Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 5. Война и мир 6 страница

равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет

ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.

Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем

заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего

положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им

может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех

вопросов, которые занимали его. А его занимали все одни и те же вопросы с

самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую,

мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с

особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к

одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать

задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором

держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся,

ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть

его.

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать

только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то

будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с

проезжего лишние деньги. "Дурно ли это было или хорошо?", спрашивал себя

Пьер. "Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого

неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это

офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в

Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то,

что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за

что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего

жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет

всем?", спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов,

кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот

был: "умрешь -- все кончится. Умрешь и все узнаешь, или перестанешь

спрашивать". Но и умереть было страшно.

Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в

особенности козловые туфли. "У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а

она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, -- думал Пьер. И зачем

нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья,

спокойствия души, эти деньги? Разве может что-нибудь в мире сделать ее и

меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая все кончит и которая

должна притти нынче или завтра -- все равно через мгновение, в сравнении с

вечностью". И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт все

так же вертелся на одном и том же месте.

Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m-mе

Suza. ^[1] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе

какой-то Аmélie de Mansfeld. ^[2] "И зачем она боролась против

своего соблазнителя, думал он, -- когда она любила его? Не мог Бог вложить в

ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и,

может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер,

ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это

высшая степень человеческой премудрости".

Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным,

бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему

окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.

-- Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них,

-- сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого,

остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был

приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими

бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.

Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него

кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо-усталым видом, не

глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном

крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах,

проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в

висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и

проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось

заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом

о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на

пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением

Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем-то глубокомысленно

и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь

покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо

не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек-слуга

разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда

все было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе

один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал

чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в

разговор с этим проезжающим.

Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным

кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.

-- Ничего. Подай книгу, -- сказал проезжающий. Слуга подал книгу,

которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер

смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять

закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер

смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил

свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.

Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но

блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.

-- Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, --

сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел

через очки на своего собеседника.

-- Я слышал про вас, -- продолжал проезжающий, -- и про постигшее вас,

государь мой, несчастье. -- Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто

он сказал: "да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что

случилось с вами в Москве, было несчастье". -- Весьма сожалею о том,

государь мой.

Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику,

неестественно и робко улыбаясь.

-- Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более

важным причинам. -- Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и

подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру

неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно

покоряясь ему, подошел и сел подле него.

-- Вы несчастливы, государь мой, -- продолжал он. -- Вы молоды, я стар.

Я бы желал по мере моих сил помочь вам.

-- Ах, да, -- с неестественной улыбкой сказал Пьер. -- Очень вам

благодарен... Вы откуда изволите проезжать? -- Лицо проезжающего было не

ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового

знакомца неотразимо-привлекательно действовали на Пьера.

-- Но если по каким-либо причинам вам неприятен разговор со мною, --

сказал старик, -- то вы так и скажите, государь мой. -- И он вдруг улыбнулся

неожиданно, отечески-нежной улыбкой.

-- Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, --

сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел

перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.

-- Позвольте мне спросить, -- сказал он. -- Вы масон?

-- Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий,

все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. -- И от себя и от их имени

протягиваю вам братскую руку.

-- Я боюсь, -- сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием,

внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями

масонов, -- я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я

боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен

вашему, что мы не поймем друг друга.

-- Мне известен ваш образ мыслей, -- сказал масон, -- и тот ваш образ

мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего

мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный

плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не

знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное

заблуждение.

-- Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в

заблуждении, -- сказал Пьер, слабо улыбаясь.

-- Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, -- сказал масон, все

более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. --

Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с

участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени,

воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога,

-- сказал масон и закрыл глаза.

-- Я должен вам сказать, я не верю, не... верю в Бога, -- с сожалением

и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.

Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы

богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у

него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.

-- Да, вы не знаете Его, государь мой, -- сказал масон. -- Вы не можете

знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.

-- Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; -- но что ж мне делать?

-- Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не

знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех

кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! -- строгим дрожащим голосом

сказал масон.

Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.

-- Ежели бы Его не было, -- сказал он тихо, -- мы бы с вами не говорили

о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? -- вдруг

сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. -- Кто Его выдумал,

ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое

непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого

непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех

своих свойствах?... -- Он остановился и долго молчал.

Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.

-- Он есть, но понять Его трудно, -- заговорил опять масон, глядя не на

лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего

волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. -- Ежели бы

это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к

тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный

смертный, покажу все всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто

слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не

увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? -- Он помолчал. -- Кто

ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести

эти кощунственные слова, -- сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, --

а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно

сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает

назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать

Его трудно... Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для

этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в

непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие... -- Пьер, с

замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не

перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот

чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона,

или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые

были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона,

или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении,

или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые

светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в

сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; -- но он всей душой желал

верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и

возвращения к жизни.

-- Он не постигается умом, а постигается жизнью, -- сказал масон.

-- Я не понимаю, -- сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в

себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он

боялся не верить ему. -- Я не понимаю, -- сказал он, -- каким образом ум

человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.

Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.

-- Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы

хотим воспринять в себя, -- сказал он. -- Могу ли я в нечистый сосуд

воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним

очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую

влагу.

-- Да, да, это так! -- радостно сказал Пьер.

-- Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских

науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание

умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку -- науку

всего, науку объясняющую все мироздание и занимаемое в нем место человека.

Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить

своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и

совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет

Божий, называемый совестью.

-- Да, да, -- подтверждал Пьер.

-- Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у

самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что

ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы

сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?

-- Нет, я ненавижу свою жизнь, -- сморщась проговорил Пьер.

-- Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты

будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы

проводили ее? В буйных оргиях и разврате, все получая от общества и ничего

не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали

для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли

вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести

распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы

приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь.

Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве

молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти

путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и

вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою

жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! -- После этих слов, масон,

как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку

дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое,

почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да,

мерзкая, праздная, развратная жизнь, -- и не смел прерывать молчание.

Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.

-- Что лошади? -- спросил он, не глядя на Пьера.

-- Привели сдаточных, -- отвечал слуга. -- Отдыхать не будете?

-- Нет, вели закладывать.

"Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не

обещав мне помощи?", думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка

взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. "Да, я не думал этого, но

я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого,

думал Пьер, -- а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы

открыть мне ее". Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий,

привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик.

Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном,

сказал ему:

-- Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?

-- Я?... Я в Петербург, -- отвечал Пьер детским, нерешительным голосом.

-- Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был

так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я

ни в ком никогда не находил помощи... Впрочем, я сам прежде всего виноват во

всем. Помогите мне, научите меня и, может-быть, я буду... -- Пьер не мог

говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.

Масон долго молчал, видимо что-то обдумывая.

-- Помощь дается токмо от Бога, -- сказал он, -- но ту меру помощи,

которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в

Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на

сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет

позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению,

обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю

вам счастливого пути, государь мой, -- сказал он, заметив, что слуга его

вошел в комнату, -- и успеха...

Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге

смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще

Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не

спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное

прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное,

безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он

был, как ему казалось, порочным только потому, что он как-то случайно

запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни

следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей,

соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким

представлялось ему масонство.

Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не

выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги,

которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и все одно понимал Пьер,

читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в

возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной

любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его

приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по

петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и

торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив

за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было,

обратился к нему:

-- Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, -- сказал он ему,

не садясь. -- Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве,

ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и

предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю

исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в

братство свободных каменьщиков?

Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на

балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.

-- Да, я желаю, -- сказал Пьер.

Вилларский наклонил голову. -- Еще один вопрос, граф, сказал он, на

который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant

homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих

прежних убеждений, верите ли вы в Бога?

Пьер задумался. -- Да... да, я верю в Бога, -- сказал он.

-- В таком случае... -- начал Вилларский, но Пьер перебил его. -- Да, я

верю в Бога, -- сказал он еще раз.

-- В таком случае мы можем ехать, -- сказал Вилларский. -- Карета моя к

вашим услугам.

Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и

как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные,

испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.

Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по

темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи

прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой-то

человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему

навстречу, что-то тихо сказал ему по-французски и подошел к небольшому

шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок,

Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив

в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку,

повел куда-то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от

боли и улыбался от стыда чего-то. Огромная фигура его с опущенными руками, с

сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась

за Вилларским.

Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.

-- Что бы ни случилось с вами, -- сказал он, -- вы должны с мужеством

переносить все, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер

утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери,

вы развяжете себе глаза, -- прибавил Вилларский; -- желаю вам мужества и

успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.

Оставшись один, Пьер продолжал все так же улыбаться. Раза два он

пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять

опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались

ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал.

Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того,

что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха.

Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более

всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на

тот путь обновления и деятельно-добродетельной жизни, о котором он мечтал со

времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные

удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно --

темно: только в одном месте горела лампада, в чем-то белом. Пьер подошел

ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна

раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был

человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия:

"Вначале бе слово и слово бе к Богу", Пьер обошел стол и увидал большой,

наполненный чем-то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не

удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь,

совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более

необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие -- ему

казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в

себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. -- "Бог, смерть, любовь,

братство людей", -- говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но

радостные представления чего-то. Дверь отворилась, и кто-то вошел.

При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел

невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился;

потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие,

закрытые кожаными перчатками, руки.

Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший

его грудь и часть ног, на шее было надето что-то вроде ожерелья, и из-за

ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо,

освещенное снизу.

-- Для чего вы пришли сюда? -- спросил вошедший, по шороху, сделанному

Пьером, обращаясь в его сторону. -- Для чего вы, неверующий в истины света и

не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас?

Премудрости, добродетели, просвещения?

В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер

испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве

испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно

чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с

захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в

масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер,

подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему

оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был

только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова,

так что ритор должен был повторить свой вопрос.

-- Да, я... я... хочу обновления, -- с трудом выговорил Пьер.

-- Хорошо, -- сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: -- Имеете ли

вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении

вашей цели?... -- сказал ритор спокойно и быстро.

-- Я... надеюсь... руководства... помощи... в обновлении, -- сказал

Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения,

и от непривычки говорить по-русски об отвлеченных предметах.

-- Какое понятие вы имеете о франк-масонстве?

-- Я подразумеваю, что франк-масонство есть fraterienité ^[3] и

равенство людей с добродетельными целями, -- сказал Пьер, стыдясь по мере

того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью

минуты. Я подразумеваю...

-- Хорошо, -- сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим

ответом. -- Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?

-- Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, -- сказал Пьер

так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. -- Я был

атеистом, -- отвечал Пьер.

-- Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам;

следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? -- сказал

ритор после минутного молчания.

-- Да, да, -- подтвердил Пьер.

Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:

-- Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, -- сказал

он, -- и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше

братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором

он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть,

есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства... от самых

древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого

таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие

таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться,

если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не

всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель,

которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно,

исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые

нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем

учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов,

мы стараемся в-третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в

Дата добавления: 2015-06-04