Кончина моего отца. - Наследство. - Дележ - Два племянника. 4 страница

связи.

Мы подняли умирающего и посадили.

- Подвиньте меня к столу.

Мы подвинули. Он слабо посмотрел на всех.

- Это кто? - спросил он, указывая на М. К. Я назвал.

Ему хотелось опереть голову на руку, но рука опустилась и упала на

стол, как неживая; я подставил свою. Он раза два взглянул томно, болезненно,

как будто просил помощи; лицо принимало больше и больше выражение покоя и

тишины... вздох, еще вздох, - и голова, отяжелевшая на моей руке, стала

стынуть... Все в комнате хранило несколько минут мертвое молчание.

Это было шестого мая 1846 года, около трех часов пополудни.

Торжественно и пышно был он схоронен в Девичьем монастыре; два

семейства крестьян, отпущенных им на волю, пришли из Покровского, чтоб нести

гроб на руках; мы шли за ними; факелы, певчие, попы, архимандриты,

архиерей... потрясающее душу "со святыми упокой", а потом могила и тяжелое

падение земли на крышу гроба, - тем и кончилась длинная жизнь старика, так

упрямо и сильно державшего в руке своей власть над домом, так тяготевшего

надо всем окружающим, и вдруг его влияние исчезло, его воля исключена, его

нет, совсем нет!

Могилу засыпали, попов и монахов повели обедать, я не пошел, а

отправился домой, экипажи разъезжались; нищие толкались около монастырских

ворот; крестьяне стояли в кучке, обтирая пот с лица; я всех их знал

коротко, простился с ними, поблагодарил их и уехал.

Перед кончиной моего отца мы почти совсем переехали из маленького дома

в большой, в котором он жил, а потому и не удивительно, что в суете первых

трех дней я не успел оглядеться, но теперь, возвращаясь с похорон, как-то

странно сжалось сердце; на дворе, в сенях меня встретили слуги, мужчины и

женщины, прося покровительства и защиты (почему, я сейчас объясню); в зале

пахло ладаном, я взошел в комнату, в которой стояла постель моего отца; она

была вынесена; дверь, к которой столько лет не только люди, но и я сам,

подходили, осторожно ступая, была настежь, и горничная в углу накрывала

небольшой стол. Все адресовалось ко мне за приказаниями. Мое новое положение

было мне противно, оскорбительно, - все это, этот дом принадлежит мне

оттого, что кто-то умер, и этот кто-то - мой отец. Мне казалось, в этом

грубом завладении было что-то нечистое, словно я обкрадывал покойника.

Наследство имеет в себе сторону глубоко безнравственную: оно искажает

законную печаль о потере близкого лица введением во владение его вещами.

По счастию, нас избежало другое отвратительное последствие его - дикие

распри, безобразные ссоры делящих добычу возле гроба. Раздел всего именья

сделался в какие-нибудь два часа времени, при которых никто не сказал ни

одного холодного слова, никто не возвысил голоса и после которого все

разошлись с большим уважением друг к другу. Факт этот, главная честь

которого принадлежит Голохвастову, заслуживает, чтоб об нем сказать

несколько слов.

При жизни Сенатора он и мой отец сделали взаимное завещание родового

именья друг другу с тем, чтоб последний передал его Голохвастову. Часть

своего именья отец мой продал и капитал этот назначил нам. Потом он дал мне

небольшое именье в Костромской губернии, и это по настоятельному требованию

Ольги Александровны Жеребцовой. Именье это и теперь находится под

секвестром, который правительство, вопреки закона, наложило прежде, чем мне

был сделан запрос, хочу ли я возвратиться. После смерти Сенатора мой отец

продал его тверское именье. Пока собственное родовое именье моего отца

покрывало проданное им из принадлежавшего его брату, Голохвастов молчал. Но

когда у старика явилась мысль отдать мне подмосковную с тем, чтоб я

деньгами заплатил, по назначению его, долю моему брату и долю другим лицам,

тогда Голохвастов заметил, что это несообразно с волею покойника, хотевшего,

чтоб именье перешло к нему. Старик, не выносивший ни в чем ни малейшей

оппозиции, особенно таким планам, которые он долго обдумывал и потому считал

непогрешительными, осыпал племянника колкостями. Голохвастов отказался от

всякого участия в его делах и пуще всего от звания душеприказчика. Размолвка

сначала пошла так круто, что они было прервали все сношения.

Удар этот был не легок старику. Мало было людей на свете, которых бы.

он в самом деле любил; Голохвастов был в том числе. Он вырос на его глазах,

им гордилась вся семья, к нему отец мой имел большое доверие, его он ставил

мне всегда в образец, и вдруг "Митя, сын сестры Лизаветы" в ссоре,

отказывается от распоряжений, заявляет свое veto, и уже из-за него видны

иронические глаза Химика, с улыбкой потирающего свой нос пальцами,

обожженными селитряной кислотой.

По обыкновению, отец мой не показывал ни малейшего вида, что это

огорчает его, и избегал разговора о Голохвастове, но заметно стал угрюмее,

беспокойнее и чаще говорил об "ужасном веке, в котором ослабли все узы

родства и старшие не находят больше того уважения, каким были окружены в

счастливые времена", вероятно, когда представительницей всех семейных

добродетелей была Екатерина II!

В начале этой ссоры я был в Соколове и едва мельком слышал о ней, но на

другой день после моего возвращения в Москву рано утром приехал ко мне

Голохвастов. Большой педант и формалист, он пространно, хорошим и правильным

слогом рассказал мне все дело, прибавил, что именно потому поторопился

приехать, чтоб предупредить меня, в чем дело, прежде чем я услышу что-нибудь

о размолвке.

- Недаром, - сказал я ему шутя, - меня зовут Александром: этот гордиев

узел я вам тотчас разрублю. Вы должны во что б то ни стало помириться, и для

того, чтоб уничтожить спорный предмет, я скажу вам прямо и решительно, что я

отказываюсь от Покровского, а там одних лесных дач будет довольн9, чтоб

покрыть потерю тверского именья.

Голохвастов несколько смешался и поэтому еще больше доказывал мне все

то, что я так хорошо понял по первым двум словам. Мы с ним расстались в

самых лучших отношениях.

Через несколько дней мой отец как-то вечером сам заговорил о

Голохвастове. По своему обыкновению, когда он был недоволен кем-нибудь, он

не оставил в нем ни одного здорового места. Идеал, на который он мне

указывал с десятилетнего возраста, этот образцовый сын, этот примерный брат,

этот лучший племянник в мире, этот благовоспитанный человек по

превосходству, этот человек, наконец, одевающийся до того хорошо, что

никогда узел галстуха не был ни велик, ни- мал, - этот человек являлся

теперь в каком-то отрицательном фотографическом снимке, так что впадины были

выпуклы, а белые места черны.

Переход к простой брани был бы слишком крут и заметен без разных

переливов, оттенков и мостов. Такой непоследовательности отец мой при своем

уме не мог сделать.

- Да, скажи, пожалуйста,- все забываю тебя спросить, - виделся ты с

Дмитрием Павловичем (он его всегда звал Митя) после твоего возвращения?

- Один раз.

- Ну что, как его превосходительство?

- - Ничего, здоров.

- Очень хорошо, что ты с ним видаешься; таких людей надобно держаться.

Я его люблю и привык любить, да он всего этого и заслуживает. Конечно, есть

и у него свои, и пресмешные, недостатки... но един бог без греха. Скорая

карьера вскружила ему голову... ну, молод в аннинской ленте; к тому же род

его службы такой: ездит куратором учеников бранить да все с школярами привык

говорить свысока... поучает их, те слушают его навытяжке... он и думает, что

со всеми можно говорить тем же тоном. Не знаю, заметил ли ты - даже голос у

него переменился? Я помню, при покойной императрице князь Прозоровский таким

же резким голосом приказывал своим ординарцам. Ридикульно 103 сказать

приехал вдруг ко мне выговор читать. Я слушаю его и думаю: что, если бы

покойница сестра Лизавета могла видеть это! Я ее с рук на руки Павлу

Ивановичу передал в день их венчания, а тут ее сын:

- Да, дядюшка, кричит, если так, вы уж лучше обратитесь к Алексею

Александровичу, а меня прошу избавить.

- Я, ты знаешь: одна нога в гробу, бездна забот, болезни, ну, Иов

многострадальный. А он кричит, распалахнулся в лице... Quel siecle! 104 Я

знаю, ну, он тривык в декастериях... ведь он никуда не ездит, а любит

распоряжаться дома со старостами да с конюхами, - а тут эти писаришки - все

"вашпревосходитство! вашпревосходитство!" - ну, затмение...

Словом, как в портрете Людовика-Филиппа, изменяя слегка черты,

последовательно доходишь от спелого старика до гнилой груши, так и

"образцовый Митя" - оттенок за оттенком - под конец уж как-то стал сбиваться

на Картуша или на Шемяку.

Когда последние удары кистью были кончены, я рассказал весь мой

разговор с Голохвастовым. Старик выслушал внимательно, насупил брови, потом,

продолжительно, отчетливо, систематически нюхая табак, сказал мне:

- Ты, пожалуйста, любезный друг, не думай, что ты меня.очень затруднил

тем, что отказываешься от Покровского... Я никого не упрашиваю и никому не

кланяюсь: "возьмите, мол, мое имение", и тебе кланяться не стану. Охотники

найдутся. Все контркарируют 105 мои прожекты; мне это надоело, -отдам все в

больницу - больные будут добром поминать. Не только Митя, уж ты, наконец,

учишь меня распоряжаться моим добром, а давно ли Вера тебя в корыте мыла?

Нет, устал, пора в отставку; я и сам пойду в больницу.

Так разговор и окончился.

На другой день, часов в одиннадцать утром, отец прислал за мной своего

камердинера. Это случалось очень редко; обыкновенно я заходил к нему перед

обедом или если не обедал у него, то приходил к чаю.

Я застал старика перед его письменным столом, в очках и за какими-то

бумагами.

- Поди-ка сюда, да, если можешь подарить мне часик времени... помоги-ка

тут мне в порядок привести разные записки. Я знаю, ты занят, все статейки

пишешь - литератор... видел я как-то в "Отечественной почте" твою статью,

ничего не понял, - все такие термины мудреные. Да уж и литература-то

такая... Прежде писывали Державин, Дмитриев, а нынче ты... да мой племянник

Огарев. Хотя, по правде сказать, лучше дома сидеть и писать всякие пустяки,

чем в санках да к Яру, да шампанское.

Я слушал и никак не понимал, куда идет это captatio benevolentiae 106.

- Садись-ка вот здесь, прочти эту бумагу и скажи твое мнение.

Это было духовное завещание и несколько прибавлений к нему. С его точки

зрения, это было высшее доверие, которое он мог оказать.

Странный психологический факт. В продолжение чтения и разговора я

заметил две вещи: во-первых, что ему хотелось помириться с Голохвастовым, а

во-вторых, что он очень оценил мой отказ от именья, и в самом деле с этого

времени, то есть с октября месяца 1845, и до своей кончины он во всех

случаях показывал не только доверие, но иногда советовался со мной и даже

раза два поступил по моему совету. *

А что бы подумал человек, который бы вчера подслушал наш разговор? В

ответе моего отца насчет Покровского я не изменил ни йоты, я очень помню

его.

Завещание в главной части было просто и ясно: он оставлял все

недвижимое имение Голохвастову, все движимое, капитал и домы моей матери,

брату и мне, с условием равного раздела. Зато прибавочные статьи, написанные

на разных лоскутках без чисел, далеко не были просты. Ответственность,

которую он клал на нас и в особенности на Голохвастова, была до

чрезвычайности неприятна. Они противуречили друг другу и носили тот характер

неопределенности, из-за которого обыкновенно выходят безобразные ссоры и

обвинения.

Например, там были такие вещи: "Всех дворовых людей, хорошо и усердно

мне служивших, отпускаю я на волю и поручаю вам выдать им денежные

награждения по заслугам".

В одной записке было сказано, что старый каменный дом оставляется Г. И.

В другой - дом имел иное назначение, а Г. И. оставлялись деньги, но вовсе не

было сказано, чтоб эти деньги шли взамен дома. По одному прибавлению, отец

мой оставлял десять тысяч серебром одному родственнику, а по другому -

он оставлял его сестре небольшое именье с тем, чтоб она отдала своему брату

эти десять тысяч серебром.

Надобно заметить, что о половине этих распоряжений я прежде слыхал от

него, и не я один. Старик много раз при мне говорил, например, о доме Г. И.

и советовал ему даже переехать в него.

Я предложил моему отцу пригласить Голохвастова и поручить ему с Г. И.

составить общую записку.

- Конечно, - говорил он, - Митя мог бы помочь, да ведь он очень занят.

Знаешь, эти государственные люди... Что ему до умирающего дяди, - он все

семинарии ревизует.

- Он наверно приедет, - заметил я, - это дело слишком важно для него.

- Я всегда рад его видеть. Только не всегда у меня голова достаточно

здорова говорить о делах. Митя, il est tres verbeux 107, он заговорит меня,

а у меня сейчас мысли кругом пойдут. Ты лучше свези к нему все эти бумаги,

да пусть он прежде на маржах 108 поставит свои замечания.

Дни через два Голохваетов приехал сам; он, как большой формалист,

перепугался больше меня беспорядка, а как классик, выразился об этом так:

"mais, mon cher, cest le testament dAlexandre le Grand" 109. Мой отец, как

всегда в подобных случаях бывало, представил себя вдвое больше больным,

говорил Голохвастову косвенные колкости, потом обнял его, тронул щекой его

щеку, и семейное Кампо-Формио было заключено.

Насколько мы могли, мы уговорили старика переменить редакцию его

прибавлений и сделать одну записку. Он сам хотел ее написать и не кончил в

продолжение шести месяцев.

Вслед за разделом явился, естественно, вопрос, кто же поступает на волю

и кто нет? Что касается до денежного награждения, я уговорил моего отца

определить сумму; после долгих прений он назначил три тысячи рублей

серебром. Голохвастов объявил людям, что, не зная, кто именно служил в доме

и как, он предоставляет мне разбор их прав. Я начал с того, что поместил в

список всех до одного из служивших в доме. Но когда разнесся слух о

моем листе, на меня хлынули со всех сторон какие-то дворовые прошлых

поколений, с дурно бритыми седыми подбородками, плешивые, обтерханные, с тем

неверным качанием головы и трясением рук, которые приобретаются двумя-тремя

десятками лет пьянства, старухи, сморщившиеся и в чепцах с огромными

оборками, заочные крестники и крестницы, о христианском существовании

которых я не имел понятия. Одних из этих людей я совсем не видывал, других

помнил как во сне; наконец явились и такие, о которых я наверно знал, что

они никогда не служили у нас в доме, а вечно ходили по паспорту, другие

когда-то жили, и то не у нас, а у Сенатора, или пребывали спокон века в

деревне. Если б эти разбитые на ноги старики и уменьшившиеся в росте и

закоптевшие от лет старухи хотели вольную для себя, беда была бы не велика;

совсем напротив, они-то и были готовы окончить век свой за Дмитрием

Павловичем, но у каждого почти нашлись сыновья, дочери, внучата.

Призадумался я, думал, думал, да и дал всем им свидетельства. Голохвастов

очень хорошо понял, что половина этих незнакомцев никогда не была на службе,

но, видя мои свидетельства, велел всем писать отпускные; когда мы их

подписывали, он, почесывая пальцем волосы, сказал мне, улыбаясь:

- Я думаю, мы тут и чужих несколько человек отпустили.

Голохвастов был в своем роде тоже оригинальное лицо, как вся семья

моего отца.

Меньшая сестра моего отца была замужем за старым, старинным столбовым и

очень богатым русским барином Павлом Ивановичем Голохвастовым - Голохвастовы

мелькают там-сям в русской истории со времен Грозного; при Самозванце, во

время междуцарствия встречаются их имена. Келарь Авраамий Палицын навлек на

себя сначала гнев Дмитрия Павловича, а потом предлинную статью, неосторожно

отозвавшись об одном из предков его в своем сказании об осаде

Троице-Сергиевской лавры.

Павел Иванович был угрюмый, скупой, но чрезвычайно честный и деловой

человек. Мы видели, как он помешал моему отцу уехать из Москвы в 1812 году и

как умер потом в деревне от удара.

У него остались два сына и дочь. Они жили с матерью в том самом большом

доме на Тверской, которого пожар так поразил старика 110. Несколько

строгий, скупой и тяжелый тон, введенный стариком, пережил его. В доме их

царствовала обдуманная, важная скука и официально учтивый, благосклонный тон

с чувством собственного достоинства, который a la longue 111 чрезвычайно

надоедал. Большие и хорошо убранные комнаты были слишком пусты и беззвучны.

Молча сидела, бывало, за своей работой дочь; мать, сохранившая следы большой

красоты и тогда еще не старая, лет сорока пяти с чем-нибудь, начинала

хворать и обыкновенно лежала на софе; обе говорили протяжно и несколько

нараспев, как тогда вообще говорили московские дамы и девицы. Дмитрий

Павлович лет восемнадцати походил на сорокалетнего мужчину. Меньшой брат был

живее его, но зато его почти никогда не было налицо....

...И все-то это примерло... А я еще помню, когда мать дала Дмитрию

Павловичу торжественную инвеституру 112 на полное распоряжение лошадью и

дрожками. Их бывший гувернер Маршаль, превосходный человек, послуживший мне

когда-то типом Жозефа в "Кто виноват?", давал мне уроки после Бушо.

Как ни обходи, ни маскируй, как умно ни разрешай эти тревожные вопросы

о жизни, смерти, судьбе, они все-таки являются с своими могильными крестами

и с той будто неуместной улыбкой, которая остается на осклабившихся челюстях

мертвой головы!

А если раздумаешься, то сам увидишь, что и нельзя не улыбаться. Вот,

хоть бы судьба этих двух братьев - чего и чего не придет в голову, думая о

них!

Разница, бывшая между моим отцом и Сенатором, бледнеет перед резкой

противуположностью их, несмотря на то, что они выросли в одной комнате,

имели одного гувернера, одних учителей, одинакую обстановку.

Старший брат был блондин с британски-рыжеватым оттенком, с

светло-серыми глазами, которые он любил щурить и которые говорили о

невозмущаемом штиле души. С летами фигура его все больше и больше выражала

чувство полного уважения к себе и какой-то психической сытости собою. Он

тогда стал щурить не только глазами, но и ноздрями особенного, довольно

удачного покроя. Говоря, он почесывал третьим пальцем левой руки

волосы на висках, всегда подвитые и правильно причесанные, притом он

постоянно держал губы на благосклонной улыбке; последнее он унаследовал у

матери и у Лампиева портрета Екатерины II. Правильные черты его вместе с

стройным и довольно высоким ростом, с тщательно округленными движениями, с

шейным платком, которого узел "никогда не был ни велик, ни мал", придавали

ему какую-то торжественную красоту - посаженого отца, почетного свидетеля,

человека, которому предоставлено раздавать награды отличившимся ученикам,

или по крайней мере человека, приехавшего поздравить с рождеством Христовым

или с наступающим Новым годом. Но для будней, для ежедневного обихода он был

слишком наряден.

Вся его жизнь была рядом наград за успехи и нравственность. Он их

заслуживал вполне. Маршаль, поседевший от меньшого брата его, не мог

нахвалиться Дмитрием Павловичем и безусловно верил в непогрешительность его

французского синтаксиса. Действительно, он говорил по-французски с той

непорочной правильностью, с которой французы никогда не говорят (вероятно,

потому, что в них не развито чувство сознания всей важности знать

французскую грамматику). Четырнадцати лет он не только участвовал в

управлении именьем, но перевел на французский язык в прозе всю "Россиаду"

Хераскова для упражнения в стиле. Вероятно, старик радовался на том свете

больше, чем "Лебедь на водах Меандра", узнавши это. Но Голохвастов не только

правильно говорил по-французски и по-немецки, не только хорошо знал

по-латыни, но знал и говорил правильно и хорошо по-русски.

Так, как Маршаль считал его лучшим учеником, так его мать считала его

лучшим сыном, дяди его - лучшим племянником, а князь Дмитрий Владимирович

Голицын, когда он определился к нему на службу, считал его лучшим

чиновником. Но что еще важнее - что все это действительно так и было. А

странное дело... чувствовалось отсутствие чего-то. Он был умен, деловой

человек, много читал и помнил - чего же больше, кажется, требовать?

Я впоследствии не раз встречал эти натуры, эти "гладенькие" умы, эти

светло понимающие - на известном пространстве и в известную глубину -

головы. Они умно рассуждают, не отступая от данных; они еще умнее поступают,

не сходя с торной дороги; они настоящие современники своего времени,

своего общества. Все, что они говорят, - истинно, но они могли бы говорить

что-нибудь другое; все, что они делают, -хорошо, но они могли бы делать

что-нибудь иное. Они обыкновенно нравственны, но вам нечистая сила шепчет на

ухо: "Да могут ли они быть безнравственны?" Немцы назвали бы таких людей

"рассудочными"; это среда вигизма в Англии, - среда, которой гений и высший

представитель теперь - Маколей, в стары годы был Вальтер Скотт, среда

практической философии пустынника de la Chaussee dAntin и философских

поучений Вейса. Все у этих господ исправно, чинно, на месте; они правильно

любят добродетель и бегут порока; все у них не лишено известной прелести

серенького летнего дня без дождя и солнца, а чего-то нет, - ну, так,

безделицы, ничего, как. у великих княжен царя Никиты... но

И того недоставало,

а без того и все остальное не в честь.

Меньшой брат Голохвастова родился хромой; уж одно это обстоятельство

лишило его возможности приобресть античную позу и версальскую поступь

старшего брата. К тому же у него были черные волосы и огромные черные глаза,

которыми он никогда не щурился. Зта энергическая и красивая наружность была

все; внутри бродили довольно неустроенные страсти и смутные понятия. Мой

отец, не ставивший его ни в грош, говорил, когда особенно был им недоволен:

- Quel jeu interessant de la nature 113 видеть на плечах Николаши, - и

при этом старик поднимал свои собственные, - голову персидского шаха!

Так, как его старший брат не мог ни на минуту обдосужиться весь свой

век и постоянно что-нибудь делал, так Николай Павлович всю жизнь решительно

ничего не делал. В юности он не учился; лет двадцати трех он уже был женат,

и это презабавным образом. Он увез сам себя. Влюбившись в бедную и незнатную

девушку, чрезвычайно милую грезовскую головку или севрскую изящнейшую

куколку, он просил позволения жениться на ней, и этому я всего меньше

дивлюсь. Мать, исполненная аристократических предрассудков и воображавшая,

что за своих сыновей меньше взять нельзя, как Румянцеву или Орлову, и

то с целым народонаселением какой-нибудь Воронежской или Рязанской губернии,

разумеется, не согласилась. Но, как брат его ни уговаривал, как дяди и тетки

ни усовещивали, светленькие глазки молодой девушки взяли свое; наш Вертер,

видя, что ничем не сломит волю своих родных, спустил ночью в окно шкатулку,

несколько белья, камердинера Александра, потом спустился сам, оставив свою

дверь запертую изнутри. Когда к обеду следующего дня открыли дверь, он был

уже обвенчан. Его мать так огорчилась тайным браком, что слегла в постель и

умерла, принеся свою жизнь в жертву на алтарь этикета и приличий.

У них в доме жила вдова коменданта Орской крепости во времена чумы и

Пугачева, старушка-офицерша, глухая, с небольшими усами и ворчунья. Часто

рассказывала она мне потом о потрясающем событии побега и всякий раз

прибавляла: "Я, батюшка, с малых лет видела, что в Николае-то Павловиче

проку никакого не будет и никакого утешения Елизавете Алексеевне. Ему,

извольте видеть, было лет двенадцать,-век не забуду, - прибежал ко мне,

хохочет до слез, говорит: "Надежда Ивановна, Надежда Ивановна, поскорее к

окну: посмотрите, что с нашей коровой сделалось!" Я к окну - да так и

ахнула. Ну, представь, батюшка: ей собаки, что ли, хвост оторвали, только

она, моя голубушка, так-таки без хвоста и есть... Корова была тирольская...

не вытерпела я, так это, я говорю, ты смеешься над маменькиной коровой да

над своим добром, ну, какой же в тебе будет путь! Так я уж и махнула рукой с

той самой поры".

Пророчество, так странно вышедшее из коровьего хвоста, которого не было

на своем месте, начало сбываться быстро. Братья разделились, и меньшой пошел

кутить.

Кто не помнит ряд Гогартовых рисунков, в которых он представляет

параллельно жизнь трудолюбивого и лентяя. Трудолюбивый скучает в церкви,

ленивый играет в кости; трудолюбивый читает в семействе назидательную книгу,

лентяй пьет водку и т. д. Эту параллель с изменением общественного положения

представляли наши братья. У Гогарта один из героев начинает воровать и

оканчивает виселицей, а другой всю жизнь совсем не веселится и приговаривает

своего приятеля к смерти. Воровство - hors doeuvre 114 - не его вина,

что ему мать не оставила двух тысяч душ в Калужской губернии, как Елизавета

Алексеевна, и полмиллиона денег. Стал ли бы он тогда хлопотать и трудиться,

- воровать вовсе не отдохновение, а работа очень неприятная и чрезвычайно

опасная.

Оба брата, разделившись, горячо принялись за дело. Один - улучшать свое

имение, другой - разорять его, не знаю, прибавил ли Дмитрий Павлович сто

рублей своими неусыпными заботами к имуществу, Николай Павлович через десять

лет имел больше миллиона долга.

Вскоре после смерти матери, устроив свою сестру, то есть выдав ее

замуж, Дмитрий Павлович уехал в Париж и Лондон - глядеть Европу, а Николай

Павлович принялся себя показывать Москве: балы, обеды, спектакли следовали

друг за другом; его дом с утра был набит охотниками до хорошего завтрака,

знатоками вин, танцующей молодежью, интересными французами, гвардейскими

офицерами; вино лилось, музыка гремела; он даже иногда поднимал местные

образа первой величины: князя Д. В. Голицына, князя Юсупова.

Холостой Дмитрий Павлович между тем, правильно осмотревши Европу и

выучившись по-английски, возвращался (вооруженный планами девонширских ферм

и корнвельского конского завода в сопровождении английского берейтора и двух

огромных породистых ньюфаундлендских собак, с длинной шерстью, с перепонками

на лапах и одаренных невероятной глупостью. Морем плыли сеяльные и веяльные

машины, необыкновенные плуги и г модели всяких агрономических затей.

Пока Дмитрий Павлович старательно заводил четырехпольное хозяйство, не

идущее к нашей земле, и обсевал клевером наши православные луга, пока он

давал английское воспитание жеребятам, от русских родителей рожденным, и

изучал Тэера, - Николай Павлович, и это, я думаю, худший и глупейший

поступок в его жизни, успел разлюбить свою жену и, как бы не находя довольно

быстрым средством разорения балы и обеды, взял на содержание

актрису-танцовщицу, которая, без сомнения, была недостойна завязывать

шнурков корсета его жены. С этой минуты все пошло, как на парах: именье было

описано, жена погоревала, погоревала о судьбе детей и о своей

собственной, простудилась и в несколько дней умерла, - дом распадался.

Видя это, Дмитрий Павлович принял энергическую меру, чтоб и его именье

не пошло кредиторам его брата - он решился жениться. Он тщательно выбрал

умную и дельную жену; брак его не был делом безумной страсти; он из

династического интереса желал прямых наследников, чтоб оградить родовое

именье праотцев.

Свадьба брата сильно огорчила Николая Павловича. Такого сюрприза от

него он не ждал; видно, им было на роду написано удивлять друг друга своими

бракосочетаниями. Чтоб утешиться, он стал вдвое кутить. Как медленно ни

Дата добавления: 2015-06-04