Причины межэтнических конфликтов 4 страница

В очень характерном выражении говорить/спрашивать русским языком русский язык выступает эквивалентом нормального, человеческого языка, как противоположность языку иностранному как непонятному: Ведь я же русским языком говорил, предупреждал: "С этим не спеши, сколь нет у нас прямых директив" (Шолохов).

Словарные определения лексем речь и слово отсылают к дефиниционному признаку манифестации языка в речи.

При употреблении лексемы речь в базовом значении концепта ей всегда сопутствует определение, актуализирующее признак этничности: Я учился в немецкой, уже фашистской школе, но дома мы хранили русскую речь (Адамов). При имплицитном либо эксплицитном сравнении естественного языка с другими коммуникативными системами в качестве определения употребляется слово человеческий: Нельзя было проговориться, что птицы и звери понимают человеческую речь (Волков). В таких случаях место дефиниционного этнического признака занимает родовой антропный.

Лексемы язык и речь могут употребляться как полные синонимы: Мстивой ответил на северном языке, он владел этой речью не хуже, чем нашей, словенской (Семенова).

В корпусе иллюстративных материалов в базовом значении концепта лексема слово встречается крайне редко, при этом она не имеет определения. Тем не менее, в принципе возможно и употребление лексемы с определением, указывающим на этничность: …И мы сохраним тебя, русская речь, // Великое русское слово (А. Ахматова).

Значение лексемы голос, подпадающее под понятие языка как человеческой семиотической системы, в лексикографических источниках не встречается, что говорит о крайней маргинальности этого значения. В корпусе иллюстративных материалов в значении «язык» лексема встречается крайне редко; при этом актуализируется дефиниционный признак манифестации в речи: В мартовскую ветреную ночь в обозе полковой козел, – многие слышали, – закричал человеческим голосом: "Быть беде" (А. Толстой). Лексема всегда сочетается с определением человеческий, употребляясь при имплицитном либо эксплицитном сравнении естественного языка с другими коммуникативными системами.

Таким образом, только при употреблении лексемы язык актуализируется максимальное число выявленных дефиниционных признаков. Другие лексемы, употребляющиеся в базовом для концепта значении, актуализируют только один из дефиниционных признаков – признак манифестации в речи, тем самым указывая на язык как конкретное явление, а не абстрактную сущность.

Исходя из этого, представляется возможным сделать вывод, что ядерной лексемой русского лексико-семантическом поля, соответствующему концепту «язык», является лексема язык. Ближнюю периферию составит лексема речь, к дальней периферии возможно отнести лексемы голос и слово.

В проекции на лексическую систему современного английского языка концепт «язык» представлен лексемами language, tongue и speech.

В лексикографических определениях всех этих лексем представлены дефиниционные признаки манифестации в речи и этничности, при этом для лексем tongue и speech признак этничности выражен более отчетливо.

Как и в русском языке, может быть отмечено употребление эллиптической модели, в случае которого апелляция к концепту происходит при помощи только определения, а лексема, номинирующая язык, опускается: When he was drunk he spoke French and Italian and sometimes stood in the barroom before the miners, quoting the poems of Dante (Anderson).

В текстах лексемы language и tongue могут встречаться в одном предложении как абсолютные синонимы: It was impossible to identify the language, though Floyd felt certain, from the intonation and rhythm, that it was not Chinese, but some European tongue (Clarke).

В корпусе англоязычных текстов лексема speech в базовом значении концепта встречается редко, и, как правило, с уточняющим определением: Would Abrah continue to be with them, or would they be left to the mercy of these strangers of alien speech, without means of request or protest beyond the point to which signs might avail? (Wright); Martin's tawny, finely shaped little head, the grip of his sturdy, affectionate little arms, his early voyages into the uncharted sea of English speech, – these were so many marvels to his mother and father (Norris).

Может быть констатирована бóльшая семантическая близость этих лексем между собой по сравнению с русскими лексемами, выражающими базовое значение концепта.

Учитывая низкую частотность употребления лексемы speech в данном значении, представляется возможным сделать вывод, что ядерной лексемой английского лексико-семантическом поля, соответствующему концепту «язык», является лексема language. Можно выделить ближнюю периферию – лексему tongue и дальнюю – лексему speech.

Этимологический анализ лексем, используемых для объективации концепта в русском и английском языках, показывает, что внутренняя форма лексем не является существенным источником информации при их сопоставительном анализе. Лексемы язык, language, tongue восходят к индоевропейской форме *dnĝ^hu(ā)- с гипотетическим значением жертвенного возлияния, при этом имя языка как системы коммуникации производно от анатомического языка как органа речи (Красухин 2000); лексемы слово, речь, голос, speech восходят к звукоподражательным индоевропейским корням.

По итогам сопоставления лексико-семантических полей, соотносящихся с концептом «язык» в русской и английской лингвокультуре, можно сделать вывод, что русский язык обладает более богатыми лексическими средствами вербализации концепта. Также отличается структура данных полей: в английском языке периферийные элементы поля находятся ближе к ядру, чем в русском.

Подводя итоги, можно отметить, что своеобразие этнического менталитета находит своё отражение в отношении к анатомическому языку как к генератору речи, и, следовательно, речи как проявления языка (мощный инструмент влияния на окружающий мир в русском языковом сознании, инструмент приобретения жизненных благ в английском языковом сознании), а также в представлении о его автономности, независимости от сознания человека (ярко выражено в русской лингвокультуре, слабо – в английской).

Проведенное исследование позволяет выдвинуть предположение о характере эволюции концепта «язык» в русской и английской лингвокультурах. Могут быть отмечены две взаимосвязанные тенденции: а) тенденция к уменьшению количества лексических средств, используемых для вербализации концепта; б) тенденция к семантическому разделению языка и речи в языковом сознании. Представляется, что данные тенденции отражают изменения русской и английской языковых картинах мира в сторону сближения с научной картиной мира.

Что касается отношений концепта «язык» с другими языковыми концептами, то может быть констатирована предельная близость концептов «язык» и «речь» в силу специфики соответствующих явлений. Этноспецифичным является «соседство» концептов «язык» и «слово» в русской концептосфере.

Основные результаты нашего исследования сводятся к следующим положениям:

Язык является лингвокультурным семиотическим концептом, представляющим собой ментальное образование высокой степени абстракции, имеющее языковое выражение и отмеченное этнокультурной спецификой.

Универсальные признаки языка проявляются при реализации в научном дискурсе, раскрывающем его сущностные свойства.

В структуре концепта «язык» можно выделить три составляющие: понятийную, отражающую его признаковую и дефиниционную структуру; образную, фиксирующую когнитивные метафоры, поддерживающие концепт в языковом сознании, и значимостную, определяемой местом, которое занимает имя концепта в лексико-грамматической системе конкретного языка, куда войдут также этимологические и ассоциативные характеристики этого имени.

Общими для русского и английского языков являются:

а) иерархия и характер частотности актуализируемых в бытовом и бытийном видах дискурса дефиниционных семантических признаков языка;

б) характер представлений о языке, запечатленных в паремиологии и фразеологии;

в) типология когнитивных метафор, поддерживающих концепт в ЯС.

Различными для русского и английского языков являются:

а) функции и степень автономности анатомического языка как органа речи в паремиологическом представлении;

б) определенная специфика метафорического осмысления языка;

в) специфика вербализации концепта при помощи единиц соответствующих лексико-семантических полей.

Литература

Арутюнова Н. Д. Речь // Языкознание. Большой энциклопедический словарь / Гл. ред. В. Н. Ярцева. 2-е изд. М.: Большая Российская энциклопедия, 1998. С.414–416.

Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. 896 c.

Воркачев С. Г. Концепт счастья в русском языковом сознании: опыт лингвокультурологического анализа. Краснодар: Техн. ун-т Кубан. гос. технол. ун-та, 2002. 142 с.

Воркачев С. Г., Полиниченко Д. Ю. Концепт «язык» в русском паремиологическом фонде // Проблемы вербализации концептов в семантике текста: Материалы междунар. симпозиума. Волгоград, 22–24 мая 2003 г.: в 2 ч. Ч. 2. Тез. докл. Волгоград: Перемена, 2003. С. 176–180.

Дегтев С. В., Макеева И. И. Концепт слово в истории русского языка // Язык о языке: Сб. статей / Под общ. рук. и ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 63–171.

Карасик В. И. Культурные доминанты в языке // Языковая личность: культурные концепты: Сб. науч. тр. / ВГПУ, ПМПУ. Волгоград – Архангельск: Перемена, 1996. С. 3–16.

Кобозева И. М. "Смысл" и "значение" в "наивной семиотике" // Логический анализ языка: Культурные концепты / АН СССР. Ин-т языкознания. М.: Наука, 1991. С. 183–186.

Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М.: Гнозис, 2003. 375 с.

Крысько В. Г. Этническая психология. М.: Академия, 2002. 320 с.

Левонтина И. Б. Речь vs. язык в современном русском языке // Язык о языке. Сб. статей / Под общ. рук. и ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000. C. 271–289.

Макеева И. И. Языковые концепты в истории русского языка // Язык о языке: Сб. статей / Под общ. рук. и ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000. C. 63–155.

Никитина С. Е. Лингвистика фольклорного социума // Язык о языке: Сб. статей / Под общ. рук. и ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000. C.558–596.

Полиниченко Д. Ю. Оценочные коннотации в паремиологическом представлении концепта «язык» // Аксиологическая лингвистика: проблемы языкового сознания. Сб. науч. тр. / Под ред. проф. Н. А. Красавского. Волгоград: Колледж, 2003. С. 89–96.

Полиниченко Д. Ю. Оценочные коннотации в паремиологическом представлении концепта «язык» в русском и английском языках // Образование – наука – творчество. № 1(2), 2004 г. Армавир, 2004. С. 89–93.

Полиниченко Д. Ю. Образная составляющая лингвокультурного концепта «язык» в русской и английской паремиологии // Языки и транснациональные проблемы: Материалы I междунар. науч. конф. 22-24 апреля 2004 года. Т. I. / Отв. ред. Т. А. Фесенко; М. Тамбов: Изд-во ТГУ им Г. Р. Державина, 2004. С. 332–337.

Полиниченко Д. Ю. Концепт «язык» в английской паремиологии // Язык, сознание, коммуникация. Вып. 26. М.: МАКС Пресс, 2004. С.83–90.

Полиниченко Д. Ю. Понятийный компонент лингвокультурного концепта «язык» (на материале русского языка) // Культура общения и её формирование. Вып. 13. Воронеж: Истоки, 2004. С. 59–63.

Полиниченко Д. Ю. Лингвокультурный концепт «язык» в научной парадигме // Национальные концептосферы в свете лингвистики и общегуманитарных дисциплин. Материалы III регион. конф. (с международным участием) по проблемам межкультурной коммуникации. Йошкар-Ола, 2004. С. 27–29.

Полиниченко Д. Ю. Значимостная составляющая лингвокультурного концепта «язык» в русском языке // Языковые и культурные контакты различных народов: Сб. материалов Всерос. науч.-метод. конф. Пенза, 2004. С. 193–195.

Полиниченко Д.Ю. Естественный язык как лингвокультурный семиотический концепт (на материале русского и английского языков): Автореф. дис. … канд. филол. наук. Волгоград, 2004. 20 с.

Ромашко С. А. «Язык»: структура концепта и возможности развертывания лингвистических концепций // Логический анализ языка. Культурные концепты. М.: Наука, 1991. С. 161–163.

Савенкова Л. Б. Языковое воплощение концепта // Проблемы вербализации концептов в семантике текста: Материалы междунар. симпозиума. Волгоград, 22-24 мая 2003 г.: в 2 ч. Ч. 1. Научные статьи. Волгоград: Перемена, 2003. С. 258–264.

Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры. М.: Академический Проект, 2001. 990 с.

Сухарев В. А., Сухарев М. В. Психология народов и наций. Донецк: Сталкер, 1997. 400 с.

В начале массовых межэтнических конфликтов, в частности после событий в Алма-Ате (в 1986 г.), Якутии (1986 г.), Сумгаите (1988 г.), в связи с национальными движениями в Армении и республиках Прибалтики, первые объяснения их причин в СССР ученые и политики давали, чаще всего исходя из своих профессиональных и общественных позиций.

По официальной версии, конфликты явились следствием отступления от ленинской национальной политики. Но одни видели это отступление в сталинских репрессиях, депортациях целых народов, в декларативном характере федеративных отношений. Такая версия по сути давалась на XXVIII съезде КПСС, на последнем пленуме ЦК КПСС по национальным отношениям.

Другие ученые, например В.И. Козлов, считали, что отступление от ленинской национальной политики было допущено тогда, когда большевики отошли от ориентации на единое централизованное государство и согласились на федерацию с национальногосударственными образованиями*.

С идеей решить национальные проблемы путем пересмотра принципа государственного устройства, перехода к национальнокультурной автономии для всех наций как на уровне России, так и на уровне территорий с образованием 15-20 федеративных земель выступал до 1994 г. Г.Х. Попов (с этой идеей последняя его статья вышла в <Независимой газете> 26 января 1993 г.). Однако после заключения Договора между государственными органами Российской Федерации и государственными органами республики Татарстан Г.Х. Попов, выступая по телевидению в <Диалоге> с Ф.К. Бурлацким, признал, что наилучшим способом решения национальных проблем является вариативный подход к ним, и привел в качестве примера приостановку конфликта в случае с Татарстаном.

Как следствие прошлого режима рассматривал межэтнические конфликты И.М. Крупник, считавший, что эти конфликты есть <возвращенное насилие>*.

Кроме политических версий была предложена модель социально-структурных изменений как основы противоречий, приводящих к конфликтам. Ее выдвинули этносоциологи - авторы данного учебника*, которые считают, что в основе межэтнической напряженности лежат процессы, связанные с модернизацией и интеллектуализацией народов. Это процессы, без которых метрополия так же не могла развиваться, как и регионы. Они привели к тому, что в престижных видах деятельности нарастала конкуренция между титульными национальностями и русскими. У многих народов к концу 70-х годов не только сформировалась полиструктурная интеллигенция (т.е. помимо административной и занятой в сфере просвещения, как было в основном в ЗО-бО-х годах, появилась еще и научная, художественно-творческая, а у некоторых национальностей - и производственная), но и сложились новые ценности и представления, в том числе о самодостаточности и важности большей самостоятельности. Такие представления и ценности не совпадали с теми, которые были у русских в республиках. Большинство из них приехали сюда с установкой помогать (у многих помогали их родители), а следовательно, они и ощущали себя по статусу выше местного населения, титульных этносов.

Этот подход акцентирует внимание на том, что на определенном историческом отрезке времени происходят изменения в потенциале этнических групп, претендующих на привилегированные, престижные места, в том числе во власти. Изменяются и ценностные представления групп. Подобная ситуация наблюдалась ранее (к 70-м годам) в Европе, когда менялась диспозиция в положении Баллонов и фламандцев в Бельгии; в Канаде, когда франкоканадцы стали догонять по социальному и экономическому потенциалу англоканадцев. Такая ситуация может сохраняться достаточно долго после заявления претензий на изменение. Но так продолжается до тех пор, пока центральная власть сильна (в том числе при тоталитаризме). Если же она теряет легитимность, как это было в СССР, во всяком случае в конце 80-х - начале 90-х годов, то появляется шанс не только высказать претензии, но и реализовать их. Дальнейшее развитие событий - эскалация или свертывание конфликта - во многом зависит от состояния центральной власти.

Конечно, выдвигая данный подход, мы понимали, что предлагаем одно из объяснений, которое в ряде случаев может быть даже главным, но не для всех конфликтов. В каких-то из них социологический параметр можно найти, изучая процесс формирования <образа врага> вокруг этнической группы, скажем, экономических посредников, <экономического бизнеса'>, как это было в отношении турок-месхетинцев или <лиц кавказской национальности> на городских российских рынках. Социальный <запал> конфликта может содержать безработица, охватывающая ту или иную этническую группу в полиэтническом сообществе. Так было, например, в Туве; потенциально эта опасность до сих пор существует в ряде республик Северного Кавказа. Но подобными причинами никак не объяснить национальные движения в Прибалтийских республиках, в Грузии, на Украине. Подход к объяснению причин межэтнических конфликтов с точки зрения социально-структурных изменений в этносах помогает понять глубинные, сущностные причины именно таких крупных конфликтов.

В.А. Тишков считает, что в целом <соревновательность и конкуренция в сфере трудовых отношений и экономических взаимодействий редко когда может быть названа в числе основных факторов крупных конфликтов>'. Но в таком утверждении, как нам представляется, имеет место упрощение подхода, который автор называет социологическим.

Во-первых, социологические подходы разные; а, во-вторых, наш подход (с точки зрения социально-структурных изменений) имеет в виду не только соревновательность в сфере трудовых отношений (применительно к этой сфере мы чаще говорим о занятости) и экономических взаимодействий, но и конкурентность в сфере власти, управления, чему В.А. Тишков придает практически основное значение.

Если говорить о мировой социологии, то наш подход близок к объяснительной концепции конфликтов Т. Парсонса в рамках структурно-функциональной модели, которую признавали и в чем-то дополняли также В. Ньюман, Д. Снайдер, Ч. Тилли*, Л. Козер'". В известной мере небезосновательным был подход С. Хантингтона", который, изучая модернизацию традиционных обществ, фиксировал внимание на высокой политической мобилизации в переходные периоды. Он объяснял ее тем, что урбанизация, образование и широкая доступность информации порождают у групп, вовлеченных в модернизационный процесс, новые потребности и представления о способах их удовлетворения. Но реальные возможности таких обществ, в том числе социально-экономические, растут медленнее, чем потребности людей. Правительства не могут их удовлетворить. Отсутствие соответствующих политических институтов затрудняет, а иногда делает невозможным выражение требований в рамках закона. Несовершенство политической системы, неспособность ее решать противоречия ведут к конфликтам'*.

Приходится сожалеть, что в то время когда мы приступили к поиску объяснения причин конфликтов, ни нам, ни большинству других исследователей в нашей стране, ни тем, кто имел прямое отношение к их урегулированию, концепции, существовавшие за рубежом, не были известны. Тогда этническими конфликтами СССР ни социологи, ни этнологи, ни политологи не занимались.

В книге А.Г. Здравомыслова, которая вышла значительно позже того, как начались острые межэтнические конфликты в СССР и на постсоветском пространстве, причины конфликтов интерпретируются очень близко к тому, как они представлялись нам ранее. Главная причина возникновения такого рода конфликтных ситуаций - стремление социальных групп, вновь вовлекаемых в политический процесс, дать свою интерпретацию национальных интересов сообщества'*.

Помимо структурно-функционального подхода в объяснительных моделях причин межэтнических конфликтов существуют также поведенческие концепции. Они не отрицают значения социально-структурных факторов, но акцентируют внимание на социально-психологических механизмах, стимулирующих конфликт. В рамках этих концепций широко известна теория фрустрации агрессии (Д. Доллард, Н. Миллер, Л. Берковиц). Напомним, что фрустрация есть состояние опасности от ущерба, нанесенного группе, стресс, ощущаемый как препятствие в осуществлении цели, которые, согласно данной теории, ведут к агрессии.

Социологи и политологи, изучая реальные социально-культурные и политические ситуации, насытили эту теорию конкретным содержанием'*. Такт. Гурр, под руководством которого было проведено кросс-национальное исследование в 1 14 странах мира, показал значение в межэтнических конфликтах относительной депривации". При этом не просто подчеркивалась опасность депривации в связи с ухудшением условий жизни группы, но сама она рассматривалась как разрыв между ценностями-ожиданиями людей и возможностями.

Вспомним, как часто на бытовом уровне, да и среди профессионалов можно слышать: вот если бы у нас не было экономических трудностей и <все жили бы хорошо>, то никаких этнических конфликтов не было бы. Но ведь и в Канаде, и в Бельгии все живут неплохо, а межэтнические конфликты есть.

Теория относительной депривации в рамках концепции фрустрации обращает особое внимание на то, что к поиску <образа врага> приводит не просто плохое материальное положение. Исследователи переносят акцент именно на ожидания и ориентации, реализовать которые оказывается невозможно.

Если обратиться к ситуации Советского Союза в конце 70-х и в 80-х годах, то и там можно найти подтверждение этой теории. Именно в тот период улучшения социальной ситуации резко возросли потребности и ожидания народов, что сделало необходимым новый прорыв в области общей модернизации. А вместо этого начались другие процессы: ухудшение экономического положения в стране и нарастание политической нестабильности. Страхи и неудовлетворенность росли у людей всех национальностей, но те, которые как раз переживали период перехода от традиционного общества к современному, переносили свою неудовлетворенность на Центр, на русских, которые ассоциировались с ним.

Нереализованные ожидания часто бывают присущи группам, которые располагают интеллектуальным потенциалом, богатством, но не имеют соответствующего их представлению о себе высокого престижа и социального статуса. Г. Донски обратил внимание на то, что такие статусные несоответствия создают сильно фрустрированное большинство внутри группы и стимулируют конфликты'*. Ситуация в Карабахе, где армяне были более образованной группой и имели больший достаток, но не были допущены во властные структуры в той мере, в какой они считали справедливым, создавала у них постоянное чувство ущемленности, неуверенности, несправедливости.

Считается, что от теории фрустрации-агрессии берет свое начало и теория человеческих потребностей. Согласно ей, расовые и этнические группы испытывают чувства глубокой отчужденности и враждебности по отношению к тем общностям, которые, с их точки зрения, являются <виновниками> отсутствия у них <необходимых условий развития> и удовлетворения жизненно важных потребностей членов их группы.

Отказ группе в удовлетворении ее базовых потребностей, включая потребности в идентичности и безопасности, вызывает <страх уничтожения> группы, и это, по мнению Гурра, делает этнические конфликты постоянным и неизбежным элементом социально-политической системы. Исходя из этого, даже предпринимались попытки создания списков <меньшинств риска>, которые не только ощущают систематическую дискриминацию, но уже и предпринимали политические действия ради того, чтобы отстоять свои интересы перед государствами, претендующими на управление ими'*.

В доказательство несостоятельности данной объяснительной концепции обычно приводят следующие аргументы: 1) этнические группы не являются настолько сплоченными, чтобы все время бороться за идентичность. Противоречия внутри групп бывают не менее разрушительными, чем между группами; 2) <инициируют насилие не те группы, которые больше всего обездолены с точки зрения <базовых потребностей>; зачинщиками подавления <других> являются группы (точнее, представители их элит), которые обладают титульным статусом и хорошо развитыми культурными институтами>; 3) полевые исследования и другие данные по этничности в состоянии конфликта не подтверждают тезис о глубоко укоренившемся межэтническом отчуждении и ненависти; 4) опасно применять тезис, который делает легитимным понятие <насилие из-за групповых потребностей>'*.

Последние два аргумента совершенно бесспорны; первый верен для состояния этнической группы вне острого межэтнического противоречия; в ситуации же начавшегося межэтнического конфликта внутригрупповые противоречия обычно затухают. Что касается второго аргумента, то инициирование конфликтов происходит по-разному, и, видимо, вряд ли возможно постичь в реальности, какие варианты преобладают. Но очевидно, что насилие инициируется титульной группой тогда, когда группа, выдвигающая требования, заявляет о претензиях в открытой форме. В таких ситуациях выбор пути, формы решения конфликтов в значительной степени зависит от элит конфликтующих сторон.

Вопрос о роли элит - один из ответственнейших при интерпретации причин конфликтов. Он органичнее всего вмонтирован в концепцию коллективного действия, которая в историка-социологическом и политическом аспектах разработана в трудах Ч. Тилли и его соавторов'*.

Концепция коллективного действия заслуживает серьезного внимания при объяснении межэтнических конфликтов. Главным в ней является обоснование первенствующего значения коллективных интересов, которые побуждают людей действовать во имя них, выбирая те или другие формы действий. Не фрустрации, а <наложение коллективного интереса на возможность его достижения> рассматривается как механизм, формирующий действия. Борьба между группами ведется не вообще, а по поводу конкретных вопросов'". По мнению Тилли, в наибольшей мере мобилизуют людей вопросы политической жизни, связанные с борьбой за власть.

Одним из первых среди отечественных специалистов о феномене власти в этнических конфликтах заговорил В.А. Тишков. <Именно вопрос о власти, о гедонистических стремлениях элитных элементов в обществе к ее обладанию, о ее связи с материальным вознаграждением в форме обеспечения доступа к ресурсам и привилегиям является ключевым для понимания причин роста этнического национализма и конфликтов>, - писал он уже в 1993 г.*'

Этому вопросу очень большое значение придавали и политики, в частности Р.Г. Абдулатипов и С.М. Шахрай. И все же конфликтологи понимают, что и данный подход не лишен определенной слабости: он не позволяет объяснить массовой мобилизации, интенсивности чувств, группового стремления к реализации целей.

В средствах массовой информации по отношению к этнической элите нередко употребляются термины <этнические предприниматели>, <этнические активисты>, <манипуляторы>. Часто эти эмоциональные оценки дают люди, которые устали от конфликтов, переживают за группы, вовлеченные в них и страдающие от насилия. Но бывает, что такие стереотипы намеренно насаждаются, дабы <закрыть глаза> на реальные противоречия в обществе.

Этническое <манипулирование> нельзя понять без изучения всего комплекса причин, процессов и условий протекания конфликтов. Как справедливо подчеркивают А.А. Попов и В.Н. Стрелецкий, <манипуляции опасны тогда, когда существуют некие предпосылки для того, чтобы они увенчались успехом>; <такие предпосылки должны быть актуализированы, операционально сориентированы, морально легитимизированы>. Абсолютизация роли элиты в борьбе за власть как источнике конфликтов дискредитирует концепцию и порождает мифы**.

Таким образом, понять причины конфликтов, исходя из какой-то одной теории, нельзя потому, что, во-первых, каждый конфликт имеет свою специфику, а во-вторых, казуальные основы их могут меняться в ходе эскалации конфликтов, особенно если они затяжные.

Анализируя этнические конфликты в Российской Федерации и странах ближнего зарубежья, коллектив Центра этнополитических и региональных исследований под руководством Э.А. Панна" считал целесообразным выделить исторические причины возникновения и эскалации конфликтов. К ним были отнесены несправедливости административно-политической иерархии народов (союзные, автономные республики, автономные области, округа и т.д.); произвольная перекройка границ национальных образований; депортации народов.

Как результат насилия рассматривается и несбалансированность преобразований общества, когда социальное и экономическое неравенство, конкуренция на рынке труда, земли и жилья перерастают в межэтнические конфликты. Такова, по мнению ученых, природа конфликтов-бунтов - ферганских (1988 г.), душанбинских (1990 г.), ошеких (1991 г.) и других подобных событий. Чаще всего этническая общность, <подвергшаяся нападению>, выступала в роли <козла отпущения>.

Дата добавления: 2015-06-04