Часть четвертая 16 страница

Уилл помолчал, дожидаясь, чтобы она что-то сказала, но так и но дождался. Тогда он тронул вожжи.

— Пошел, Шерман! — сказал он, и лошадь зашагала к дому.

Глава 40

Скарлетт почти не спала в ту ночь. Когда взошла заря и на востоке из-за темных сосен на холмах показалось солнце, она встала со смятой постели и, сев на стул у окна, опустила усталую голову на руку, — взгляд ее был устремлен на хлопковые поля, раскинувшиеся за скотным двором и фруктовым садом Тары. Вокруг стояла тишина, все было такое свежее, росистое, зеленое, и вид хлопковых полей принес успокоение и усладу ее исстрадавшемуся сердцу. Тара на восходе солнца казалась таким любовно ухоженным, мирным поместьем, хотя хозяин его и лежал в гробу. Приземистый курятник был обмазан глиной от крыс и ласок, а сверху побелен, как и конюшня. Ряды кукурузы, ярко-желтой тыквы, гороха и репы были тщательно прополоты и аккуратно отгорожены дубовыми кольями. Во фруктовом саду все сорняки были выполоты и под длинными рядами деревьев росли лишь маргаритки. Солнце слегка поблескивало на яблоках и пушистых розовых персиках, полускрытых зеленой листвой. А дальше извилистыми рядами стояли кусты хлопчатника, неподвижные и зеленые под золотым от солнца небом. Куры и утки важно, вперевалку направлялись в поля, где под кустами хлопка, в мягкой, вспаханной земле водились вкусные жирные черви и слизняки, И сердце Скарлетт преисполнилось теплых чувств к Уиллу, который содержал все это в таком порядке. При всей своей любви к Эшли она понимала, что он, не мог внести в процветание Тары существенный вклад, — таких результатов мог добиться не плантатор-аристократ, а только трудяга, не знающий устали «маленький фермер», который любит свою землю. Ведь Тара сейчас была всего лишь двухлошадной фермой, а не барской плантацией былых времен с выгонами, где паслось множество мулов и отличных лошадей, с хлопковыми и кукурузными полями, простиравшимися на сколько хватал глаз. Но все, что у них осталось, было отменное, а настанут лучшие времена — и можно будет вновь поднять эти акры заброшенной земли, лежавшие под парами, — земля будет только лучше плодоносить после такого отдыха.

Уилл не просто сумел обработать какую-то часть земель. Он сумел поставить твердый заслон двум врагам плантаторов Джорджии — сосне-сеянцу и зарослям ежевики. Они не проникли исподтишка на огород, на выгон, на хлопковые поля, на лужайку и не разрослись нахально у крыльца Тары, как это было на бесчисленном множестве других плантаций по всему штату.

Сердце у Скарлетт замерло, когда она вспомнила, как близка была Тара к запустению. Да, они с Уиллом неплохо потрудились. Они сумели выстоять против янки, «саквояжников» и натиска природы. А главное, Уилл сказал, что теперь, после того как осенью они соберут хлопок, ей уже не придется посылать сюда деньги, — если, конечно, какой-нибудь «саквояжник» не позарится на Тару и не заставит повысить налоги. Скарлетт понимала, что Уиллу тяжело придется без ее помощи, но она восхищалась его стремлением к независимости и уважала его за это. Пока он работал на нее, он брал ее деньги, но сейчас, когда он станет ее шурином и хозяином в доме, он хочет полагаться лишь на собственные силы. Да, это господь послал ей Уилла.

Порк еще накануне вырыл могилу рядом с могилой Эллин и сейчас застыл с лопатой в руке возле горы влажной красной глины, которую ему предстояло скоро сбросить назад в могилу. Скарлетт стояла чуть позади него в пятнистой тени сучковатого низкорослого кедра, обрызганная горячим солнцем июньского утра, и старалась не глядеть на разверстую красную яму. Вот на дорожке, ведущей от дома, показались Джим Тарлтон, маленький Хью Манро, Алекс Фонтейн и младший внук старика Макра — они несли гроб с телом Джералда на двух дубовых досках и двигались медленно и неуклюже. За ними на почтительном расстоянии беспорядочной толпой следовали соседи и друзья, плохо одетые, молчаливые. Когда они вышли на залитую солнцем дорожку, пересекавшую огород, Порк опустил голову на ручку лопаты и разрыдался, и Скарлетт, поглядев на него просто так, без любопытства, вдруг с удивлением обнаружила, что в завитках у него па затылке, таких угольно-черных всего несколько месяцев тому назад, когда она уезжала в Атланту, появилась седина.

Она устало поблагодарила бога за то, что выплакала все слезы накануне и теперь может держаться прямо, с сухими глазами. Ее бесконечно раздражали рыдания Сьюлин, которая стояла сзади, за ее спиной; Скарлетт сжала кулаки — так бы развернулась и смазала по этому распухшему лицу. Ведь это же она, Сью, — преднамеренно или непреднамеренно, — свела в могилу отца, и ей следовало бы приличия ради держать себя в руках в присутствии возмущенных соседей. Ни один человек ни слова не сказал ей в то утро, ни один с сочувствием не поглядел на нее. Они молча целовали Скарлетт, пожимали ей руку, шептали теплые слова Кэррин и даже Порку и смотрели сквозь Сьюлин, словно ее и не было.

По их мнению, она не просто довела до гибели своего отца. Она пыталась заставить его предать Юг. Тем самым, в глазах этой мрачной, тесно спаянной группы, она как бы предала их всех, обесчестила. Она прорубила брешь в монолите, каким было для всего окружающего мира это графство. Своей попыткой получить деньги у правительства янки она поставила себя в один ряд с «саквояжниками» и подлипалами, врагами куда более ненавистными, чем в свое время солдаты-янки. Она, женщина из старой, преданной Конфедерации семьи, семьи плантатора, пошла на поклон к врагу и тем самым навлекла позор на каждую семью в графстве.

Все, кто был на похоронах, невзирая на горе, кипели от возмущения, а особенно трое: старик Макра, приятель Джералда еще с тех времен, когда тот перебрался сюда из Саванны; бабуля Фонтейн, которая любила Джералда, потому что он был мужем Эллин, и миссис Тарлтон, которая дружила с ним больше, чем с кем-либо из своих соседей, потому что, как она частенько говорила, он единственный во всем графстве способен отличить жеребца от мерина.

При виде свирепых лиц этой тройки в затененной гостиной, где лежал Джералд, Эшли и Уиллу стало не по себе, и они поспешили удалиться в кабинет Эллин, чтобы посоветоваться.

— Кто-то из них непременно скажет что-нибудь про Сьюлин, — заявил Уилл и перекусил пополам свою соломинку. — Они считают, что это будет только справедливо — сказать свое слово. Может, оно и так. Не мне судить. Но, Эшли, правы они или нет, нам ведь придется им ответить, раз мы члены одной семьи, и тогда пойдет свара. Со стариком Макра никто но совладает, потому что он глухой как столб и ничего не слышит, даже когда ому кричишь на ухо. И вы знаете, что на всем белом свете нет человека, который мог бы помешать бабуле Фонтейн выложить то, что у нее на уме. Ну, а миссис Тарлтон — вы видели, как она закатывает свои рыжие глаза всякий раз, когда смотрит на Сьюлин? Она уже навострила уши и ждет не дождется удобной минуты. Если они что скажут, нам придется с ними схлестнуться, а у нас в Таре и без ссор с соседями хватает забот.

Эшли мучительно вздохнул. — Он знал нрав своих соседей лучше Уилла и помнил, что до войны добрая половина ссор и даже выстрелов возникала из-за существовавшей в округе привычки сказать несколько слов над гробом соседа, отбывшего в мир иной. Как правило, это были панегирики, но случалось и другое. Иной раз в речах, произносимых с величайшим уважением, исстрадавшиеся родственники покойного усматривали нечто совсем иное, и не успевали последние лопаты земли упасть на гроб, как начиналась свара.

Из-за отсутствия священника отпевать покойного предстояло Эшли, который решил провести службу с помощью молитвенника Кэррин, ибо методистские и баптистские священники Джонсборо и Фейетвилла тактично отказались приехать. Кэррин, будучи куда более истой католичкой, чем ее сестры, ужасно расстроилась из-за того, что Скарлетт не подумала о том, чтобы привезти с собой священника из Атланты, — успокоилась она лишь, когда ей сказали, что священник, который приедет венчать Уилла и Сьюлин, может прочесть молитвы и на могиле Джералда. Это она, решительно восстав против приглашения кого-либо из протестантских священников, живших по соседству, попросила Эшли отслужить службу и отметила в своем молитвеннике то, что следовало прочесть. Эшли стоял, облокотясь на старый секретер; он понимал, что предотвращать свару придется ему, а зная горячий нрав обитателей округи, просто не мог придумать как быть.

— Не помешать нам этому, Уилл, — сказал он, ероша свои светлые волосы. — Не могу же я пристукнуть бабулю Фонтейн или старика Макра и не могу зажать рот миссис Тарлтон. А уж они непременно скажут, что Сьюлин убийца и предательница и если бы не она, мистер О’Хара был бы жив. Черт бы подрал этот обычай произносить речи над покойником! Дикость какая-то.

— Послушайте, Эшли, — медленно произнес Уилл. — Я ведь вовсе не требую, чтоб никто слова не сказал про Сьюлин, что бы они там ни думали. Предоставьте все мне. Когда вы прочтете что надо и произнесете молитвы, вы спросите: «Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать?» — и посмотрите на меня, чтобы я мог выступить первым.

А Скарлетт, наблюдавшей за тем, с каким трудом несут гроб по узкой тропинке, и в голову не приходило, что после похорон может вспыхнуть свара. На сердце у нее лежала свинцовая тяжесть: она думала о том, что, хороня Джералда, хоронит последнее звено в цепи, связывавшей ее с былыми, безоблачно счастливыми днями легкой, беззаботной жизни.

Наконец носильщики опустили гроб у могилы и встали рядом, сжимая и разжимая затекшие пальцы. Эшли, Мелани и Уилл прошли друг за другом в ограду и встали подле дочерей О’Хара. За ними стояли ближайшие соседи — все, кто мог протиснуться, а все прочие остались снаружи, за кирпичной стеной. Скарлетт впервые видела их всех и была удивлена и тронута тем, что собралось так много народу. До чего же милые люди — все приехали, хотя лошадей почти ни у кого нет. А стояло у гроба человек пятьдесят — шестьдесят, причем иные прибыли издалека — и как только они успели узнать и вовремя приехать! Тут были целые семьи из Джонсборо, Фейетвилла и Лавджоя вместе со слугами-неграми. Было много мелких фермеров из-за реки, я какие-то «недоумки»^[13] из лесной глуши, и обитатели болотистой низины. Болотные жители были все гиганты, худые, бородатые, в домотканых одеждах и в енотовых шапках, с ружьем, прижатым к боку, с табачной жвачкой за щекой. С ними приехали их женщины — они стояли, глубоко увязнув босыми ногами в мягкой красной земле, оттопырив нижнюю губу, за которой лежал кусок жвачки. Из-под оборок чепцов выглядывали худые, малярийные, но чисто вымытые лица; тщательно наглаженные ситцевые платья блестели от крахмала.

Все ближайшие соседи явились в полном составе. Бабуля Фонтейн, высохшая, сморщенная, желтая, похожая на старую рябую птицу, стояла, опираясь на палку; за ней стояли Салли Манро Фонтейн и Молодая Хозяйка Фонтейн. Они тщательно пытались шепотом уговорить старуху сесть на кирпичную стену, и даже упорно тянули ее за юбки, но все напрасно. Мужа бабули Фонтейн, старого доктора, с ними уже не было. Он умер два месяца тому назад, и лукавый живой блеск в ее старых глазах потух. Кэтлин Калверт-Хилтон стояла одна — а как же иначе: ведь ее муж способствовал этой трагедии; выцветший чепец скрывал ее склоненное лицо. Скарлетт с изумлением увидела, что ее перкалевое платье — все в жирных пятнах, а руки — грязные и в веснушках. Даже под Ногтями у нее была чернота. Да, в Кэтлин ничего не осталось от ее благородных предков. Она выглядела как самый настоящий «недоумок» — и даже хуже. Как белая рвань без роду без племени, неопрятная, никудышная.

«Этак она скоро и табак начнет нюхать, если уже не нюхает, — в ужасе подумала Скарлетт. — Великий боже! Какое падение!» Она вздрогнула и отвела взгляд от Кэтлин, поняв, сколь но глубока пропасть, отделяющая людей благородных от бедняков. «А ведь и я такая же — только у меня побольше практической сметки», — подумала она и почувствовала прилив гордости, вспомнив, что после поражения они с Кэтлин начинали одинаково — обе могли рассчитывать лишь на свои руки да на голову.

«Только я не так уж плохо преуспела», — подумала она и, вздернув подбородок, улыбнулась.

Однако улыбка тотчас застыла у нее на губах, когда она увидела возмущенное выражение лица миссис Тарлтон. Глаза у миссис Тарлтон были красные от слез; бросив неодобрительный взгляд на Скарлетт, она снова перевела его на Сьюлин, и взгляд этот пылал таким гневом, что не сулил ничего хорошего. Позади миссис Тарлтон и ее мужа стояли четыре их дочери — рыжие волосы неуместным пятном выделялись на фоне окружающего траура, живые светло-карие глаза были как у шустрых зверьков, резвых и опасных.

Перемещения прекратились, головы обнажились, руки чинно сложились, юбки перестали шуршать — все замерло, когда Эшли со старым молитвенником Кэррин выступил вперед. С минуту он стоял и смотрел вниз, и солнце золотило ему голову. Глубокая тишина снизошла на людей, столь глубокая, что до слуха их донесся хрустящий шепот ветра в листьях магнолий, а далекий, несколько раз повторенный крик пересмешника прозвучал невыносимо громко и грустно. Эшли начал читать молитвы, и все склонили головы, внимая его звучному красивому голосу, раскатисто произносившему короткие, исполненные благородства слова.

«Ах, какой же у него красивый голос! — подумала Скарлетт, чувствуя, как у нее сжимается горло. — Если уж надо служить службу по папе, то я рада, что это делает Эшли. Лучше он, чем священник. Лучше, чтобы папу хоронил человек близкий, а не чужой».

Вот Эшли дошел до молитв, где говорится о душах в чистилище, — молитв, отмеченных для пего Кэррин, — и вдруг резко захлопнул книгу. Одна только Кэррин заметила, что он пропустил эти молитвы, и озадаченно посмотрела на него, а он уже читал «Отче наш». Эшли знал, что половина присутствующих никогда и не слыхала о чистилище, а те, кто слышал, почувствуют себя оскорбленными, если он хотя бы даже в молитве намекнет на то, что человек столь прекрасной души, как мистер О’Хара, должен еще пройти через какое-то чистилище, прежде чем попасть в рай. Поэтому, склоняясь перед общественным мнением, Эшли опустил упоминание о чистилище. Собравшиеся дружно подхватили «Отче наш» и смущенно умолкли, когда он затянул «Богородице, дево, радуйся». Они никогда не слышали этой молитвы и теперь исподтишка поглядывали друг на друга, а сестры О’Хара, Мелани и слуги из Тары отчетливо произнесли: «Молись за нас ныне и в наш смертный час. Аминь».

Тут Эшли поднял голову — казалось, он колебался. Соседи выжидающе смотрели на него, и каждый старался принять позу поудобнее, зная, что еще долго придется стоять. Они явно ждали продолжения службы, ибо никому и в голову не приходило, что Эшли уже прочел все положенные молитвы. Похороны в графстве всегда занимали много времени. У баптистских и методистских священников не было заранее заготовленных молитв, они импровизировали в зависимости от обстоятельств и обычно заканчивали службу, когда все присутствующие плакали, а сраженные горем родственницы громко рыдали. Соседи были бы шокированы, опечалены и возмущены, если бы панихида по их любимому другу этими несколькими молитвами и завершилась, — никто лучше Эшли этого не знал. Потом долгие недели случившееся обсуждалось бы за обеденными столами, и все пришли бы к мнению, что сестры О’Хара не оказали должного уважения своему отцу.

Вот почему Эшли, бросив извиняющийся взгляд на Кэррин, склонил снова голову и принялся читать по памяти заупокойную службу епископальной церкви, которую он так часто читал над рабами, когда их хоронили в Двенадцати Дубах.

— «Я есмь возрождение и жизнь.., и всяк, кто.., верит в меня, не умрет».

Слова молитвы не сразу приходили ему па ум, и он читал ее медленно, то и дело останавливаясь и дожидаясь, пока та или иная строка всплывет в памяти. Зато при таком чтении молитва производила более сильное впечатление, и те, кто дотоле стоял с сухими глазами, теперь начали вытаскивать носовые платки. Закоренелые баптисты и методисты, они считали, что присутствуют при католической церемонии, и теперь уже готовы были отказаться от первоначального мнения, что католические службы — холодные и славят только папу. Скарлетт и Сьюлин тоже ничего в этом не смыслили, и им слова молитвы казались прекрасными и утешительными. Только Мелани и Кэррин понимали, что истого католика-ирландца погребают по канонам англиканской церкви. Но Кэррин слишком отупела от горя и слишком была уязвлена предательством Эшли, чтобы вмешаться.

Покончив со службой, Эшли обвел своими большими печальными серыми глазами собравшихся. Взгляд его встретился со взглядом Уилла, и он спросил:

— Быть может, кто-нибудь из присутствующих хотел бы что-то сказать?

Миссис Тарлтон нервно дернулась, но Уилл, опережая ее, шагнул вперед и, встав у изголовья гроба, заговорил.

— Друзья, — начал он ровным бесцветным голосом, — может, вы считаете, что я веду себя как выскочка, взяв первым слово: ведь я узнал мистера О’Хара всего год назад, а вы все знаете его лет по двадцать, а то и больше. Но у меня есть оправдание. Проживи он еще с месяц, я бы имел право назвать его отцом.

Волна удивления прокатилась по собравшимся. Они были слитком хорошо воспитаны, чтобы перешептываться, но все же со смущенным видом начали переминаться, глядя на склоненную голову Кэррин. Все знали, как безоговорочно предан ей Уилл. А он, заметив, куда все смотрят, продолжал как ни в чем не бывало:

— Так вот, раз я собираюсь жениться на мисс Сьюлин, как только священник приедет из Атланты, я и подумал, что, может, это дает мне право говорить первым.

Вторая половина его фразы потонула в легком жужжании, пронесшемся по толпе, словно вдруг налетел рой разъяренных пчел. В этом жужжании было и возмущение, и разочарование. Все любили Уилла, все уважали его за то, что он сделал для Тары. Все знали, что он неравнодушен к Кэррин, и поэтому известие о том, что он женится не на ней, а на этой парии, плохо укладывалось в их сознании. Чтобы славный старина Уилл женился на этой мерзкой, подленькой Сьюлин О’Хара!

Атмосфера вдруг накалилась. Глаза миссис Тарлтон заметали молнии, губы беззвучно зашевелились. В наступившей тишине раздался голос старика Макра, который своим высоким фальцетом попросил внука повторить ему, что этот парень сказал. Уилл стоял перед ними с тем же мягким выражением лица, но в его светлых голубых глазах таился вызов: попробуйте-де сказать хоть слово о моей будущей жене. С минуту было неясно, какая чаша весов перетянет — искренняя любовь, которую все питали к Уиллу, или презрение к Сьюлин. И Уилл победил. Он продолжал, словно пауза была вполне естественной:

— Я не знал мистера О’Хара в расцвете сил, как знали все вы. Я знал его лишь как благородного пожилого джентльмена, который был уже чуточку не в себе. Но от всех вас я слышал, каким он был раньше. И вот что я хочу сказать. Это был бравый ирландец, южанин-джентльмен и преданнейший конфедерат. Редкое соединение прекрасных качеств. И мы едва ли увидим еще таких, как он, потому что времена, когда появлялись такие люди, ушли в прошлое вместе с ними. Родился он в чужом краю, но человек, которого мы сегодня хороним, был уроженцем Джорджии в большей мере, чем любой из нас. Он жил нашей жизнью, он любил нашу землю и, если уж на то пошло, умер за наше Правое Дело, как умирали солдаты. Он был одним из нас, и у него было все хорошее, что есть у нас, и все плохое, была у него и наша сила, и наши слабости. И хорошим в нем было то, что уж если он что решит, ничто его не остановит — никого из двуногих он не боялся. И никакая сторонняя сила не могла его подкосить.

Он не испугался, когда английское правительство вознамерилось повесить его. Просто снялся и уехал. А когда приехал к нам бедняк бедняком, тоже нисколько не испугался. Стал работать и нажил денег. И не побоялся осесть здесь, на этих землях, с которых только что согнали индейцев и где еще надо было выкорчевывать лес. Из непролазных зарослей он создал большую плантацию. А когда пришла война и деньги его стали таять, он тоже не испугался, что снова обеднеет. И когда янки пришли в Тару, — а они ведь могли и сжечь все и его убить, — он тоже не струхнул и не пал духом. Только крепко уперся ногами в землю и стоял на своем. Вот почему я говорю, что в нем было то хорошее, что есть у нас всех. Ведь никакая сторонняя сила не может подкосить ни одного из нас. Но были у него и наши недостатки: подкосить его могло изнутри. Я это к чему говорю: то, что весь мир не мог с ним сделать, сделало его сердце. Когда миссис О’Хара умерла, умерло и его сердце — это и подкосило его. И по усадьбе уже ходил совсем другой человек.

Уилл помолчал и спокойно обвел глазами полукруг лиц. Люди стояли под палящим солнцем, словно ноги их приросли к земле, и если раньше в их сердцах кипел гнев против Сьюлин, сейчас все было забыто. Глаза Уилла на секунду остановились на Скарлетт, и в уголках их образовались морщинки — он словно бы улыбнулся ей, желая приободрить. И Скарлетт, у которой уже подступали слезы к глазам, приободрилась. Уилл говорил разумно, он не нес всякой чепухи насчет встречи в другом, лучшем мире, не призывал склониться перед волей божьей. А Скарлетт всегда черпала силу и бодрость в доводах разума.

— Я не хочу, чтобы кто-то из вас думал хуже о нем, потому что он сломался. И вы все и я тоже — такие же, как он. У нас те же слабости и те же недостатки. Никакая сторонняя сила не может подкосить нас, как не могли подкосить покойного ни янки, ни «саквояжники», ни тяжелые времена, ни высокие налоги, ни даже самый настоящий голод. А вот слабинка, которая есть у нас в сердце, может подкосить в один миг. И не всегда это происходит оттого, что ты теряешь любимого человека, как это было с мистером О’Хара. У каждого свой стержень. И я вот что хочу сказать: тем, у кого этот стержень надломился, лучше умереть. Нет для них в наше время жизни на земле, и лучше им лежать в могиле… Вот почему я считаю, что не должны вы оплакивать мистера О’Хара. Горевать надо было тогда, когда Шерман прошел по нашему краю и мистер О’Хара потерял свою супругу. Вот тогда умерло его сердце, а сейчас, когда умерло его тело, я не вижу причины горевать — ведь мы с вами не такие уж эгоисты, и это говорю я, который любил его, как родного отца… Словом, если не возражаете, больше мы речей произносить не будем. Родные его слишком убиты горем, и надо проявить милосердие.

Уилл умолк и, повернувшись к миссис Тарлтон, сказал тихо:

— Не могли бы вы увести Скарлетт в дом, мэм? Негоже это для нее — стоять так долго на солнце. Да и у бабули Фонтейн — при всем моем уважении к ней — не железное здоровье.

Вздрогнув от этого неожиданного перехода к ее особе, Скарлетт смутилась и покраснела, ибо взоры всех обратились к ней. Ну, зачем было Уиллу подчеркивать ее беременность, которая и так видна? Она метнула на Уилла возмущенный и пристыженный взгляд, но он спокойно выдержал его.

«Прошу вас, — говорили его глаза. — Я знаю, что делаю».

Он уже вел себя как глава дома, и, не желая устраивать сцену, Скарлетт беспомощно повернулась к миссис Тарлтон. А та, тотчас забыв про Сьюлин, чего, собственно, и добивался Уилл, сразу переключилась на столь волнующий предмет, как воспроизведение рода, будь то животным или человеком, и взяла Скарлетт под руку.

— Пойдемте в дом, душенька.

На лице ее появилось доброе сосредоточенное выражение, и Скарлетт позволила увести себя по узкому проходу сквозь расступившуюся толпу. Ей сопутствовал сочувственный шепоток, а несколько человек даже ободряюще потрепали ее по плечу. Когда она поравнялась с бабулей Фонтейн, пожилая дама протянула свою сухую клешню и сказала:

— Дай-ка мне руку, дитя. — Затем, бросив свирепый взгляд на Салли и Молодую Хозяйку, добавила: — Нет, вы уж не ходите, вы мне не нужны.

Они медленно дошли до края толпы, которая тут же сомкнулась за ними, и направились по тенистой дорожке к дому; миссис Тарлтон так рьяно мчалась вперед и так крепко держала Скарлетт под руку, что при каждом шаге чуть не отрывала ее от земли.

— И зачем Уилл это сделал? — возмущенно воскликнула Скарлетт, когда они отошли настолько, что их уже не могли услышать. — Ведь это все равно что сказать: «Посмотрите на нее! Ей же скоро рожать!» — Ну, никто ведь от этого не умер, и ты тоже, правда? — сказала миссис Тарлтон. — Уилл правильно поступил. Глупо было тебе стоять на солнце: ты могла упасть в обморок и случился бы выкидыш.

— Уилла нисколько не волновало, будет у нее выкидыш или нет, — заявила бабуля, слегка задыхаясь и с трудом ковыляя через двор к крыльцу. На лице ее появилась мрачная, глубокомысленная усмешка. — Уилл шустрый малый. Он хотел нас с тобой, Беатриса, удалить от гроба. Боялся, как бы мы чего не наговорили, и понимал, что только так может от нас избавиться… И еще одно: не хотел он, чтобы Скарлетт слышала, как будут заколачивать гроб. И тут он прав. Запомни, Скарлетт: пока ты этого не слышишь, человек кажется тебе живым. А вот как услышишь… Да, это самый страшный звук на свете — звук конца… Помоги-ка мне подняться на ступеньки, дитя, и ты, Беатриса, дай мне руку. Скарлетт обойдется и без твоей поддержки — ей ведь не нужны костыли, а у меня, как правильно заметил Уилл, не железное здоровье… Уилл знал, что ты была любимицей отца, и не хотел, чтоб тебе было еще тяжелее. А вот сестры твой, он решил, так сильно, как ты, горевать не будут. Сьюлин вся в мыслях о своем позоре, а Кэррин — о боге, и это их поддерживает. А тебя ничто не поддерживает, верно, девочка?

— Да, — сказала Скарлетт, помогая пожилой даме подняться по ступенькам и невольно удивляясь безошибочности того, что произнес этот старческий надтреснутый голос. — Меня никто никогда не поддерживал — разве только мама.

— Но когда ты потеряла ее, ты все же поняла, что можешь стоять сама по себе, на собственных ногах, верно? Ну, а есть люди, которые не могут. И таким человеком был твой отец. Уилл прав. Не надо убиваться. Не мог он дальше жить без Эллин, и там он сейчас счастливее. Я вот тоже буду счастливее, когда соединюсь с моим стариком.

Она произнесла это без всякого стремления вызвать сочувствие, да обе се слушательницы и не выказали его. Она произнесла это так спокойно, естественно, словно муж ее был жив и находился в Джонсборо — достаточно проехать немного в двуколке, и она воссоединится с ним. Бабуля слишком долго жила на свете и слишком много перевидала на своем веку, чтобы бояться смерти.

— Но… вы ведь тоже стоите сама по себе, на собственных ногах, — заметила Скарлетт.

Старуха бросила на нее острый, как у птицы, взгляд.

— Да, однако временами очень бывает неуютно.

— Послушайте, бабуля, — вмешалась миссис Тарлтон, — не надо говорить об этом со Скарлетт. Ей и без того худо. Такую дорогу проделала, затянула себя в корсет, а тут еще горе да жара — того и гляди, выкидыш будет, а вы еще вздумали говорить о печальных, тягостных вещах.

— Силы небесные! — воскликнула в раздражении Скарлетт. — Вовсе мне не худо! Я не из тех дохлых кошек, которые — хлоп! — и выкидыш!

— Ни в чем нельзя быть уверенной, — произнесла всеведущая миссис Тарлтон. — Я, к примеру, потеряла моего первенца, увидев, как бык запорол одного из наших черномазых, и вообще… Помните мою рыжую кобылу — Нелли? Она казалась такой здоровой с виду, а на самом деле была до того нервная — вся как натянутая струна, и не следи я за ней, она бы…

— Хватит, Беатриса, — сказала бабуля. — Пари держу, у Скарлетт не будет выкидыша. Давайте посидим в холле, здесь прохладно. Такой приятный сквознячок гуляет. А ты, Беатриса, принеси-ка нам по стаканчику пахтанья из кухни. А то загляни в чулан, там есть винцо. Я бы не прочь выпить рюмочку. Посидим здесь, пока все не придут Прощаться.

— Скарлетт надо бы лечь в постель, — не отступалась миссис Тарлтон, окидывая взглядом ее фигуру с видом знатока, умеющего вычислять сроки до последней минуты.

— Ступай, ступай, — сказала бабуля, подтолкнув миссис Тарлтон палкой, и та, небрежно швырнув шляпу на буфет и проведя рукой по влажным рыжим волосам, отправилась на кухню.

Скарлетт откинулась в кресле и расстегнула две верхних пуговки узкого корсажа. В высоком холле было прохладно и темно, легкий сквознячок, гулявший по дому, казался таким освежающим после солнцепека. Она посмотрела через холл в гостиную, где недавно лежал в гробу Джералд, и, стремясь прогнать мысли о нем, перевела взгляд вверх, на портрет бабушки Робийяр, висевший над камином. Этот поцарапанный штыком портрет, на котором была изображена женщина с высоко взбитой прической, полуобнаженной грудью и холодным дерзким выражением лица, всегда поднимал дух Скарлетт.

— Не знаю, что было для Беатрисы Тарлтон большим ударом — потеря мальчиков или лошадей, — заметила бабуля Фонтейн. — Понимаешь, она ведь никогда так уж не заботилась о Джимс или о девочках. Уилл и говорил про таких, как она. Стержень, на котором она держалась, надломился. Иной раз я думаю, как бы с ней не случилось того, что с твоим отцом. Ведь главным для нее счастьем было, когда лошади или люди производили на свет потомство, а ни одна из ее девочек не замужем, да и едва ли сумеет подцепить себе мужа в наших краях, так что бедной Беатрисе нечем занять себя. Не будь она настоящей леди, ее бы можно было считать обычной вульгарной… Кстати, а Уилл правду сказал, что хочет жениться на Сьюлин?

— Да, — сказала Скарлетт, глядя старухе в глаза. Бог ты мой, ведь было время, когда она до смерти боялась бабули Фонтейн! Но с тех пор она повзрослела, и теперь если бы бабуля вздумала совать нос в дела Тары, она просто послала бы ее к черту.

— Мог бы и получше себе выбрать, — откровенно сказала бабуля.

— Вот как? — надменно произнесла Скарлетт.

— Спуститесь на землю, мисс, — колко осадила ее старуха. — Я не стану поносить твою драгоценную сестрицу, хоть и могла бы, если бы осталась у могилы. Я просто хотела сказать, что при нехватке мужчин в округе Уилл мог бы выбрать себе почти любую девушку. У одной Беатрисы четыре диких кошки, а девчонки Манро, а Макра…

Дата добавления: 2015-06-04