ЧАСТЬ ПЯТАЯ 3 страница. Мелани умолкла, переводя дух, а Скарлетт смотрела на нее во все глаза, и гнев ее постепенно утихал — до того она была потрясена дрожавшим от возмущения

Мелани умолкла, переводя дух, а Скарлетт смотрела на нее во все глаза, и гнев ее постепенно утихал — до того она была потрясена дрожавшим от возмущения голосом Мелани.

— Ты что, считаешь, что я совсем уж идиотка? — бросила она. — Конечно, я все помню! Но это уже в прошлом, Мелли. От нас зависит попытаться извлечь из жизни как можно больше — все это я и стараюсь делать. Губернатор Баллок и некоторые милые люди из числа республиканцев могут оказать нам немалую помощь, если найти к ним верный подход.

— Среди республиканцев нет милых людей, — отрезала Мелани. — И мне не нужна их помощь. И я не собираюсь извлекать из жизни как можно больше.., если дело упирается в янки.

— Силы небесные, Мелли, зачем так злиться?

— О! — воскликнула Мелли, засовестившись. — До чего же я разошлась! Скарлетт, я вовсе не хотела оскорбить твои чувства или осудить тебя. Каждый человек думает по-своему, и каждый имеет право на свое мнение. Я же люблю тебя, дорогая моя, и ты знаешь, что я тебя люблю и ничто никогда не заставит меня изменить моим чувствам. И ты тоже по-прежнему меня любишь, верно? Я не вызвала у тебя ненависти, нет? Скарлетт, я просто не вынесу, если что-то встанет между нами, — в конце-то концов, мы столько вместе вынесли! Скажи же, что все в порядке.

— Чепуха все это, Мелли, и ни к чему устраивать такую бурю в стакане воды, — пробурчала Скарлетт, но не сбросила с талии обнявшей ее руки.

— Ну вот, теперь все снова хорошо, — с довольным видом заметила Мелани и добавила мягко: — Я хочу, чтобы мы снова бывали друг у друга — как всегда, дорогая. Ты только говори, в какие дни республиканцы и подлипалы приходят к тебе, и я в эти дни буду сидеть дома.

— Мне, глубоко безразлично, придешь ты ко мне или нет, — заявила Скарлетт и, вдруг собравшись домой, поспешно надела шляпку. И тут — словно бальзам пролился на ее уязвленное тщеславие — увидела, как огорчилась Мелани.

Недели, последовавшие за первым приемом, оказались нелегкими, и Скарлетт не так-то просто было делать вид, будто ей глубоко безразлично общественное мнение. Когда никто из старых друзей, кроме Мелани, тети Питти, дяди Генри и Эшли, не появился больше у нее и она не получила приглашения ни на один из скромных приемов, которые они устраивали, — это вызвало у нее искреннее удивление и огорчение. Разве она не сделала все, чтобы забыть прошлые обиды и показать этим людям, что не питает к ним зла за их сплетни и подкусывания? Не могут же они не знать, что она, как и они, вовсе не любит губернатора Баллока, но обстоятельства требуют любезно относиться к нему. Идиоты! Если бы все постарались любезно вести себя с республиканцами, Джорджия очень быстро вышла бы из своего тяжелого положения.

Скарлетт не поняла тогда, что одним ударом навсегда разорвала ту тонкую нить, которая еще связывала ее с былыми днями, с былыми друзьями. Даже влияния Мелани было недостаточно, чтобы вновь связать эту нить. К тому же Мелани, растерянная, глубоко огорченная, хоть и по-прежнему преданная Скарлетт, и не пыталась ее связать. Даже если бы Скарлетт захотела вернуться к былым традициям, былым друзьям, теперь путь назад для нее уже был заказан. Город обратил к ней высеченное из гранита лицо. Ненависть, окружавшая правление Баллока, окружила и ее, — ненависть, в которой было мало кипения страстей, но зато много холодной непримиримости! Скарлетт перешла на сторону врага и теперь, несмотря на свое происхождение и семейные связи, попала в категорию перевертышей, поборников прав негров, предателей, республиканцев и — подлипал.

Помучившись немного, Скарлетт почувствовала, что напускное безразличие сменяется у нее безразличием подлинным. Она никогда подолгу не задумывалась над причудами человеческого поведения и никогда не позволяла себе подолгу унывать, если что-то не получалось. Вскоре она перестала тревожиться по поводу того, что думают о ней Мерриуэзеры, Элсинги, Уайтинги, Боннеллы, Миды и прочие. Главное, что Мелани заходила к ней и приводила с собой Эшли, а Эшли интересовал Скарлетт превыше всего. Найдутся и другие люди в Атланте, которые станут посещать ее вечера, другие люди, гораздо более близкие ей по своим вкусам, чем эти ограниченные старые курицы. Да стоит ей захотеть, и дом ее наполнится гостями, и эти гости будут куда интереснее, куда лучше одеты, чем чопорные, нетерпимые старые дуры, которые с таким неодобрением относятся к ней.

Все это были новички в Атланте. Одни знали Ретта, другие участвовали вместе с ним в каких-то таинственных аферах, о которых он говорил: «дела, моя кошечка». Были тут и супружеские пары, с которыми Скарлетт познакомилась, когда жила в отеле «Нейшнл», а также чиновники губернатора Баллока.

Общество, в котором вращалась теперь Скарлетт, было весьма пестрым.

Некие Гелерты, побывавшие уже в десятке разных штатов и, судя по всему, поспешно покидавшие каждый, когда выяснялось, в каких мошенничествах они были замешаны; некие Коннингтоны, неплохо нажившиеся в Бюро вольных людей одного отдаленного штата за счет невежественных черных, чьи интересы они, судя по всему, должны были защищать; Дилы, продававшие сапоги на картонной подошве правительству конфедератов и вынужденные потом провести последний год войны в Европе; Хандоны, на которых были заведены досье полицией многих городов и которые тем не менее с успехом не раз получали контракты от штата; Караханы, заложившие основу своего состояния в игорном доме, а теперь рассчитывавшие на более крупный куш, затеяв на бумаге строительство несуществующей железной дороги на деньги штата; Флэгерти, закупившие в 1861 году соль по центу за фунт и нажившие состояние, продавая ее в 1863 году по пятьдесят центов за фунт; и Барты, владевшие самым крупным домом терпимости в северной столице во время войны, а сейчас вращавшиеся в высших кругах «саквояжников».

Такими друзьями окружила себя теперь Скарлетт, но среди тех, кто посещал ее большие приемы, были и люди интеллигентные, утонченные, многие — из превосходных семей. Помимо сливок «саквояжников», в Атланту переселялись с Севера и люди более солидные, привлеченные городом, в котором не прекращалась бурная деловая жизнь в этот период восстановления и переустройства. Богатые семьи янки посылали своих сыновей на Юг для освоения новых мест, а офицеры-янки после выхода в отставку навсегда поселялись в городе, которым они с таким трудом сумели овладеть. Чужие в чужом городе, они поначалу охотно принимали приглашения на роскошные балы богатой и гостеприимной миссис Батлер, но очень скоро покинули круг ее друзей. Это были в общем-то люди порядочные, и им достаточно было короткого знакомства с «саквояжниками» и их нравами, чтобы относиться к ним так же, как уроженцы Джорджии. Многие из этих пришельцев стали демократами и в большей мере южанами, чем сами южане.

Другие переселенцы остались среди друзей Скарлетт только потому, что их нигде больше не принимали. Они бы охотно предпочли тихие гостиные «старой гвардии», но «старая гвардия» не желала с ними знаться. К числу таких людей относились наставницы-янки, отправившиеся на Юг, горя желанием просветить негров, а также подлипалы, родившиеся добрыми демократами, но перешедшие на сторону республиканцев после поражения.

Трудно сказать, кого больше ненавидели коренные горожане — непрактичных наставниц-янки или подлипал, но пожалуй, последние перетягивали чашу весов. Наставниц можно было сбросить со счета: «Ну, чего можно ждать от этих янки, которые обожают негров? Они, конечно, считают, что негры ничуть не хуже их самих!» А вот тем уроженцам Джорджии, которые стали республиканцами выгоды ради, уже не было оправдания.

«Мы ведь смирились с голодом. Вы тоже могли бы смириться» — так считала «старая гвардия». Многие же бывшие солдаты Конфедерации, видевшие, как страдают люди, сознавая, что их семьи нуждаются, куда терпимее относились к бывшим товарищам по оружию, сменившим политические симпатии, чтобы прокормить семью. Но ни одна дама из «старой гвардии» не могла этого простить — то была неумолимая и непреклонная сила, являвшаяся опорой определенного порядка вещей. Идеи Правого Дела были для них сейчас важнее и дороже, чем в пору его торжества. Эти идеи превратились в фетиш. Все связанное с ними было священно: могилы тех, кто отдал Делу жизнь; поля сражений; разодранные знамена; висящие в холлах крест-накрест сабли; выцветшие письма с фронта; ветераны. «Старая гвардия» не оказывала помощи бывшим врагам, не проявляла к ним сочувствия и не давала им приюта, а теперь к этим врагам причислили и Скарлетт.

В разношерстном обществе, образовавшемся под влиянием политической обстановки, всех объединяло лишь одно. Деньги» У многих до войны ни разу не было и двадцати пяти долларов в кармане, и теперь они пустились в такое расточительство, какого Атланта еще не знала.

С приходом к власти республиканцев город вступил в эру неслыханного мотовства и бахвальства своим богатством, когда внешняя благопристойность поведения лишь слабо прикрывала пороки и пошлость. Никогда еще граница между очень богатыми и очень бедными не пролегала так четко. Те, кто был наверху, нимало не заботились о тех, кому меньше повезло в жизни. Исключение составляли лишь негры. Вот им старались дать что получше. Хорошие школы, и жилища, и одежду, и развлечения, ибо негры представляли собой политическую силу и каждый негритянский голос был на учете. Что же до недавно обедневших жителей Атланты, они могли падать на улице от голода — недавно разбогатевшим республиканцам было вес равно.

На волне этой пошлости победоносно плыла и Скарлетт, молодая жена Ретта, прочно обеспеченная его деньгами, ослепительно хорошенькая в своих красивых нарядах. Настали времена, отвечавшие духу Скарлетт, — времена разнузданной, кричащей безвкусицы, пышно разодетых женщин, пышно обставленных домов, изобилия драгоценностей, лошадей, еды, виски. Когда Скарлетт — что случалось нечасто — задумывалась над этим, она понимала, что ни одна из ее новых знакомых не могла бы называться «леди» по строгим критериям Эллин. Но она уже не раз нарушала принципы Эллин после того далекого дня, когда, стоя в гостиной Тары, решила стать любовницей Ретта, и нельзя сказать, чтобы теперь ее часто мучила из-за этого совесть.

Возможно, эти ее новые друзья и не были, строго говоря, леди и джентльменами, но, как и с новоорлеанскими друзьями Ретта, с ними было так весело! Намного веселее, чем со смиренными, богобоязненными поклонниками Шекспира — ее прежними друзьями в Атланте. А если не считать краткого медового месяца, она ведь так давно не веселилась. И так давно не чувствовала себя в безопасности. Теперь же, когда она познала это чувство, ей хотелось танцевать, играть, вдоволь есть и пить, одеваться в шелка и атлас, спать на пуховой постели, сидеть на мягких диванах. И всему этому она отдавала дань. Поощряемая снисходительностью Ретта, — а он только забавлялся, глядя на нее, — освободившись от запретов, сковывавших ее в юности, освободившись даже от недавно владевшего ею страха перед бедностью, она позволяла себе роскошь, о которой давно мечтала, — роскошь поступать так, как хочется, и посылать к черту всех, кому это не по душе.

Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто своим образом жизни бросает вызов благопристойному обществу, — у игрока, мошенника, авантюриста, — словом, у всех, кто процветает за счет хитрости и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости переступила все границы.

Она, не задумываясь, дерзила своим новым друзьям — республиканцам и подлипалам, но ни с кем не держалась так грубо или так вызывающе, как с гарнизонными офицерами-янки и их семьями. Из всей разнородной массы, прихлынувшей в Атланту, она не желала терпеть и принимать у себя лишь военных. Она даже всячески изощрялась, чтобы попренебрежительнее обойтись с ними. Не одна Мелани не могла забыть, что значил синий мундир. Этот мундир с золотыми пуговицами всегда воскрешал в памяти Скарлетт страхи, пережитые во время осады, ужасы бегства, грабежи и пожары, страшную бедность и невероятно тяжелый труд в Таре. Теперь, став богатой, сознавая, что ей многое позволено благодаря дружбе с губернатором и разными влиятельными республиканцами, она могла вести себя резко и грубо с любым синим мундиром, который встречался на ее пути. И она была резка и груба.

Однажды Ретт как бы между прочим заметил, что большинство мужчин, которые приходят к ней в гости, еще совсем недавно носили те же синие мундиры, но она возразила, что янки для нее лишь тогда янки, когда на них синий мундир. Ретт сказал: «Последовательность — редкая драгоценность», — и пожал плечами.

Ненавидя синие мундиры, Скарлетт любила задирать тех, кто их носил, и получала тем больше удовольствия, чем больше озадачивала своим поведением янки. Офицеры гарнизона и их семьи имели право удивляться, ибо это были, как правило, спокойные, воспитанные люди, которые жили одиноко во враждебном краю, жаждали вернуться к себе на Север и немного стыдились того, что вынуждены поддерживать правление всяких подонков, — словом, это были люди куда более достойные, чем те, с кем общалась Скарлетт. Жен офицеров, естественно, озадачивало то, что ослепительная миссис Батлер пригрела у себя эту вульгарную рыжую Бриджет Флэгерти, а их всячески оскорбляла.

Впрочем, даже и тем, кого привечала Скарлетт, приходилось немало от нее терпеть. Однако они охотно терпели. Для них он, была олицетворением не только богатства и элегантности, но и старого мира с его старинными именами, старинными семьями, старинными традициями, — мира, к которому они так жаждали приобщиться. Старинные семьи, с которыми они мечтали познакомиться, возможно, и знаться со Скарлетт не желали, но дамы из новой аристократии понятия об этом не имели. Они знали лишь, что отец Скарлетт владел большим количеством рабов, ее мать была из саваннских Робийяров, а ее муж — Ретт Батлер из Чарльстона. И этого было для них достаточно. Скарлетт открывала им путь в старое общество, куда они стремились проникнуть, — общество тех, кто их презирал, не отдавал визитов и сухо раскланивался в церкви. В сущности, Скарлетт не только открывала им путь в общество. Для них, делавших лишь первые шаги из безвестности, она уже была обществом. Дутые аристократки, они не видели — как, кстати, и сама Скарлетт, — что она такая же дутая аристократка. Они мерили ее той меркой, какой она сама мерила себя, и немало от нее терпели, смиряясь с ее высокомерием, ее манерами, ее вспышками раздражения, с ее наглостью и с откровенной, неприкрытой грубостью ее замечаний, если они совершали оплошность.

Они так недавно стали кем-то из ничего и были еще так неуверенны в себе, что отчаянно боялись показаться недостаточно рафинированными, дать волю своему нраву или резко ответить: а вдруг подумают, что они вовсе и не леди. Им же во что бы то ни стало хотелось быть леди. Вот они и строили из себя этаких деликатных, скромных наивных дам. Послушать их, можно было подумать, что они бесплотны, не отправляют естественных нужд и понятия не имеют об этом порочном мире. Никому бы в голову не пришло, что рыжая Бриджет Флэгерти, чья белая кожа оставалась белой, невзирая на яркое солнце, а ирландский акцент был густым, как патока, украла сбережения своего отца, чтобы приехать в Америку, где стала горничной в нью-йоркском отеле. А глядя на хрупкую восторженную Сильвию Коннингтон (бывшую Красотку Сэйди) и на Мэйми Барт, никто бы не заподозрил, что первая выросла на Бауэри над салуном своего отца и во время наплыва клиентов помогала в баре, а вторая, судя по слухам, подвизалась прежде в одном из публичных домов своего мужа. О нет, теперь это были нежные, хрупкие создания.

Мужчины же хоть и нажили деньги, однако не так быстро обучились манерам, а возможно, просто поплевывали на требования новой знати. Они много пили на вечерах у Скарлетт — даже слишком много, — и в результате после приема гость-другой неизменно оставался на ночь. Пили они совсем иначе, чем те мужчины, которых знала Скарлетт в юности. Они становились отталкивающими, глупыми, отвратительными сквернословами. А кроме того, сколько бы она ни ставила плевательниц у всех на виду, наутро после приема ковры неизменно изобиловали следами от табачной жвачки.

Скарлетт презирала этих людей и в то же время получала удовольствие от общения с ними. И поскольку она получала удовольствие, то и наполняла ими дом. А поскольку она их презирала, то без стеснения посылала к черту, как только они начинали ее раздражать. Но они со всем мирились.

Они мирились даже с ее супругом, что было куда труднее, ибо Ретт видел их насквозь и они это знали. Он, не задумываясь, мог, что называется, раздеть их догола даже в своем доме — да так, что им и отвечать было нечего. Не стесняясь того, какими путями он сам пришел к богатству, он делал вид, будто думает, что и они не стесняются своих корней, и потому при любой возможности касался таких предметов, которые, по общему мнению, лучше было вежливо обходить молчанием.

Никто не мог предвидеть, когда ему вздумается весело бросить за кружкой пунша: «Ральф, будь я поумнее, я нажил бы состояние, как ты, — продавая акции золотых приисков вдовам и сиротам, вместо того чтобы прорывать блокаду. Оно куда безопаснее».

Или: «Эй, Билл, я смотрю, у тебя новые лошади появились. Продал еще несколько тысчонок акций несуществующих железных дорог? Хорошо работаешь, мальчик!» Или: «Поздравляю, Эймос, с получением контракта от штата. Жаль только, что тебе пришлось столько народу подмазать, чтоб добиться его».

Дамы считали Ретта отвратительно, невыносимо вульгарным. Мужчины за его спиной говорили, что он свинья и мерзавец. Словом, новая Атланта любила Ретта не больше, чем старая, а он, как и прежде, даже не пытался наладить с ней отношения. Он следовал своим путем, забавляясь, всех презирая, глухой к претензиям окружающих, настолько подчеркнуто любезный, что сама любезность его выглядела как вызов. Для Скарлетт он по-прежнему являлся загадкой, но загадкой, над которой она больше не ломала голову. Она была убеждена, что ему ничем и никогда не потрафить: он либо очень чего-то хотел, но не мог получить, либо вообще ничего не хотел и плевал на все. Он смеялся над любыми ее начинаниями, поощрял ее расточительность и высокомерие, глумился над ее претензиями и… платил по счетам.

Глава 50

Ретт всегда держался со Скарлетт спокойно, бесстрастно — даже в самые интимные минуты. Но Скарлетт никогда не покидало давно укоренившееся чувство, что он исподтишка наблюдает за ней: она знала, что стоит ей внезапно повернуть голову, и она обнаружит в его глазах это задумчивое, настороженно-выжидательное выражение, которое она не могла объяснить. Выражение, исполненное поистине безграничного терпения.

Порой ей было очень уютно с ним, несмотря на одно злополучное свойство его характера — он не терпел в своем присутствии никакой лжи, никакой претенциозности или бахвальства. Он слушал ее рассказы о лавке, о лесопилках, о салуне, о каторжниках и о том, сколько стоит их прокормить, и давал ей дельные практические советы. Он с неутомимой энергией участвовал в танцах и в вечеринках, которые она так любила, и располагал бесконечным запасом не слишком пристойных историй, которыми угощал ее, когда они изредка проводили вечера вдвоем, после того, как со стола была убрана еда и перед ними появлялся кофе с коньяком. Она обнаружила, что если быть с ним прямой и откровенной, он даст ей все, чего бы она ни пожелала, ответит на любой ее вопрос, но окольным путем и женскими хитростями она ничего от него не добьется. Он обезоруживал ее тем, что видел насквозь и, разгадав ее уловки, открыто смеялся.

Наблюдая это мягкое безразличие, с каким он обычно относился к ней, Скарлетт нередко удивлялась — впрочем, без особого любопытства, — почему он женился на ней. Мужчины женятся по любви, или ради того, чтобы завести дом и детей, или ради денег, но она знала, что Ретт женился на ней не поэтому. Он, конечно, ее не любил. Ее прелестный дом он называл архитектурным кошмаром и говорил, что предпочел бы жить в хорошо обставленной гостинице. И ни разу не намекнул, что хотел бы иметь от нее ребенка, как делали в свое время Чарльз и Фрэнк. Однажды она спросила кокетства ради, почему он женился на ней, и пришла в ярость, услышав ответ да еще увидев в его глазах веселые искорки: «Я женился на вас, чтобы держать вместо кошки, моя дорогая».

Да, он женился на ней вовсе не по тем причинам, которые обычно побуждают мужчину жениться. Он женился только потому, что хотел обладать ею, а другим путем не мог этого добиться. Ведь так он и сказал в тот вечер, когда сделал ей предложение. Он хотел обладать ею, как в свое время хотел обладать Красоткой Уотлинг. Эта мысль была ей не очень приятна. Собственно, она была просто оскорбительна. Но Скарлетт быстро выкинула ее из головы, как научилась выкидывать из головы все неприятное. Они заключили сделку, и она со своей стороны была вполне довольна этой сделкой. Она надеялась, что доволен и он, а в общем-то ей это было безразлично.

Но вот однажды, советуясь с доктором Мидом по поводу расстройства желудка, она услышала неприятное известие, от которого было уже не отмахнуться. Вернувшись в сумерки домой, она ворвалась к себе в спальню и, глядя на Ретта ненавидящими глазами, сообщила, что у нее будет ребенок.

Он сидел в шелковом халате, окруженный облаком табачного дыма, и тотчас вскинул па нее глаза. Однако не произнес ни слова. Он молча смотрел на нее, ожидая, что она скажет дальше, — только поза его стала напряженной, но она этого не заметила. Ею владело такое возмущение и отчаяние, что она ни о чем другом и думать не могла.

— Ты же знаешь, что я не хочу больше иметь детей! Я вообще их не хотела. Стоит моей жизни наладиться, как у меня появляется ребенок. Ах, да не сиди ты так и не смейся надо мной: ты ведь тоже не хочешь ребенка. Ах, мать пресвятая богородица!

Если он ждал от нее каких-то слов, то, во всяком случае, не этих. В лице его появилась жесткость, глаза стали пустыми.

— Ну, в таком случае почему бы не отдать его мисс Мелли? Разве ты не говорила мне: она такая непрактичная, хочет еще одного ребенка?

— Ох, так бы и убила тебя! Я не хочу его, говорю тебе: не хочу!

— Нет? Прошу, продолжай дальше.

— Ах, но есть же способы избавиться. Я ведь уже не та глупая деревенская девчонка, какой была когда-то. Теперь я знаю, что женщине вовсе не обязательно иметь детей, если она не хочет! Есть способы…

Он вскочил и схватил ее за руку — в лице его был неприкрытый всепоглощающий страх.

— Скарлетт, дурочка ты этакая, скажи мне правду! Ты ничего с собой не сделала?

— Нет, не сделала, но сделаю. Ты что думаешь, я допущу, чтоб у меня снова испортилась фигура — как рая когда я добилась, что талия у меня стала топкая, и я так весело провожу время, и…

— Откуда ты узнала, что это возможно? Кто тебе сказал?

— Мэйми Барт.., она…

— Еще бы владелице борделя не знать про всякие такие штуки. Ноги этой женщины больше не будет в нашем доме, ясно? В конце концов, это мой дом, и я в нем хозяин. Я не желаю, чтобы ты когда-либо упоминала о ней.

— Я буду делать то, что хочу. Отпусти меня. Да и вообще — тебе-то не все ли равно?

— Мне все равно, будет у тебя один ребенок или двадцать, но мне не все равно, если ты умрешь.

— Умру? Я?

— Да, умрешь. Мэйми Карт, видимо, не рассказала тебе, чем рискует женщина, идя на такое?

— Нет, — нехотя призналась Скарлетт. — Она просто сказала, что все отлично устроится.

— Клянусь богом, я убью ее! — воскликнул Ретт, и лицо его потемнело от гнева. Он посмотрел сверху на заплаканную Скарлетт, я гнев его поутих, но лицо по-прежнему оставалось жестким и замкнутым. Внезапно он подхватил Скарлетт па руки и, опустившись со своей ношей в кресло, крепко прижал к себе, словно боялся, что она убежит.

— Послушай, детка, я не позволю тебе распоряжаться твоей жизнью. Слышишь? Боже правый, я тоже, как и ты, не хочу иметь детей, но я могу их вырастить. Так что хватит болтать о всяких глупостях — я не хочу об этом слышать, и если ты только попытаешься… Скарлетт, я видел, как одна женщина умерла от этого. Она была всего лишь.., ну, в общем, вовсе неплохая была женщина. И смерть это нелегкая. Я…

— Боже мой, Ретт! — воскликнула она, забыв о своем горе под влиянием волнения, звучавшего в его голосе. Она никогда еще не видела его столь взволнованным. — Где же.., кто…

— Это было в Новом Орлеане, много лет назад. Я был молод и впечатлителен. — Он вдруг пригнул голову и зарылся губами в ее полосы. — Ты родишь этого ребенка, Скарлетт, даже если бы мне пришлось надеть на тебя наручники и приковать к себе на ближайшие девять месяцев. Не слезая с его колен, она выпрямилась и с откровенным любопытством уставилась па него. Под се взглядом лицо его, словно по мановению волшебной палочки, разгладилось и стало непроницаемым. Брови приподнялись, уголки губ поползли вниз.

— Неужели я так много для тебя значу? — спросила она, опуская ресницы.

Он внимательно посмотрел на псе, словно хотел разгадать, что таится под этим вопросом — кокетство или что-то большее. И, отыскав ключ к ее поведению, небрежно ответил:

— В общем, да. Ведь я вложил в тебя столько денег — мне не хотелось бы их потерять.

Мелани вышла из комнаты Скарлетт усталая и в то же время до слез счастливая: у Скарлетт родилась дочь. Ретт, ни жив ни мертв, стоял в холле, у ног его валялись окурки сигар, прожегшие дырочки в дорогом ковре.

— Теперь вы можете войти, капитан Батлер, — застенчиво сказала Мелани.

Ретт быстро прошел мимо нее в комнату, и Мелани, прежде чем доктор Мид закрыл дверь, успела увидеть, как он склонился над голенькой малюткой, которая лежала на коленях у Мамушки.

Невольно став свидетельницей столь интимной сцены, Мелани покраснела от смущения.

«О, какой же он славный, капитан Батлер! — подумала она, опускаясь в кресло. — Как он беспокоился, бедняга! И за все время капли не выпил! До чего же это мило с его стороны. Ведь многие джентльмены к тому времени, когда рождается ребенок, уже еле на ногах держатся. А ему, думается, очень не мешало бы выпить. Может быть, предложить? Нет, это было бы слишком невоспитанно с моей стороны».

Она с наслаждением откинулась в кресле: последние дни у нее все время болела спина, так что казалось, будто она вот-вот переломится в пояснице. Какая счастливица Скарлетт: ведь капитан Батлер все время стоял под дверью спальни, пока она рожала! Если бы в тот страшный день, когда она производила на свет Бо, рядом был Эшли, она наверняка бы меньше страдала. Как было бы хорошо, если бы крошечная девочка, лежавшая за этими закрытыми дверями, была ее дочерью, а не дочерью Скарлетт! «Ах, какая же я скверная, — виновато подумала Мелани. — Я завидую Скарлетт, а ведь она всегда была так добра ко мне. Прости меня, господи. Я, право же, вовсе не хочу отбирать у Скарлетт дочку, но.., но мне бы так хотелось иметь собственную!» Она подложила подушечку под нывшую спину и принялась думать о том, как было бы хорошо иметь дочку. Но доктор Мид на этот счет продолжал держаться прежнего мнения. И хотя она сама готова была рисковать жизнью, лишь бы родить еще ребенка, Эшли и слышать об этом не хотел. Дочка… Как порадовался бы Эшли дочке!

«Дочка!.. Смилуйся, господи! — Мелани в волнении выпрямилась. — Я ведь не сказала капитану Батлеру, что это девочка! А он, конечно, ждет мальчика. Ах, какая незадача!» Мелани знала, что мать радуется появлению любого ребенка, но для мужчины, особенно для такого самолюбивого человека, как капитан Батлер, девочка — это удар, ставящий под сомнение его мужественность. О, как она благодарна была господу за то, что ее единственное дитя — мальчик! Она знала, что, будь она женой грозного капитана Батлера, она предпочла бы умереть в родах, лишь бы не дарить ему первой дочь.

Но Мамушка вышла враскачку из спальни, улыбаясь во весь рот, и Мелани успокоилась, однако в то же время и подивилась: что за странный человек этот капитан Батлер.

— Я сейчас, как стала купать дите-то, — принялась рассказывать Мамушка, — ну, и сказала мистеру Ретту — жаль, мол, что не мальчик у вас. И господи, знаете, мисс Мелли, что он сказал? Говорит: «Перестань болтать. Мамушка! Кому нужен мальчик? С мальчиками — никакого интереса. Одни только хлопоты. А с девочками — оно интересно. Да я эту девочку на десяток мальчишек не променяю». И тут хотел было выхватить у меня крошку-то, а девочка-то голенькая, ну я и ударила его по руке и говорю: «Ведите себя прилично, мистер Ретт! А уж я доживу до того времени, как у вас сынок-то родится, и тогда вдоволь посмеюсь над вами — ведь заголосите от радости-то». А он эдак усмехнулся, покачал головой и говорит: «Мамушка, ты совсем глупая. Никому мальчишки не нужны. Разве я тому не доказательство?» Так что вот, мисс Мелли, вел он себя как настоящий жентмун, — снизошла до похвалы Мамушка.

И Мелани, естественно, не могла не заметить, что такое поведение Ретта существенно обелило его в глазах Мамушки.

— Может, я была чуток и не права насчет мистера Ретта-то. Очень это для меня, мисс Мелли, сегодня счастливый день. Я ведь три поколения робийяровских девочек вынянчила, так что очень это для меня счастливый день.

— Конечно, это счастливый день, Мамушка! Когда родятся дети, это самые счастливые дни.

Но было в доме существо, которому этот день вовсе не представлялся счастливым. Уэйд Хэмптон, которого все ругали, а по большей части не замечали, с несчастным видом бродил по столовой. Утром Мамушка разбудила его очень рано, быстро одела и отослала вместе с Эллой к тете Питти завтракать. Ему сказали только, что мама заболела, а когда он играет и шумит, это ее нервирует. Однако в Доме у тети Питти все было вверх дном, ибо известие о болезни Скарлетт тотчас уложило старушку в постель, кухарка танцевала возле нее, и завтраком детей кормил Питер, так что поели они плохо. Время стало приближаться к полудню, и в душу Уэйда начал закрадываться страх. А что, если мама умрет? Ведь у других мальчиков умирали мамы. Он видел, как от домов отъезжали катафалки, слышал, как рыдали его маленькие приятели. Что, если и его мама умрет? Уэйд очень любил свою маму — почти так же сильно, как и боялся, — и при мысли о том, что ее повезут на черном катафалке, запряженном черными лошадьми с перьями на голове, его маленькая грудка разрывалась от боли, так что ему даже трудно было дышать.

Дата добавления: 2015-06-04