КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 5. Война и мир 28 страницапишет... Соня... Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу. -- А Болконский? -- сказала она. -- Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! -- сказала Наташа. -- Ты не знаешь, что такое любовь... -- Но, Наташа, неужели то все кончено? Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса. -- Что ж, ты отказываешь князю Андрею? -- сказала Соня. -- Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, -- с мгновенной досадой сказала Наташа. -- Нет, я не могу этому верить, -- повторила Соня. -- Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг... Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть все и так... -- Три дня, -- сказала Наташа. -- Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. -- Наташа обняла и поцеловала ее. -- Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? -- говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом. -- Но ты подумай, что ты делаешь, -- говорила Соня, -- я не могу этого так оставить. Эти тайные письма... Как ты могла его допустить до этого? -- говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала. -- Я тебе говорила, -- отвечала Наташа, -- что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю! -- Так я не допущу до этого, я расскажу, -- с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня. -- Что ты, ради Бога... Ежели ты расскажешь, ты мой враг, -- заговорила Наташа. -- Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили... Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу. -- Но что было между вами? -- спросила она. -- Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом? Наташа не отвечала на ее вопрос. -- Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, -- упрашивала Наташа. -- Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла... -- Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? -- спрашивала Соня. -- Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины? Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него. -- Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины! Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой. -- Ежели бы были причины... -- начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее. -- Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? -- прокричала она. -- Любит ли он тебя? -- Любит ли? -- повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. -- Ведь ты прочла письмо, ты видела его? -- Но если он неблагородный человек? -- Он!... неблагородный человек? Коли бы ты знала! -- говорила Наташа. -- Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, -- решительно сказала Соня. -- Да я жить не могу без него! -- закричала Наташа. -- Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas. -- Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? -- кричала Наташа. -- Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, -- злобно кричала Наташа сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты. Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть все и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Все это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту. -- -- - В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную. В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что-то, желая не быть услышанной, и все время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга. -- Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, -- начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. -- Мы объяснились с ним нынче. -- Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне все, всю правду. Что же он сказал? Наташа задумалась. -- Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал... Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему. Соня грустно вздохнула. -- Но ведь ты не отказала Болконскому, -- сказала она. -- А может быть я и отказала! Может быть с Болконским все кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно? -- Я ничего не думаю, я только не понимаю этого... -- Подожди, Соня, ты все поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него. -- Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать? Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони. -- Наташа, -- сказала она, -- ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна? -- Опять, опять! -- перебила Наташа. -- Наташа, я боюсь за тебя. -- Чего бояться? -- Я боюсь, что ты погубишь себя, -- решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала. Лицо Наташи опять выразило злобу. -- И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя. -- Наташа! -- испуганно взывала Соня. -- Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда! Наташа выбежала из комнаты. Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их. Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой. Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела все утро у окна гостиной, как будто ожидая чего-то и что она сделала какой-то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля. Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была все время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась). После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой-нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее. "Она убежит с ним! думала Соня. Она на все способна. Нынче в лице ее было что-то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, -- но что мне делать?" думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое-то страшное намерение. "Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?... Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!" Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. "Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство", думала она.
Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за-границу. У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова. Два свидетеля -- Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину -- сидели в первой комнате за чаем. В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал. -- Ну, -- сказал он, -- Хвостикову надо дать две тысячи. -- Ну и дай, -- сказал Анатоль. -- Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, -- сказал Долохов, показывая ему записку. -- Так? -- Да, разумеется, так, -- сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя. Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой. -- А знаешь что -- брось все это: еще время есть! -- сказал он. -- Дурак! -- сказал Анатоль. -- Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал... Это чорт знает, что такое! -- Право брось, -- сказал Долохов. -- Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял? -- Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?... -- сморщившись сказал Анатоль. -- Право не до твоих дурацких шуток. -- И он ушел из комнаты. Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел. -- Ты постой, -- сказал он вслед Анатолю, -- я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда. Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему. -- Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе все устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Все я. -- Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? -- Анатоль вздохнул и обнял Долохова. -- Я тебе помогал, но все же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут... -- Ах! глупости, глупости! -- опять сморщившись заговорил Анатоль. -- Ведь я тебе толковал. А? -- И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. -- Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, -- cказал он, загибая палец, -- значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, все равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори! -- Право, брось! Ты только себя свяжешь... -- Убирайся к чорту, -- сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. -- Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! -- Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. -- Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une déesse!! [36] A? Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним. -- Ну деньги выйдут, тогда что? -- Тогда что? А? -- повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. -- Тогда что? Там я не знаю что... Ну что глупости говорить! -- Он посмотрел на часы. -- Пора! Анатоль пошел в заднюю комнату. -- Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! -- крикнул он на слуг. Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин. Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что-то нежно про себя шептал своим красивым ртом. -- Иди, съешь что-нибудь. Ну выпей! -- кричал ему из другой комнаты Долохов. -- Не хочу! -- ответил Анатоль, все продолжая улыбаться. -- Иди, Балага приехал. Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: "пошел! пошел!" тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. "Настоящие господа!" думал он. Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа. -- Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, -- говорил он. -- Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете. И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей. Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке. Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку. -- Федору Ивановичу! -- сказал он, кланяясь. -- Здорово, брат. -- Ну вот и он. -- Здравствуй, ваше сиятельство, -- сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку. -- Я тебе говорю, Балага, -- сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, -- любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи... На каких приехал? А? -- Как посол приказал, на ваших на зверьях, -- сказал Балага. -- Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А? -- Как зарежешь, на чем поедем? -- сказал Балага, подмигивая. -- Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! -- вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль. -- Что ж шутить, -- посмеиваясь сказал ямщик. -- Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем. -- А! -- сказал Анатоль. -- Ну садись. -- Что ж, садись! -- сказал Долохов. -- Постою, Федор Иванович. -- Садись, врешь, пей, -- сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке. -- Что ж, когда ехать-то, ваше сиятельство? -- Да вот... (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь? -- Да как выезд -- счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? -- сказал Балага. -- Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство. -- Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, -- сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. -- Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А? -- Уж лошади ж были! -- продолжал рассказ Балага. -- Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, -- обратился он к Долохову, -- так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина. -- Ну, Федя, прощай, спасибо за все, прощай, -- сказал Анатоль. -- Ну, товарищи, друзья... он задумался... -- молодости... моей, прощайте, -- обратился он к Макарину и другим. Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что-то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. -- Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. -- сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю. -- Будь здоров, -- сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. -- Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, -- проговорил он. -- Ехать, ехать! -- закричал Анатоль. Балага было пошел из комнаты. -- Нет, стой, -- сказал Анатоль. -- Затвори двери, сесть надо. Вот так. -- Затворили двери, и все сели. -- Ну, теперь марш, ребята! -- сказал Анатоль вставая. Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю. -- А шуба где? -- сказал Долохов. -- Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, -- сказал Долохов, подмигнув. -- Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, -- а ты в шубу принимай сразу и неси в сани. Лакей принес женский лисий салоп. -- Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! -- крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос. Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке. -- Что ж, мне не жаль, ты возьми, -- сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа. Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее. -- Вот так, -- сказал Долохов. -- И потом вот так, -- сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. -- Потом вот так, видишь? -- и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши. -- Ну прощай, Матреша, -- сказал Анатоль, целуя ее. -- Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья. -- Ну, дай-то вам Бог, князь, счастья большого, -- сказала Матреша, с своим цыганским акцентом. У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку. -- Готовы, что ль? -- спросил Балага. -- Пущай! -- крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару. -- Тпрру! Поди, эй!... Тпрру, -- только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что-то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату. Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной. Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная. -- На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, -- сказала она. Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо. Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля. -- К барыне пожалуйте, -- басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери. -- К какой барыне? Да ты кто? -- запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль. -- Пожалуйте, приказано привесть. -- Курагин! назад, -- кричал Долохов. -- Измена! Назад! Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.
Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе. -- Мерзавка, бесстыдница, -- сказала она ей. -- Слышать ничего не хочу! -- Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей. Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре. -- Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! -- сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. "Гадко, скверно... В моем доме... Мерзавка, девчонка... Только отца жалко!" думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. "Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа". Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна. -- Хороша, очень хороша! -- сказала Марья Дмитриевна. -- В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться-то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. -- Марья Дмитриевна тронула ее за руку. -- Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. -- Наташа не переменила положения, но только все тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи. -- Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, -- сказала она своим грубым голосом; -- слышишь ты что ли, что я говорю? -- Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились. -- Оставь... те... что мне... я... умру... -- проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение. -- Наталья!... -- сказала Марья Дмитриевна. -- Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай... Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А? Опять тело Наташи заколебалось от рыданий. -- Ну узнает он, ну брат твой, жених! -- У меня нет жениха, я отказала, -- прокричала Наташа. -- Все равно, -- продолжала Марья Дмитриевна. -- Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А? -- Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? -- кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну. -- Да чего ж ты хотела? -- вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, -- что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?... Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что! -- Он лучше всех вас, -- вскрикнула Наташа, приподнимаясь. -- Если бы вы не мешали... Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!... -- И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: -- Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. -- И опять бросилась на диван. Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что все это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя все забыть и не показывать ни перед кем вида, что что-нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше,
Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 235; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |