Превращение в одесского интеллигента 2 страница

У Лейбы таким постоянным союзником была семья Шпенцеров. Знаменательно, что после исключения Лейбы из училища, Шпенцеры сначала скрыли этот факт от его родителей, стараясь постепенно подготовить их к тяжелому удару и оправдать в их глазах поведение сына. Лейба оставался жить в их одесской квартире и приехал в Яновку лишь после начала обычных школьных каникул. Но, несмотря на «подготовку», мать Лейбы была так возмущена его поведением, что сначала отказывалась разговаривать с ним. Отец же отнесся к исключенному из школы более снисходительно. Троцкий считал, что «как он ни был огорчен, ему, очевидно, все‑таки нравилась мысль, что его отпрыск, несмотря на звание первого ученика, дерзнул свистать высоким начальникам».

Видимо, этот случай укрепил привязанность Лейбы к Шпенцерам, вставшим на его защиту. Хотя формально воспитанием Лейбы занималась школа, нет сомнения в том, что его главными воспитателями в его школьные годы были Шпенцеры, являвшиеся типичными одесскими интеллигентами. Моисей Филиппович и его супруга не только приучили Лейбу к городским манерам и необходимости соблюдать режим дня, но и во многом повлияли на формирование его вкусов и взглядов. Хотя он полюбил чтение еще в Яновке, Троцкий замечал, что «в Одессе выбор книг был несравненно более широкий и было руководство, внимательное и доброжелательное… Чтение вслух по вечерам в первые годы моей жизни в Одессе составляло лучшие часы или, вернее получасы между концом домашних занятий и сном. Читал Моисей Филиппович обыкновенно Пушкина или Некрасова, чаще последнего», – вспоминал Троцкий.

Знакомство с русской классикой не ограничивалось прочтением книг. Среди знакомых Шпенцеров был Сергей Иванович Сычевский, знаток Шекспира, который однажды заставил Лейбу написать сочинение, сравнивая «Поэт и книгопродавец» Пушкина и «Поэт и гражданин» Некрасова. Сочинение тут же подверглось внимательному разбору.

Так же внимательно знакомили Лейбу и с западной литературой. Троцкий запомнил ответы Моисея Шпенцера на его пытливые вопросы по содержанию «Фауста» и «Оливера Твиста». Лейба читал и книги, которые Шпенцеры не разрешали ему читать, но которые он мог тайком взять в их богатой библиотеке. Так была прочитана запрещенная цензурой «Власть тьмы» Льва Толстого.

В доме Шпенцеров Лейба стал постоянным читателем газет. С особым удовольствием он прочитывал фельетоны Власа Дорошевича, которые постоянно публиковались в одесской печати.

Шпенцеры пристрастили Лейбу и к театру. Первый же спектакль «Назар Стодоля» произвел на него неизгладимое впечатление. Позже он «пристрастился к итальянской опере, которой очень гордилась Одесса. В шестом классе он стал давать платные уроки только для того, чтобы иметь деньги на театр».

«Любовь к слову», которую привила ему мать, Шпенцеры развили, и эта любовь, писал Троцкий, «сопровождала меня с ранних лет, то ослабевая, то нарастая, но несомненно укрепляясь. Писатели, журналисты, артисты оставались для меня самым привлекательным миром, в который доступ открыт только самым избранным». Под влиянием чтения Лейба сам пытался писать. Еще до поступления в школу он писал стихи. Во втором классе он попытался создать литературный журнал «Капля» и его усилия были положительно оценены преподавателем литературы. Впечатления же от театра привели его к попытке поставить с приятелем «Скупого рыцаря».

Очевидно, что приобщение Лейбы к литературе принесло свои плоды. В своих статьях и выступлениях Троцкий не раз обращался к образам русской классики, особенно часто используя произведения Гоголя и Салтыкова‑Щедрина. Помимо известных произведений классиков русской литературы, к которым было принято прибегать в политической риторике, Троцкий нередко использовал и не столь часто цитируемые литературные сочинения (например, пьесу А.Н. Островского «Василиса Мелентьева»). Что же касается ведущих критиков и публицистов России XIX века, то Троцкий не только перечислял их имена, но и давал развернутые оценки взглядов Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Герцена. Во время ссылки Троцкий написал немало очерков, посвященных различным писателям России и стран Запада. Эти и другие работы Троцкого свидетельствовали о его широком знании русской и зарубежной литературы.

В Троцком оставило свой след и возникшее еще в детстве увлечение – чтение фельетонов. Не случайно Бернард Шоу назвал Троцкого «королем фельетонистов».

Активное приобщение Лейбы к достижениям мировой, и прежде всего русской, культуры в семье Шпенцеров сопровождалось и формированием его общественно‑политических взглядов. Троцкий характеризовал воззрения, господствовавшие в семье Шпенцеров, как «умеренно‑либеральные на гуманитарной подкладке… тумано‑социалистические симпатии, народнически и толстовски окрашенные». Троцкий вспоминает: «На политические темы почти никогда не говорили, особенно при мне: возможно, что тут были прямые опасения, как бы я не сказал чего лишнего товарищам и как бы не накликать беды». И далее: «Среда, окружавшая меня, была аполитичной, …но безотчетные стремления мои были оппозиционными. Была глубокая неприязнь к существующему строю, к несправедливости, к произволу».

Объясняя причины появления у него оппозиционности в столь раннем возрасте и в «аполитичной среде», Троцкий писал, что она возникла от многих обстоятельств, в том числе «из гуманного духа в семье Шпенцера, из чтения стихов Некрасова и всяких других книг, изо всей вообще общественной атмосферы».

Нет сомнения в том, что, читая книги Лейбе или комментируя газетные заметки, прочтенные им, откликаясь на его рассказы о театральных спектаклях или событиях школьной жизни, Моисей Шпенцер и его супруга вольно или невольно прививали ему взгляды, принятые в их семье и типичные как для одесской, так и значительной части российской интеллигенции. К этому времени многие евреи порвали с изолированностью местечковой жизни и интегрировались в российское общество, принимая вкусы, взгляды и стиль поведения различных социальных классов и слоев. Этот процесс совершался так быстро и так явно, что Фридрих Энгельс в одном из своих писем Карлу Марксу писал о том, «как Россия умеет русифицировать немцев и евреев», иронично замечая, что «даже у евреев вырастают там славянские скулы».

Но если Бронштейны, интегрировавшиеся в слой российских землевладельцев и торговых людей, принимали привычки и ценностные ориентации русских помещиков и капиталистов, то умственный труд, который был основным занятием Шпенцеров, предопределил их место среди быстро растущей российской интеллигенции. Образ жизни и мысли, сложившиеся в местечках или торговых конторах, был неуместен в этой социальной прослойке. В центре внимания российских интеллигентов находились не состояние рынка на те или иные товары, а важнейшие вопросы мирового и российского общественного развития. Они должны были неплохо разбираться не в толковании древних религиозных книг, а в современных идейно‑политических течениях. Они должны были быть в курсе последних достижений культуры Запада и России.

Порой такие требования были непосильны для людей, обременных каждодневным трудом по своей профессии и домашними заботами. Поэтому значительная часть российской интеллигенции всецело полагалась на мнения, высказанные ведущими специалистами в той или иной сфере общественных дел и культуры. По этой причине был так велик в России авторитет литературного критика или журналиста‑обозревателя. (Впоследствии Троцкий немало преуспел на этом поприще.)

Литературные критики и авторы журнальных обзоров становились поводырями основной массы интеллигенции, навязывая ей свои вкусы и, главное, идейно‑политическую ориентацию. Интеллигенция безоговорчно принимала эти оценки, проявляя крайнюю категоричность в их отстаивании. М.О. Гершензон не слишком преувеличивал, заметив: «Общественное мнение воспрещало зачитываться Фетом под страхом по крайней мере насмешки… В лице своих духовных вождей – критиков и публицистов она (интеллигенция. – Прим. авт.) творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву – на невнимание, Фету – на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, Чехова индифферентным, и пр.». Знаменательно, что Троцкий, перечисливший немало фамилий своих любимых с детства писателей и поэтов, ни единым словом не упомянул имена, на которые, по оценке Гершензона, было наложено «табу» интеллигенции.

Слепое подчинение «общественному мнению», сформулированному в журналах и газетах, и физическая невозможность достаточно глубоко разобраться во многих вопросах, выходивших за круг компетентности специалистов умственного труда, нередко порождали их верхоглядство и вели к имитации всезнайства. Далеко не всякий российский интеллигент был способен, подобно великому ученому Ивану Павлову, признаться в своем невежестве в целом ряде вопросов, особенно тех, которые были далеки от круга его непосредственных занятий. Оказываясь в рядах российской интеллигенции, уроженцы местечек и воспитанники хедеров обнаруживали, что они присоединялись к социальному слою, для самосознания которого было характерно такое же преувеличенное представление о своем интеллектуальном и духовном превосходстве над окружающими, как и для ортодоксальных евреев.

Само понятие «интеллигенция» для обозначения лиц, профессионально занятых умственным трудом, было введено писателем П. Боборыкиным в 70‑х годах XIX века. В «Толковом словаре» Владимира Даля, вышедшем в свет в 1881 году, давалось такое определение этому слову: «Разумная, образованная, умственно развитая часть жителей». Это определение, предполагавшее, в частности, некоторое сомнение в «разумности» и «умственной развитости» остальной части «жителей», ко многому обязывало. Лица умственного труда составляли лишь 2,7% населения России. Многие из них воспринимали себя в качестве представителей нового самопровозглашенного сословия и единственной «умственно развитой силы», способной разумно устроить общество и играть ту же роль, которую играли руководители «третьего сословия» в годы французской революции. Многие интеллигенты подхватили народнические идеи о решающей роли «героя», который поведет за собой толпу. Эти идеи лишь усиливали самомнение интеллигенции о своем высоком историческом предназначении. В своей работе «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», написаной в 1895 году, Плеханов писал: «Как ни любит герой толпу, как ни полон он сочувствия к ее вековой нужде, к ее беспрерывным страданиям, – он не может не смотреть на нее сверху вниз, не может не сознавать, что все дело в нем, в герое, между тем, как толпа есть чуждая всякого творческого элемента масса, что‑то вроде огромного количества нулей, получающих благотворное значение только в том случае, когда во главе их снисходительно становится добрая, «критически мыслящая» единица». По мнению Плеханова, такие идеи были «основою страшного, можно сказать отвратительного самомнения «критически мыслящей» немецкой «интеллигенции» сороковых годов, а в настоящее время порождают «тот же недостаток и в интеллигенции России».

В то же время преувеличенные представления о своей роли в обществе и поверхностно воспринятые идеи об общественном развитии в интеллигентской среде часто не выдерживали испытания временем. Следствием этого были постоянные идейные метания среди значительной части интеллигенции, внутренняя противоречивость их идейно‑политических позиций. Представление о своем руководстве народом сочеталось с «поклонением народу», что, по оценке Н.А. Бердяева, являлось основным «моральным догматом большей части интеллигенции». Это «поклонение» заставляло многих интеллигентов заниматься просветительской и благотворительной работой, «идти в народ», поддерживать начинания, направленные на улучшение положения народа, и приветствовать те художественные и публицистические произведения, в которых обращалось внимание на острые проблемы подавляющего большинства населения страны.

Заслуги российской интеллигенции в привлечении внимания к положению большинства народа и усилия многих лиц умственного труда., по облегчению его участи были очевидны. Правда, зачастую «поклонение перед народом» превращалось в повторение стереотипизированных фраз людьми, которые не имели ясного представления о подлинной жизни народа. Это несоответствие между иконописным образом «народа» и реальностью высмеял Максим Горький в романе «Жизнь Клима Самгина»: «Чтобы легче было любить мужика, его вообразили существом исключительной духовной красоты, украсили венцом невинного страдальца, нимбом святого…» В интеллигентской семье Самгина мальчик с детства привык повторять стихи Некрасова, а поэтому, оказавшись на сельской ярмарке, он не узнал людей из народа, совершенно не похожих на сложившиеся у него представления. «Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставлял его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку: «А где же настоящий народ, который стонет по полям, по дорогам, по тюрьмам, по острогам, под телегой, ночуя в степи?» Старик засмеялся и сказал, махнув палкой на людей: «Вот это он и есть, дурачок!»

Постоянно читал Лейбе стихи Некрасова и Моисей Шпенцер. Их чтение, разборы его произведений, а также книг других авторов, которые писали о тяжкой доле народа, разговоры в семье Шпенцеров заставляли подростка по‑иному взглянуть на положение тех, кто работал на его отца. Еще во время первого пребывания Моисея Шпенцера в Яновке Лейба стал свидетелем его реакции на наказание работника. «Когда приказчик отхлестал однажды длинным кнутом пастуха, который продержал до вечера лошадей у воды, Моня побледнел и сказал сквозь зубы: «Какая гадость!» И я чувствовал, что это гадость. Не знаю, почувствовал бы я это без него. Думаю, что да. Но во всяком случае он помог мне в этом, и уже это одно привязало меня к нему на всю жизнь чувством благодарности».

Возвращаясь в деревню на школьные каникулы, Лейба все чаще обращал внимание на примеры бедственного положения людей из народа. Теперь он замечал «босую женщину… мать полоумного подпаска Игнатки», которая пришла просить деньги у отца Лейбы. «Но дома никого нет и некому дать рубль. Она будет ждать до вечера».

Лейба обратил внимание и на то, как его отец забрал у мужик.) корову, которая забрела в хозяйское поле. «Отпустите, ради Бога, корову», – просил мужик и «клялся, что не пустит ее больше и хлеба. Отец отвечал: «Корова твоя съест на гривенник, а убытку сделает на десять рублей». Мужичок повторял свое, и в мольбе его звучала ненависть. Сцена эта потрясла меня всего, насквозь, до последних фибр в теле».

Впрочем, эти эпизоды не мешали Лейбе помогать отцу в исполнении хозяйских обязанностей. Троцкий вспоминал, что «во время каникул я бывал за счетовода, т. е. вперемежку со старшим братом и старшей сестрой записывал в книгу нанятых рабочих, условия найма и отдельные выдачи продуктами и деньгами… Обманов при расчете никогда не было, но условия договора истолковывались всегда жестко». Правда, Троцкий уверял, что он старался отстаивать интересы работников и «это раздражало отца».

Защита интересов народа связывалась в сознании интеллигенции не только с оказанием посильной помощи нуждающимся, но так же предполагала активную критику существующих порядков, которая перерастала в борьбу против существующего строя. Оппозиционность, которой пропитался Лейба Бронштейн в семье Шпенцеров, органично соответствовала господствующим настроениям значительной части российской интеллигенции. В своей статье «Интеллигенция и революция», П.Б. Струве писал: «Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему».

Характеризуя воспитание молодежи в «общественной атмосфере» 90‑х гг., М.О. Гершензон писал: «Юношу на пороге жизни встречало строгое общественное мнение и сразу указывало ему высокую, простую и ясную цель. Смысл жизни был заранее установлен общий для всех, без всяких индивидуальных различий… За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни вину несло самодержавие – личность признавалась безответственной».

Возможно, что легкость, с которой Лева подчинился этим новым установкам, объяснялась привитой с детства верой в необходимость беспрекословно соблюдать бесконечное количество правил и запретов. Теперь на смену заветам древней иудейской религии приходили правила и запреты захватывающей воображение веры самых просвещенных людей, которых он когда‑либо знал.

Как и религиозная система мышления, вера многих российских интеллигентов исходила из непримиримой борьбы Добра (на стороне которого выступали они) и Зла (на стороне которого находились власть имущие). Говоря о склонности многих интеллигентов к упрощенному морализаторству, С.Л. Франк писал в статье «Этика нигилизма»: «Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые». Простота основных установок новой веры делала ее удобной для усвоения подростковым сознанием. Более того, в ту пору среди интеллигенции было распространено преклонение перед максимализмом молодежи. Это позволило С.Н. Булгакову в статье «Героизм и подвижничество» говорить о «духовной педократии» российского общества. Он писал об «уродливом» соотношении, «при котором оценки и мнения «учащейся молодежи» оказываются руководящими для старейших, перевертывает вверх ногами естественный порядок вещей и в одинаковой степени пагубно и для старших, и для младших».

Искусственное поддержание в этой среде «молодежного стиля» в мыслях, речах и поведении неизбежно способствовало созданию эмоционально взвинченной, постоянно раздраженной атмосферы. Скорее всего, М.О. Гершензон не сильно преувеличивал, описывая в своей статье «Творческое самосознание» душевное состояние большинства российской интеллигенции тех лет: «Наша интеллигенция на девять десятых поражена неврастенией; между нами почти нет здоровых людей – все желчные, угрюмые, беспокойные лица, искаженные какой‑то тайной неудовлетворенностью; все недовольны, не то озлоблены, не то огорчены». Раздражительность и неуживчивость, склонность к перепадам настроения между экзальтированностью и приступами уныния и плаксивости, характерные для Лейбы Бронштейна, были в такой среде обычным явлением, а склонность к истеричности – нормой поведения.

В это время немало молодых евреев присоединялись к наиболее радикальным, революционным кругам российской интеллигенции. Солженицын приводит выдержку из книги И.О. Левина «Евреи в революции», в которой говорится: «Власти революционной стихии поддались не только низшие в социальном отношении слои еврейского населения в России», но это движение «не могло не охватить и значительных кадров полуинтеллигенции и интеллигенции в еврейском народе».

Действуя в соответствии с принципом, сформулированным С. Лурье, многие евреи‑интеллигенты видели в российской интеллигенции силу, оппозиционную правительству, а потому присоединялись к ней. Вероятно, подобные взгляды прививались Лейбе в «аполитичном» доме Шпенцеров, но не напрямую, а исподволь вместе с комментариями произведений литературы. Свою лепту в политическое воспитание ребенка вносили и гости Шпенцеров. Лейба запомнил, как после чтения его сочинения о стихотворениях Пушкина и Некрасова С.И. Сычевский продекламировал стихотворение А.К. Толстого «Сон Попова», полного злой иронии по адресу петербургских высших чиновников. Чтение же фельетонов Дорошевича, направленных против градоначальника Одессы контр‑адмирала Зеленого и деятельности правоохранительных органов, вооружали мальчика дополнительными аргументами против властей.

Прочтя фельетоны Дорошевича, выслушав «неисчислимые анекдоты, которые одесситы передавали друг другу шепотом» о градоначальнике, Лейба не мог не воспринимать его иначе как в соответствии со сложившимся представлением. Поэтому ему было «вполне достаточно» увидеть Зеленого «только один раз, и то лишь со спины», чтобы запомнить его как грубияна и ругателя. Более того, воспоминание об этой короткой встрече с градоначальником Одессы служило Троцкому самым убедительным примером для оценки российских властей. Он писал: «Когда я хочу восстановить в памяти образ официальной России в годы моей ранней юности, я вижу спину градоначальника, его протянутый в пространство кулак и слышу хриплые ругательства, которые не принято печатать в словарях». Такой образ соответствовал расхожему представлению многих интеллигентов о российских властях, олицетворявших в их глазах грубую, дикую силу.

Позже Троцкий в таком же духе изображал и царя. Он утверждал, что для Николая II характерны «злость, животная мстительность», «ненасытная кровожадность», «ненависть к мысли человеческой», а сам монарх – это «дрянная фигура из мусорного ящика человечества», которая «становится единственной в своем роде по злодейству и преступности». Он именовал императора «коронованным главой православно‑церковного насилия и барышничества».

Вероятно, в семье Шпенцеров и среди их друзей исподволь развивалась неприязнь к православным священникам и православной вере. Суждения, услышанные ребенком в доме, где он воспитывался, относительно священников, вероятно, способствовали тому, что Лейба выбирал из своих впечатлений те, что укладывались в шаблонные негативные представления о русском православном духовенстве, как о сословии святош, поведение которых не соответствует проповедуемым ими высоким моральным принципам. Из многих встреч с православными священниками в детстве Троцкий запомнил батюшку, который вместе с некоей барыней навещал Яновку и «вытащив из кармана полосатых брюк серебряный портсигар с монограммой, …закуривал папиросу и, ловко пуская кольца дыма, рассказывал, в отсутствие барыни, как она в романах читает одни только разговоры. Все улыбаются из вежливости, но воздерживаются от суждений, так как знают, что батюшка все передаст барыне, да еще и присочинит».

В схожем неприязненном духе был описан и священник, преподававший «Закон Божий» в училище Св. Павла. Троцкий характеризовал его так: «Поп, племянник архирея и, как говорили, любимец дам, был молодой блондин писанной красоты, под Христа, только вполне салонного, в золотых очках, при пышных золотистых волосах, вообще невыносимого благолепия. Когда его класс покидали иноверцы, священник, по словам Троцкого, «всегда делал особое лицо, глядя на выходящих с выражением презрения, чуть смягченного истинно христианской снисходительностью. «Вы куда?»– спрашивал он кого‑нибудь из выходящих… «Мы – католики», – отвечал тот. «А, католики, – повторял он, покачивая головой, – так, так, так… А вы?»– «Мы– евреи…» «Еврейчики, еврейчики, так, так, так…» Троцкий писал, что он «остро ощущал… покачивание попика головой по поводу «еврейчиков». Национальное неравноправие послужило, вероятно, одним из подспудных толчков к недовольству существующим строем».

Если малозначительное свидетельство о покачивании священником головой при встрече с еврейскими детьми использовалось как бесспорное доказательство «национального неравноправия», то это означало, что в сознании мальчика прочно сформировались заведомо предвзятые и негативные представления о русской православной церкви. Характерно, что все раввины и преподаватели иудаизма, с которыми встречался Троцкий в детстве, были запечатлены в его автобиографии с большой симпатией. Отчужденное же отношение к христианской церкви, сложившееся еще на уроках в хедере, получало поддержку в скептических и насмешливых настроениях многих русских интеллигентов относительно православной веры и священников.

Неприязненное отношение к духовной и светской власти органично перерастало в отвращение ко всей стране и идеализацию жизни за ее пределами. Эти настроения были широко распространены среди российской интеллигенции. В романе «Бесы», написанном за 6 лет до рождения Лейбы Бронштейна, Ф.М. Достоевский изобразил писателя Кармазинова, который «надменно усмехается над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях перед великими умами Европы». В этом же романе он описал и «маниака», который выкрикивал в зал: «В Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии – торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар в память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины». Достоевский знал, что такие заявления встречали энергичную поддержку среди русской интеллигенции, а поэтому, описывая реакцию на речи Карамзинова и «маниака» общества провинциального русского города (а не собрания еврейских коммерсантов Одессы), он с горькой иронией замечал, что им «аплодировали чуть ли не половина залы; увлекались невиннейшие: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?» Очевидно, что Достоевский имел основания для изображения таких писателей и подобных «маниакальных» ораторов, а также восторженного восприятия интеллигентным обществом антипатриотических речей.

Если преклонение перед Западом было характерно для многих русских интеллигентов, то в космополитизированной Одессе, имевшей постоянные торговые связи с Западом, эти настроения были особенно сильны. Говоря о состоянии умов части одесской интеллигенции, Исаак Дейчер писал: «Одно чувство проявлялось очень явно: заветное стремление к Европе и ее цивилизации, к Западу вообще и его свободам. «Запад» был как видение земли обетованной – он давал компенсацию и утешение за жалкую и бедную реальность России. Для еврейской интеллигенции эта часть мира… оказывала особое очарование. Для большой части нееврейской интеллигенции Запад также был антитезисом всего, что они ненавидели дома: Священный Синод, цензура, кнут и каторга».

О популярности таких взглядов писал и Троцкий: «Параллельно с глухой враждой к политическому режиму России складывалась незаметным образом идеализация заграницы – Западной Европы и Америки. По отдельным замечаниям и обрывкам, дополненным воображением, создавалось представление о высокой, равномерной, всех без изъятия охватывающей культуре. Позже с этим связывалось представление об идеальной демократии». Троцкий признавал: «Эта идеализация, незаметно всосанная из окружающей мещански‑либеральной среды, держалась и позже, когда я стал уже проникаться революционными взглядами».

Из этих слов может создаться впечатление, что Троцкий с годами избавился от «идеализации» Запада, но на деле это было не совсем так. Хотя логика идейно‑политической борьбы, в которую оказался вовлечен Троцкий, превратила его в противника общественного строя западных стран, он не отказался от представлений о том, что Запад стоит в авангарде мирового развития и является примером для остального человечества. Критические же замечания Троцкого в адрес Запада в момент написания своей автобиографии были связаны с тем, что он был тогда расстроен тем, что ни одна из стран Западной Европы и Северной Америки не соглашалась предоставить ему политическое убежище. Говоря о том, что он некогда верил в западную демократию, Троцкий с раздражением писал: «Я бы, вероятно, очень удивился, если б мог услышать, – что германская республика, увенчанная социал‑демократическим правительством, допускает монархистов, но отказывает революционерам в праве убежища».

Возможно, с годами Троцкий стал более критически относиться к Западу, но он сохранял верность обретенному еще в одесском детстве представлению о непроходимой культурной пропасти между «передовым Западом» и «отсталой Россией». Вскоре после написания своей автобиографии, Троцкий стал работать над книгой об истории Октябрьской революции. В главе «Особенности развития России», написанной им в 1931 году, он выразил свои взгляды на Россию, которые сложились в его сознании еще во времена учебы в Одессе. С точки зрения Троцкого, неблагоприятное природное и международное окружение обусловило всестороннюю отсталость России: «Население гигантской и суровой равнины, открытой восточным ветрам и азиатским выходцам, было самой природой обречено на отставание… Основной, наиболее устойчивой чертой истории России является замедленный характер ее развития с вытекающими отсюда экономической отсталостью, примитивностью общественных форм, низким уровнем культуры».

Тотальная «отсталость» находила, по оценке Троцкого, проявления в самых различных сторонах российского общества. Троцкий писал о «недоношенности русского феодализма», отмечал «бесформенность классовых отношений», «скудность внутренней истории», «ленивый ум московитян». По словам Троцкого, «Восток дал» России «татарское иго, которое вошло важными элементами в строение русского государства». В результате «государство в России… приближалось к азиатской деспотии». Запад отчасти помог России освоить некоторые «материальные и идейные завоевания передовых стран», но это не изменило характера страны. «Скудность не только русского феодализма, но и всей русской истории, наиболее удручающее свое выражение находила в отсутствии настоящих средневековых городов, как ремесленно‑торговых центров».

В последних строках этой книги Троцкий писал о том, что Россия смогла создать «лишь поверхностные подражания более высоких западных образцов». По его оценке, российская культура дала миру лишь «такие варварские понятия, как «царь», «погром» и «кнут». Казалось, что изучение в школе русской литературы, чтение русских поэтов в доме Шпенцеров, посещения русских спектаклей пригодились Лейбе Бронштейну лишь для успешной сдачи экзаменов. И хотя он мог к случаю процитировать русских писателей, он, очевидно, воспринимал их как примеры отсталой культуры.

Нет сомнения в том, что установки на «оппозиционность» к государственным властям, православной религии и всей России были прочно заложены в сознании Лейбы Бронштейна в годы его «окультуривания» в семье одесских интеллигентов. Заодно там он обрел навык отличать «правильные» взгляды от чуждых ему, «неправильных». Троцкий вспоминал, как это различие «сам для себя резко обнаружил в соприкосновении с двумя товарищами по классу: Родзевичем и Кологривовым». Оказавшись в семье Родзевича, отец которого был полковником, Троцкий, по его словам, «раза два натолкнулся на что‑то чуждое и беспокоящее, даже враждебное: это когда вскользь коснулись религии или власти. Был в семье тон консервативного благочестия, который я почувствовал, как толчок в грудь».

Другой же одноклассник Лейбы, Кологривов, стал искренне возмущаться, когда тот «высказал какое‑то критическое суждение не то о директоре, не то еще о ком‑то». Для Троцкого было очевидно, что «мальчик повторял лишь то, что не раз, очевидно, слышал в своей крепостнической семье». Однако, как фактически признавал Троцкий, он сам повторял лишь то, что не раз слышал в семье Шпенцеров и круге его знакомых.

«Окультуривание» выходца из степного хутора в одесской интеллигентской среде было успешно завершено. Мальчик не только стал одним из первых учеников одесского реального училища, но вместе с фрондерскими идейно‑политическими установками получил пропуск в круг «передовой интеллигенции». Как вспоминал Троцкий, в то время «я смутно верил в постепенное совершенствование, которое должно отсталую Россию приблизить к передовой Европе. Дальше этого мои политические идеи не шли».

Критика российских порядков и восприятие России как страны реакции и отсталости могла звучать в устах представителей самых разных идейных течений, которые распространялись среди российской интеллигенции. Как позже признавал Троцкий, «политические настроения мои в школе были смутно‑оппозиционные. О революционных вопросах в школе при мне еще не было и речи… К первому большому перекрестку на своем пути я подошел политически малоподготовленным, даже для тогдашнего своего семнадцатилетнего возраста… Я метался».

Дата добавления: 2015-06-04