Часть I 5 страница. – Ах! Скорее бы! Что же он заставляет нас ждать

– Ах! Скорее бы! Что же он заставляет нас ждать!.. – шептала Дельфина.

Внимательно присмотревшись, Николай заметил три лилии, вышитые на пышных рукавах ее платья, и еще одну, золотую, в виде броши. Лилии были и в каждом углу носового платка, которым она в волнении обмахивалась. Казалось, бедняжка вот‑вот упадет в обморок от нетерпения, он взял ее руку и тихонько сжал. Но никакая ласка не могла отвлечь женщину от политической горячки. Время шло, кортеж все не показывался, толпа становилась беспокойнее: тут и там неустрашимые господа с белыми бантами, размахивая дубинками, обращались к народу с речами. Их возгласы мешались с жалобными звуками шарманки, игравшей «Да здравствует Генрих IV». Пробило полдень. Вдруг воздух задрожал, вдалеке раздались удары большого колокола, которым вторил перезвон колоколов поменьше.

– Едет! – пронзительно закричала Дельфина.

У нее на глазах показались слезы. Гвардейцы стояли плечом к плечу, сдерживая вал, который вот‑вот, казалось, прорвет это ограждение. Озарёв вдруг вспомнил, как входили в Париж русские войска, и подумал, что тогда их приветствовало не меньше людей, чем сегодня – короля. Но не стал делиться этим соображением из боязни обидеть баронессу. Да она бы и не услышала его: повернувшись в сторону предместья, нестерпимо ждала божественного появления, почти чуда. Влюбленный воспользовался этим, чтобы обнять ее за талию. Сопротивления не последовало – не было времени, мысли были заняты другим. Раздался единый возглас:

– Вот он!.. Вот он!..

Склонившись над Дельфиной и вдохнув запах ее ванильных духов, Николай, словно опьяненный или во сне, увидел открытую карету, запряженную восьмеркой белых лошадей, которая въехала под Триумфальную арку. В ней восседал полный, толстощекий человек в голубом балахоне с золотыми эполетами. Он отвечал на восторг толпы, помахивая со скучающей миной своей огромной треуголкой. Госпожа де Шарлаз, ни жива ни мертва, бормотала:

– Это он! Это он! Боже, какой счастливый день! Рядом с королем его племянница, напротив – принц Конде и герцог Бурбонский!

– Да, да! – повторял за ней юноша. Кончиками губ коснулся ее щеки.

– Смотрите, смотрите скорее. Те два прекрасных всадника, что гарцуют рядом! Узнаете?

– Нет. – Последовал поцелуй в шейку.

– Это граф д’Артуа и его сын, герцог Беррийский, – прошептала женщина замирающим голосом.

– Что ж, они прекрасно держатся, – откликнулся собеседник, пытаясь поцеловать ее в губы.

Ответом ему был неистовый вопль:

– Да здравствует король!

Словно громом пораженный, отпрянул он от баронессы, неистовствующей и кричавшей от счастья:

– Да здравствует король! Да здравствуют принцы!..

Королевская карета следовала под окном, за ней – маршалы, спешно ставшие на сторону Империи, почти все – с лентой ордена Почетного легиона. Гвардейцы взяли на караул, откуда‑то издалека звучала военная музыка, звонили колокола, взлетали в воздух шляпы, цветы. Обезумев, де Шарлаз бросила в окно украшенный лилиями носовой платок. Он упал на сиреневый капот толстой дамы, которая ничего не заметила. В суматохе Николай осмелился тихо произнести:

– Любимая!

И, вдохновленный примером, ослепленный страстью, тоже закричал:

– Да здравствует король! Да здравствуют принцы!

Благодарная Дельфина ответила ему поцелуем под шумную овацию толпы.

* * *

Часов около пяти вечера, когда Озарёв возвращался в дом господина де Ламбрефу, ему хотелось плясать от счастья: ах, эти француженки! Как Дельфина любила его! С какой страстью и каким умением! Он не был новичком в делах любви, но только сегодня понял, что такое женщина. Между объятиями баронесса предложила ему постричься: «К чему эта шевелюра, которая спускается на шею и закрывает уши? Быть может, это модно в России, но только не во Франции. Ты будешь еще красивее, если послушаешь меня!» Пришлось обещать, что на следующем свидании будет причесан «по‑французски». Местом встречи снова должна была стать квартира мадемуазель Пуле, где, отметил про себя Николай, Дельфина чувствовала себя как дома. Ему показалось даже, что в ящиках лежит ее белье и предметы туалета. Не снята ли эта комната специально для подобных рандеву? И он лишь один из многих любовников? У него было предчувствие, что продолжать быть счастливым с госпожой де Шарлаз можно, лишь перестав задавать себе эти вопросы. Но хватит ли ему только плотских радостей? Не заденет ли эта история его душу – надежды, ревность, честь, возвышенные чувства? Внезапно ему захотелось поскорее надеть свой мундир.

* * *

Хлопнула дверца экипажа, Софи подняла голову.

– Ваш отец уже вернулся? – спросила госпожа де Ламбрефу.

– Пойду посмотрю, – тихо ответила молодая женщина, отложив книгу.

Она подошла к окну, матушка вернулась к вышиванию – графиня любила по вечерам сидеть за работой в своей комнате, слушая, как дочь читает ей вслух.

– Граф?

Софи отодвинула штору: какой‑то человек шел через двор, направляясь к крыльцу. Это был русский офицер. Но почему не в военной форме? Этот вопрос еще не был мысленно произнесен, как сам собой возник волнующий ответ: ради нее, несомненно, Николай Озарёв сменил платье. Его не оставил безразличным их разговор в библиотеке, зная, что госпожа де Шамплит не в силах выносить присутствие в доме иностранного офицера, он решил надевать мундир, только отправляясь в казарму. Подобная предупредительность в столь молодом человеке – свидетельство благородной натуры. Тогда, в библиотеке, кажется, ей удалось угадать это. И вот – подтверждение.

– Почему вы молчите, Софи? – обратилась к ней мать, не отрываясь от вышивания.

– Поручик Озарёв, – равнодушно сказала та.

– А! – пробормотала госпожа де Ламбрефу, сгорбившись в кресле, выражение лица ее было бесстрастным, почти сонным. Она предпочитала не затрагивать тему, которую несколько дней назад семья так яростно обсуждала. Госпожа де Шамплит ожидала реакции графини, но молчание затягивалось, дочь вернулась на место, открыла книгу – «Коринну, или Италию» госпожи де Сталь. И хотя знала ее почти наизусть, любила перечитывать, в память о том времени, когда юной девушкой оплакивала несчастья пылкой поэтессы, брошенной жестоким лордом Нелвилем. На этот раз она скоро утратила всякий интерес к этой истории – слышала свой голос, но не понимала ни слова из тех, что произносила. Лорд Нелвил был теперь не англичанином, но русским, в сером костюме и зеленом жилете. Удивительно, как смогла запомнить столько деталей, ведь видела его всего миг. К счастью, постоялец не поднял головы и не посмотрел на окна второго этажа, иначе она умерла бы от стыда. Маркиза запнулась на очередной фразе.

– Вы не устали, Софи? – спросила мать.

– Думаю, этот роман утратил для меня прелесть новизны. Пойду, возьму в библиотеке другой.

– Не стоит, дитя мое, уже поздно…

– Пойду. Скоро вернусь.

Если бы кто‑то осмелился сказать, что она воспользовалась этим предлогом, дабы увидеть Озарёва, ее бы это искренне возмутило: не было ничего необычного в том, чтобы пойти в библиотеку за книгой, как вчера или как завтра… И все‑таки, когда женщина приблизилась к дверям, странная надежда вспыхнула в ней, душа замерла, как будто одна ее частичка обманывала другую. Софи открыла дверь, библиотека была пуста. Только часы нарушали тишину. Она положила книгу и подошла к окну, что выходило в сад. Тени деревьев на газонах, тихие аллеи. Должно быть, их квартирант уже в своей комнате. Где‑то напевал его денщик. Забыв, зачем пришла, госпожа де Шамплит села в кресло. Ее охватила вдруг беспричинная грусть.

Спустя полчаса пришли родители. Господин де Ламбрефу вернулся из Тюильри, куда отправился с друзьями приветствовать возвращение короля и засвидетельствовать ему свое почтение. Он без умолку рассказывал трогательные истории о восторге, который вызвало появление Людовика XVIII. За ужином рассуждал о великом будущем, что ждет французский народ благодаря мудрости государя и благосклонности царя. Дочь слушала его снисходительно, хотя еще вчера подобные разговоры вызвали бы у нее исключительно раздражение.

– Даже те, кто поначалу не склонен был доверять русскому императору, сегодня были совершенно покорены его благодушием и мягкостью, – говорил граф, разделываясь с курицей. – Подумайте только, друг мой, чтобы не оскорбить нашего короля тем, что город наводнен иностранными солдатами, он решил, что в день возвращения государя в Париж все войска союзников останутся в казармах. Я не встретил ни одного русского, прусского и австрийского офицера…

Глаза Софи наполнились слезами, руки ослабели, пришлось положить их на стол: так это не ради нее Николай Озарёв расстался с мундиром. Какой же наивной дурочкой надо быть, чтобы приписать ему подобную душевную тонкость! «Итак, мое первое впечатление оказалось верным, – сказала она себе. – Это всего лишь русский!» И пока родители беседовали где‑то за тысячи лье от нее, мечтала оказаться в полном одиночестве.

Муж ее умер два года назад, с тех пор вдова жила в каком‑то умственном и физическом оцепенении, из которого, казалось, никто и ничто не в состоянии ее вывести. Хотя господин де Шамплит вызывал у нее лишь восхищение, граничившее с уважением. Он завоевал ее своими идеями, удержал – нежностью. Потеряв его, женщина лишилась друга, но не возлюбленного, и втайне была благодарна ему, что они так мало были близки: теперь никакие терзания плоти не нарушали чистоту ее воспоминаний. Софи считала себя рассудительной, спокойной, холодной даже, неспособной изведать радость и тяготы любовных мук, воспеваемых модными писателями. И это несколько примиряло ее с судьбой.

Слуга принес лимонный сорбет. Она погрузила ложечку в маслянистую холодную массу. Вдруг раздался выстрел. Госпожа де Ламбрефу прижала руки к груди. Граф отбросил салфетку и воскликнул:

– Королевский фейерверк! Скорее в сад, оттуда нам будет его прекрасно видно!

Софи поднялась из‑за стола и последовала за родителями. Заметив в аллее Озарёва, вздрогнула и подумала: «Ну и что? Я к этому готова! В этом нет ничего необычного!» Он снова был в военной форме. В этом ей виделось подтверждение его искренности. Отец захотел представить дочери офицера, она честно сказала:

– Мы уже знакомы.

Это удивило родителей, которые теперь терялись в догадках. Фейерверк рассыпался в небе золотым дождем. Из дома вышли слуги. Господин де Ламбрефу по‑отечески покровительственно приглашал их на главную аллею:

– Мариетта, Любен… Вы ничего не увидите из угла, где стоите… Французы не каждый день встречают своего короля!..

Слуги встали позади, на почтительном расстоянии от хозяина. Софи слышала, как они шептали:

– Как красиво! Как будто звезды!..

Ординарец Озарёва крестился после каждого залпа! Варвар! Говорят, спит на полу в коридоре под дверью своего господина, который, должно быть, тоже не слишком цивилизован, раз допускает подобное. Она украдкой взглянула на него: лицо молодого человека сочетало в себе детскость и дикость. Лицо ребенка, наблюдающего за пожаром. «Что ж, он совершенно иной породы, – заключила госпожа де Шамплит. – Говорит по‑французски, но думает‑то – по‑русски!» Сильный залп заставил ее вздрогнуть. Одна из служанок закричала от страха, кто‑то заметил:

– Самый красивый!

На небосводе рассыпались огни, отражаясь в окнах, превращая деревья в пышные черные кружева.

– Прекрасно, – удовлетворенно заметил граф. – Как жаль, господин Озарёв, что вам не удалось увидеть королевский кортеж…

Смущенный Николай не знал что ответить, и вдруг Софи обнаружила, как сладким голосом произносит:

– Почему вы думаете, отец, что лейтенант лишил себя этого удовольствия?

– Потому что я вам говорил уже, дитя мое, ни одна душа из армий союзников не имела сегодня права показаться на улицах.

– Но офицеру, пусть даже и русскому, не сложно нарушить приказ, – возразила дочь.

Постоялец с интересом взглянул на нее:

– У вас дар провидения, госпожа де Шамлит. Конечно, многие мои товарищи, да и я сам, так хотели присутствовать при этом знаменательном событии, что сменили мундир на гражданское платье, чтобы смешаться с толпой ваших соотечественников. Наше начальство вправе упрекнуть нас в этом, но только не французы и не француженки!

– Поздравляю вас, господин Озарёв, – сказал граф. – Надеюсь, у вас остались прекрасные воспоминания о въезде короля в Париж!

– Великолепные!

Его голос выражал подлинный восторг – поцелуи Дельфины и вправду были восхитительны!

– Позвольте мне на правах француза порадоваться за вас! – заметил граф, они церемонно раскланялись. Последние всплески фейерверка – гигантский белый букет с вкраплениями изумрудов и рубинов – осветили сад со стороны моста Людовика XVI. Когда небосвод погас, слуги вернулись в дом.

Вечер был свежим, Софи плотнее закуталась в шаль. Не придет ли отцу нелепая мысль пригласить Озарёва в гостиную на чашку чая? Но господин де Ламбрефу слишком боялся вызвать раздражение дочери, а потому довольствовался тем, что, опершись на руку русского офицера, решил прогуляться по аллее. Дочь и жена следовали за ними. Потрескивал гравий. Мужчины о чем‑то тихо беседовали. О чем? Рядом с графом маленького роста Николай казался огромным: длинные ноги, широкие плечи, тонкая талия. У дома хозяева и гость расстались.

– Желаю вам доброй ночи, – произнес Николай, обращаясь к Софи.

Легкий акцент придавал его словам милое очарование. Она попыталась сказать в ответ что‑нибудь приятное, вместо этого произнесла ничего не значащее:

– Завтра русским офицерам вновь будет разрешено ходить по улицам?

– Да, – не без иронии откликнулся Озарёв. – Париж ведь не ждет нового короля?

– Боже упаси! – вскрикнула госпожа де Шамплит.

Ей казалось, что все это происходит не с ней, и говорит не то, и играет плохо.

– Что ж, вы только сутки позволили Людовику чувствовать себя как дома, – продолжила она. – Не так много.

– Через месяц‑два, надеюсь, все изменится.

– Почему?

– Мы уйдем отсюда.

– И многие об этом пожалеют! – вздохнул господин де Ламбрефу, похлопывая молодого человека по плечу.

Софи подобрала юбки и быстро вошла в гостиную. Вскоре к ней присоединились родители. Николай остался в саду, зажег сигару и с удовольствием выкурил ее, глядя на звезды.

Выйдя от парикмахера, Николай почувствовал, что кивер стал ему велик. С грустью думал он о своих длинных золотистых волосах: не будет ли смешон с этой французской стрижкой – голые виски, зачесанные на щеки пряди волос и короткие кудри на лбу? Дельфина разуверила его в этом, когда в восхищении упала ему в объятия: он стал еще соблазнительнее и заслуживал всяческих наслаждений.

Через некоторое время Озарёв обнаружил ту же прическу у некоторых своих товарищей, из чего заключил, что и они не остались глухи к настоятельным просьбам француженок. Словом, эта стрижка стала своеобразным знаком отличия русских офицеров, которым удалось обзавестись в Париже любовницей. Ипполит Розников, не устоявший перед кондитершей с улицы Клери, говорил, смеясь, что у большинства парижанок душа Далилы. Прислушиваясь к историям, которыми обменивались его сослуживцы, Николай хранил в тайне собственные приключения: разве может быть что‑то общее между банальными интрижками, коими пробавлялись другие, и его исключительной страстью.

Служба в казарме стала вовсе не обременительной, а потому почти каждый день после полудня они с Дельфиной, очаровательной, не терявшей любовного аппетита, встречались в квартире ее портнихи. Их неизменно пылкие свидания длились два‑три часа, но любовникам едва удавалось перемолвиться словечком – каждое новое объятие приводило баронессу в неистовство. Затем, розовая, свеженькая, невинная, отдохнувшая, она одевалась, целовала юношу в лоб и уносилась на какой‑нибудь светский прием. Он же оставался, словно зачарованный выпавшей ему удачей, не в силах пошевелиться. Ему уже было известно, что подруга ведет двойную жизнь, что комната эта давно место тайных свиданий, а потому глупо ревновать к ее прошедшему или будущему. И сожалел о том времени их знакомства, когда Дельфина скрывала желание под завесой тайны и благородства. Отдавшись ему, она больше не считала нужным скрывать истинное положение дел. Возвращаясь вечером в особняк господина де Ламбрефу, Озарев был и доволен и разочарован одновременно: тело больше ничего не требовало, душе не хватало поэзии.

Как‑то он взял в библиотеке труды Фонтана, прочитал их, пришел в восхищение, но госпожу де Шамплит встретить не удалось. После фейерверка ее вновь не было видно. Николай искренне сожалел об этом, хотелось попробовать еще разок сбить с нее спесь. Однажды случайно заговорил о ней с Дельфиной, та, расхохотавшись, сказала: «Неудивительно, что Софи столь неприветлива с тобой, любовь моя! Человеческие чувства ей совершенно не свойственны! Это машина, которая только рассуждает, фанатичка умствований! Став вдовой, она перепутала высокую философию с самой низкой скукой, всепобеждающую добродетель с неспособностью любить! Между нами говоря, подобное создание не имеет права носить платье! Не найдется никого, кто захотел бы снять его с этой женщины!» Озарёва поразила тогда проницательность любовницы, которая сформулировала его, мужчины, мнение. Он ответил: «Да, я не смог бы, если бы меня к тому не вынудили…» Дельфина бросилась осыпать его поцелуями, повторяя: «Замолчи! Нельзя так говорить о женщине!», и с этого дня частенько расспрашивала, как развиваются их с Софи взаимоотношения, с сожалением отмечая, что ему нечего рассказать.

Как‑то в воскресенье молодой человек нашел ее взволнованной и оживленной более обычного. Решил, что это любовное нетерпение, но когда попытался поцеловать, Дельфина выскользнула из его объятий и загадочно произнесла:

– Послушай сначала, у меня новость!

– Что такое?

– Ты переезжаешь!

– Как это? – Он был ошеломлен.

– Очень просто, ты будешь жить у меня.

– Но… но это невозможно!..

– Почему?

– Твой муж!..

– Вчера я с ним поговорила, он будет счастлив принять тебя!

Поначалу Николай не знал, что сказать. Хотя Дельфина и приучила его к большой свободе нравов, цинизм этого предложения поверг его в шок. Какая‑то рыцарственная часть его самого протестовала против столь легкой, доступной любви. Он не мог отвести взгляда от лица баронессы – что‑то в нем было жадное, почти вульгарное, до сих пор им не замеченное.

– Даже если твой муж и согласен, не могу принять приглашение. Для меня это немыслимо…

– Но это ничего не изменит, мы просто будем продолжать делать то, что делаем теперь, – заметила Дельфина, и нельзя было не признать ее правоты.

– Но мы не делаем этого в твоем доме!

– Господи! Неужели ты думаешь, что мой муж ничего не знает?

– Ты рассказала ему?

– Он все прочитал в моих глазах!

– И что?

– В его глазах я прочитала, что он ничего не имеет против…

Что ж, и впрямь, не все ли равно, где они будут видеться – у нее ли или у портнихи, – раз барон согласен. Но продолжал упорствовать:

– Нет, Дельфина. Все это нелепо. Подумай о своей репутации! Что скажут ваши друзья, знакомые, когда я обоснуюсь у вас?

– Разве ты не живешь у Ламбрефу, у которых молодая дочь? – живо возразила она. – Никого ведь не приводит в ужас, что ты остановился у них в доме?!

– Ты не можешь сравнивать: там я расквартированный русский офицер!

– В том же качестве ты будешь жить и у нас! Просто переменишь адрес! Ордер прикроет все – военное начальство навязало тебя мне. Дальше все зависит только от нас, от нашего умения хранить тайну. Ах, как нам будет хорошо, нам будут принадлежать и ночь, и день!.. – Дельфина так уютно свернулась в его объятиях, что он почти лишился сил к сопротивлению. – Разве лучше жить у этих людей, для которых ты ничего не значишь, а не у меня, так сильно к тебе привязанной? – умоляюще спросила она.

Поразмыслив, Озарёв не мог не признать ее правоты: только дух противоречия способен заставить его оставаться в доме, где он столь нежелателен, а не переехать туда, где ему так рады. Приняв приглашение баронессы, можно было покинуть Ламбрефу с высоко поднятой головой. К тому же появлялась возможность дать хороший урок Софи. Он представил себе их решительное объяснение и больше не колебался:

– Хорошо. Переезжаю к тебе!..

Дельфина ответила нескончаемым поцелуем.

Когда они расстались, им вновь овладели сомнения: что‑то было бесчестное в этом решении. Муки совести терзали его по пути на улицу Гренель. После ужина он все не мог решить, как увидеть Софи, и в порыве отваги написал ей записку, которую отнес Антип: «Госпожа де Шамплит, буду весьма вам обязан, если вы сумеете уделить мне несколько минут…» Слуга вернулся с ответом: «Жду вас в библиотеке».

Николай ринулся туда в радостном возбуждении, словно на дуэль, где надо будет ловко уворачиваться от выпадов противника, провоцируя его ложными выпадами, быстро и точно нанося ответные удары. Спокойное лицо Софи охладило его пыл.

– Что вы хотите сказать мне? – Женщина кивком головы показывала на кресло рядом с тем, в котором сидела сама.

Он остался стоять, подчеркивая тем самым воинственность своих намерений.

– Госпожа де Шамплит, я решил покинуть ваш дом!

Последовало молчание. Затем как выдох:

– Вы сообщили об этом моему отцу?

– Нет еще.

– Не понимаю, почему вы ставите в известность первой меня, ведь ваше решение в большей степени касается моих родителей?

Пропустив удар, он довольно нелепо ответил:

– Потому, что знаю, прежде всего вы в этом заинтересованы!

– Да, действительно, у вас могло сложиться такое впечатление, – с усилием произнесла собеседница. – Как скоро?

– Завтра.

Софи нахмурила брови, глаза вспыхнули и вновь погасли.

– Вы покидаете Париж? – тихо сказала она. – Куда уходит ваш полк?

– Да никуда. Мой полк остается здесь. Это я… – И замолк на полуслове.

В ее глазах был упрек:

– Вы хотите сказать, что решение исходит от вас, вы не подчиняетесь распоряжению начальства?..

Юноша вздрогнул, столько боли было в этом голосе. Ладно, стоит ли продолжать игру? Его угнетало сознание собственной неправоты:

– Будет лучше, если я уйду! Вы сами знаете это!

Она сжала руками юбку. Наклонила голову. Теперь ему был виден только белый лоб и четко прочерченные черные брови. Казалось, женщина молит его о чем‑то.

– Это из‑за меня, не так ли?

– Да!

Софи подняла к нему лицо и пылко воскликнула:

– Прошу вас, останьтесь!

Озарёв был изумлен, да и госпожа де Шамплит, казалось, сама удивилась тому, что осмелилась только что произнести. Она замерла на мгновение, потом продолжила:

– Я нехорошо вела себя по отношению к вам, была груба, ставила вас в неловкое положение… Но, поверьте, есть чувства, с которыми разуму трудно совладать… Я буду очень несчастна, если у вас останутся воспоминания только об оскорблениях, полученных в этом доме… Да и вину за ваш переезд родители возложат на меня…

Квартирант молчал, пораженный ее волнением, причин которого не понимал.

– Где вы думаете остановиться?

«У барона де Шарлаз!» – чуть было не вырвалось у него, но слова замерли на губах – ему было стыдно.

– Не знаю… В Париже достаточно комнат…

И вдруг осознал, что не верит больше в необходимость этого переезда. Раз уж ему не хватило смелости объявить о нем, хватит ли решимости совершить?

– Вы действительно не хотите сесть? – обратилась к нему Софи с грустной улыбкой.

– Пожалуй, сяду, – неуверенно промолвил он. А устроившись в кресле, понял, что не так уж и стремится собирать пожитки.

– У вас нет причин расставаться с нами. Мои родители привязались к вам. Да и я, как видите, сложила оружие. Мне и так не стоит слишком гордиться собой, не давайте и вы лишнего повода.

Глядя на Софи и слушая ее, Озарёв проникался мыслью, что только грубый, невоспитанный человек отказал бы этой красивой, благородной женщине в милости, о которой та просила. Но как объяснить эту перемену Дельфине? С веселым нахальством он выбросил из головы эту заботу: всему свое время, завтра решит, как поступить.

– Что же? Вы мне так и не ответили!

– После сказанного вами, – воскликнул Николай, – я не только не хочу переезжать, но даже сожалею о своем намерении!

Госпожа де Шамплит вновь наклонила голову. В течение последних десяти минут она сражалась со своим характером и впервые в жизни одержала победу, признав свои ошибки. Что до того, почему ей так важно присутствие в доме русского лейтенанта, объяснение здесь самое обыкновенное: просто счастлива поправить несправедливость и в согласии с совестью будет чувствовать себя несравнимо лучше. Озарёв смотрел на нее с юношеским восторгом. «На два года моложе меня, – подумала Софи. – Что за ребенок!» Спросила, по‑прежнему ли ему нравится Париж и не скучает ли по России. Он с воодушевлением сказал, что Париж все больше привлекает его, но точно сформулировать для себя, что такое «французский менталитет», пока не может:

– У нас мало схожих на вид людей объединяют принципы, которые не обсуждаются. Когда я думаю о моей стране, вижу одну, четко нарисованную Россию, когда размышляю о вашей – мне представляются тридцать шесть Франций, которые бесконечно спорят между собой. Не знаю, какая из них истинная. Быть может, все. Но для русского трудно оказаться в них разом. Убежден, вы не разделяете взглядов большинства ваших соотечественников. Если же обратитесь ко мне и моим товарищам по полку и спросите, что мы думаем о вечных проблемах, все мы ответим вам одинаково!

– Но что вы называете вечными проблемами? – спросила Софи, улыбаясь его наивности.

– Религия, что такое «хорошо» и что – «плохо», отношение к жизни, вера в бессмертие души, лучший способ управления государством…

Произнося это, он смотрел на нее с таким вниманием, словно пытался разобраться, ясна ли ей, несмотря на французское воспитание, важность его слов. Женщина угадала, что ему хочется лучше понять ее:

– Главное свойство всех вечных проблем то, что они вызывают пламенные споры, не так ли? И когда все придут к согласию по какому‑то вопросу, он утрачивает свою важность, просто исчезает.

– Да нет же. Возьмите религию! Не обязана ли она своей силой все растущему числу верующих?

– Истинные верующие не те, кто верит слепо, а те, кто задает вопросы. Христианство заглохло бы в скуке, если бы по соседству с покорной паствой не существовали беспокойные умы, преданные, но страдающие, которые молятся, но сомневаются…

– Вы – из их числа? – обратился он к ней с таким интересом, что Софи разволновалась.

– О нет!

– Вы не верите в Бога?

– Я верю в человека.

– Не понимаю. Достаточно на секунду задуматься, чтобы осознать – есть над нами некто, обладающий удивительным могуществом, кто направляет нас и судит…

– Направляет, да, может быть, но судит, мне это кажется маловероятным.

– В чем разница?

– Взгляните. Направлять – действие чисто механическое, судить – тут нужны ум и душа. Не странно ли полагать, будто, с одной стороны, миром правит некая небесная сила, недостижимая и непостижимая, с другой – пытаться дать ее проявлениям объяснение, которое могло бы удовлетворить человеческий ум? Не оскорбляете ли вы того, кого ставите превыше всего и вся, навязывая ему логику, столь схожую с нашей? Не кажется ли вам, что Церковь преуменьшает великую тайну, окружая ее театрализованными представлениями, не лучше ли, если каждый будет молиться Всевышнему по‑своему?

Слова эти напомнили Николаю прочитанную им страницу из «Природы, справедливости и совести». Впрочем, скучнейшие теории Шамплита в изложении его вдовы приобретали удивительную привлекательность: щеки Софи порозовели от воодушевления, в уголках губ обозначились прелестные ямочки, желание убедить собеседника наполнило светом глаза, словом, пылкость явно шла ей. Озарёв смотрел на нее с любопытством, как на разгоравшийся огонь, и думал, как сделать так, чтобы он пылал еще ярче.

– Вы рассуждаете, как многие ваши сограждане в эпоху Революции!

– Не отрицаю этого.

– Но вы слишком молоды, чтобы хорошо знать это время убийственного безумия, направленного против религии! Должно быть, вам рассказывали об этом родители или знакомые…

– Их это нисколько не интересовало, – пожала она плечами.

– И несмотря на это…

– Да, несмотря на это, я считаю, что 1793 год дал человечеству немыслимую раньше надежду. И ошибки, трусость, преступления, все, о чем вы думаете, не в силах обесчестить идеалы, которыми они прикрывались. Я ненавижу палачей, жалею жертв, но разве не удивительно, что с того момента, как были совершены эти страшные преступления, мир уже не может жить по‑старому? Одно только слово смогло перевернуть умы: свобода!

– Наполеон не слишком‑то придавал ему значение!

– Это он все погубил, в наши дни уже нельзя быть деспотом. Народ должен составлять и принимать законы, выдвигая своих депутатов. Нельзя, чтобы огромное число людей приносило себя в жертву привилегированному меньшинству, чтобы сильные подавляли слабых, чтобы военачальники, не советуясь ни с кем, решали судьбу нации…

Эта бесстрашная революционерка уже внушала Николаю некоторое беспокойство – слишком далеко зашла в своем отрицании: зашатались престолы, опустели церкви, дороги заполнили страшные крестьяне с вилами и косами. Он попытался охладить ее пыл, объясняя, что жажда свободы – болезнь Запада, в России, например, люди счастливы жить под абсолютной властью царя.

Дата добавления: 2015-06-04