробовали узнать его имя и адрес, а когда у него вынимали кляп изо рта, начинал выть еще громче. Его вытье привело к тому, что за стенкой, в родильном отделении больницы, пациентки стали жаловаться и требовать, чтобы этого психа перевели куда-нибудь в такое место, откуда его не было бы слышно. Доктор Мэгрю немедленно согласился с этим и выписал направление в местную психиатрическую больницу на том совершенно естественном основании, что человек, противоположные части тела, которого со всей очевидностью рассогласованы между собой и который, по всей видимости, потерял память, — такой человек страдает неизлечимым раздвоением личности. В итоге мистер Миркин — при полном сохранении его анонимности, что отвечало профессиональным требованиям налоговой службы, — сам превратился всего лишь в статистическую единицу, был взят на казенный кошт, занесен в положенные списки и реестры и помещен в самую изолированную, хорошо обитую войлоком палату.

Тем временем сотрудники акцизного налогового управлений были слишком обеспокоены приключившейся у них самих потерей слуха и без энтузиазма относились к перспективе новой поездки во Флоуз-Холл. Они занимались тем, что направляли друг другу и адвокатам письма и памятные записки по вопросу о том, какие действия могли бы быть предприняты против министерства обороны в возмещение ущерба, нанесенного им вследствие того, что в ночь проведения рейда они не были заранее предупреждены о том, что вторгаются на артиллерийское стрельбище. Дело оказалось весьма затяжным еще и потому, что военные власти категорически отрицали, будто бы учебные стрельбы ведутся в ночное время. Не способствовала ускорению дела и оговоренная правилами необходимость получить от всех замешанных в нем работников акцизного управления подробные, собственноручно написанные объяснения по поводу всего происшедшего.

Жизнь во Флоуз-Холле тем временем входила в нормальную размеренную колею. Правда, были и кое-какие перемены. В парнике созрели огурцы столь длинные, что, по словам Додда, на его памяти никогда не бывало ничего подобного. Здорово раздалась Джессика. Все лето над вереском жужжали пчелы, жившие в соломенных ульях, а крольчата весело резвились на свободе. Вернулись даже лисы, почуяв, что атмосфера меняется. И впервые за очень долгие годы над Флоуз-Холлом пели кроншнепы. Жизнь возвращалась, и у Локхарта исчезло былое стремление упражняться в стрельбе по ней. Отчасти тут сказалось влияние Джессики. Но в гораздо большей степени это было следствием деятельности мисс Дейнтри, взявшей Джессику под свое крылышко и сумевшей не только воспитать в ней неприязнь ко всем видам охоты, но и выбить из Джессики всю сентиментальность. Тому и другому способствовали приступы тошноты по утрам, а всякие разговоры о журавлях и аистах прекратились. Джессика располнела и превратилась в обычную домашнюю женщину, наделенную острым языком. В ней все сильнее проступали черты, свойственные Сэндикотам: склонность к практичности и умение ценить комфорт. Под воздействием Джессики Флоуз-Холл стал преображаться. Старые оконные рамы и переплеты уступили место новым, пропускавшим гораздо больше света. Появилось центральное отопление, позволившее избавиться от сырости и сквозняков. Однако Джессика любила, чтобы в главных комнатах по-прежнему горел живой огонь. И потому Додд все еще добывал из заброшенной шахты уголь, однако делать это ему теперь было значительно легче, чем раньше. Акустическая война, которую учинил Локхарт, возымела в шахте странные последствия.

— Кое-где рухнула кровля, — рассказывал Додд, — но больше всего меня удивляет то, что стало с самим пластом. Уголь раскрошился, и там теперь кошмарное количество пыли.

Локхарт отправился посмотреть сам и провел в шахте несколько часов, исследуя эту странную метаморфозу. Уголь действительно раскрошился, и повсюду лежал толстенный слой угольной пыли. Локхарт выбрался наружу весь черный, но ликующий.

— Похоже, мы открыли новый метод добычи угля, — заявил он. — Если звук может бить стекла и вышибать окна, то почему нельзя применить его под землей, и с большей пользой?!

— Я туда с подобной системой не полезу, — категорически отказался Додд. — Не хочу сходить с ума ради науки. У нас еще даже не все бычки и овцы до сих пор пришли в себя.

Но Локхарт успокоил его:

— Если я прав, то человеку больше никогда не придется рисковать в шахтах жизнью и здоровьем. Достаточно будет просто установить там самоходную машину, которая бы излучала волны нужной частоты, а за ней пустить нечто вроде огромного пылесоса, который бы вытягивал оттуда пыль.

— Ну что ж, в идее что-то есть, — согласился Додд. — Все это было сказано еще в Библии. Если бы только мы ее читали, да как следует! Я никогда не мог понять, каким образом Иисусу удалось разрушить стены Иерихона при помощи всего лишь звуков трубы.

Локхарт отправился в свою мастерскую и начал, не откладывая, трудиться над акустическим устройством для добычи угля.

Лето прошло мирно и спокойно, а Флоуз-Холл за это время вновь стал центром общественной жизни на Срединных Болотах. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю продолжали приезжать сюда на обеды. Но стали появляться и мисс Дейнтри, и другие соседи, которых приглашала Джессика. В конце ноября, когда вдоль каменных пограничных стен легли глубокие сугробы снега, у Джессики родился сын. На улице завывал ветер, овцы в сложенной из камня овчарне старались как можно плотнее прижаться друг к другу. В доме же царили тепло и уют.

— Назовем его в честь деда, — сказал Локхарт, глядя, как Джессика возится с новорожденным.

— Но мы же не знаем, дорогой, кто был его дедом, — ответила она.

Локхарт промолчал: он действительно все еще не знал, кто был его отцом, и, предлагая назвать мальчика в честь деда, Локхарт имел в виду деда собственного.

— Отложим крещение до весны — тогда расчистятся дороги, и мы сможем всех созвать на церемонию.

Поэтому новорожденный Флоуз оставался до поры до времени безымянным и в бюрократическим смысле слова не существовал точно так же, как и его отец. Локхарт же все зимние месяцы проводил почти все время на «наблюдательном пункте Перкина», который стал фактически его кабинетом. Сидя в этом закутке, примостившемся под самым карнизом в угловой части высокой стены, окружавшей дом и внутренний двор, он мог через цветные стекла рассматривать миниатюрный сад, созданный Флоузом Способным. Здесь, за письменным столом, Локхарт писал стихи. Они тоже изменились, как и его жизнь в целом, — смягчились и подобрели. Однажды весенним утром, когда на безоблачном небе ярко сияло солнце, а за наружной стеной дул холодный ветер, не попадавший, однако, во внутренний сад, Локхарт устроился в своем укромном уголке и начал работать над песней, предназначавшейся его сыну.

Дата добавления: 2015-06-04