XXXVIII 4 страница. Генерал-адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и,

Генерал-адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и,

наконец, -- главное -- Пфуль был тут потому, что он, составив план войны

против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого

плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший

мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до

презрения ко всему, кабинетный теоретик.

Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности

иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди

чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много

лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их

принципалы.

В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и

гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения

направлений и партий.

Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие

в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы,

законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его

требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам,

предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории

видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой

партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие,

преимущественно немцы.

Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при

одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были

те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких

вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были

представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями

национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти

были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это

время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего

государя об одной милости -- производства его в немцы. Люди этой партии

говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками

карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать

унывать войску.

К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь,

принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди

этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев,

думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но

желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война,

особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте),

требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом

деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики

часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться

и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди

практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой

партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля,

изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни

та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.

Четвертое направление было направление, которого самым видным

представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть

своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед

гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и,

попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой

партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они

боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали

это. Они говорили: "Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не

выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно,

что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока

не выгнали нас из Петербурга!"

Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило

себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим

государственным причинам стоявшем тоже за мир.

Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека,

сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: "Какой он

ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его

нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без

единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он

показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до

Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю.

Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что

Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году", -- говорили люди этой

партии.

Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все-таки не было никого

дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все-таки придешь к нему. И

люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было

постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. "Чем больше наделают

ошибок, -- говорили они, -- тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что

так не может идти. А нужен не какой-нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен,

который показал уже себя в 1807-м году, которому отдал справедливость сам

Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, -- и

таковой есть только один Бенигсен".

Седьмые -- были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых

государях, и которых особенно много было при императоре Александре, -- лица

генералов и флигель-адъютантов, страстно преданные государю не как

императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его

обожал Ростов в 1805-м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и

все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя,

отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю

скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый

государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он

становится во главе войска, составил бы при себе штаб-квартиру

главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и

практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего

состояния воодушевления.

Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному

количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не

желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного

лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни

Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного:

наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде

перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной

квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо

бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного

положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра

утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для

того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий

приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое,

на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в

грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть

жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в

отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что

теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза

государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно

желанной цели -- обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или

неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее

сильные и справедливые доказательства.

Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении

следили только за направлением флюгера царской милости, и только что

замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое

население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее

было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при

угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный

характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных

воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая

большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую

запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж

рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и

своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.

Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к

армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос.

Это была партия людей старых, разумных, государственно-опытных и умевших, не

разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все,

что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из

этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.

Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит

преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в

армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость

отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно

царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого

положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие

государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его

личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий

будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.

В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков,

государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой

партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и

Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением

рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости

для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю

оставить войско.

Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества --

то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в

Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России,

было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал

Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы

расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру

Бенигсена в шесть часов вечера.

В этот же день в квартире государя было получено известие о новом

движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, -- известие,

впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо,

объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что

укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор

chef-d'œuvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, -- что

лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.

Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего

небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не

было там, но Чернышев, флигель-адъютант государя, принял Болконского и

объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи

другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в

удобности которого начинали сильно сомневаться.

Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты.

Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который

навалены были какие-то ковры, и в одном углу стояла складная кровать

адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой

или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна

прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались

голоса разговаривающих по-немецки и изредка по-французски. Там, в бывшей

гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь

любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих

затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет

избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот

полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал-адъютант

Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским

подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек -- граф Штейн и, наконец,

сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvrière

^[35] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его,

так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись

на минуту поговорить с Чернышевым.

Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом

мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю

Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и

Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов,

которых князю Андрею удалось видеть в 1805-м году; но он был типичнее всех

их. Такого немца-теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах,

еще никогда не видал князь Андрей.

Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового

сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень

морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков,

очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками.

Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего

боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая

шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по-немецки, где государь. Ему,

видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и

приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте.

Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая

его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль,

заложил по своей теории. Он что-то басисто и круто, как говорят

самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf... или: zu Grunde die

ganze Geschichte... или: s'wird was gescheites d'raus werden...^[36]

Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя

Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так

счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея,

сколько через него, и проговорил смеясь: "Da muss ein schoner taktischcr

Krieg gewesen sein". ^[37] -- И, засмеявшись презрительно, прошел в

комнату, из которой слышались голоса.

Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был

особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и

судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем

благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную

характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно,

до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно

потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи

-науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен

потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом,

непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин

самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в

мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать

нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо.

Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и

других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не

хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец

самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он

воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для

него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука

-- теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха

Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха

Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось

ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих

сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы

войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.

В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся

Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего

доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления

от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и

он с свойственной ему радостной иронией говорил: "Ich sagte ja, daji die

ganze Geschichte zum Teufel gehen wird". ^[38] Пфуль был один из тех

теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории --

приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и

знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех,

происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только

справедливость его теории.

Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей

войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и

что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки

волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали

это.

Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и

ворчливые звуки его голоса.

Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно

вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел

в кабинет, отдавая какие-то приказания своему адъютанту. Государь ехал за

ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое-что и успеть

встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с

усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что-то говорил государю.

Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи,

говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая

окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая

приличия, шел за ним, продолжая говорить:

-- Quant à celui qui a conseillé ce camp, le camp de Drissa,

^[39] -- говорил Паулучи, в то время как государь, входя на

ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.

-- Quant à celui. Sire, - продолжал Паулучи с отчаянностью, как

будто не в силах удержаться, - qui a conseillé le camp de Drissa, je ne

vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. ^[40]

-- Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав

Болконского, милостиво обратился к нему:

-- Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди

меня. -- Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович

Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей,

пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в

Турции, в гостиную, где собрался совет.

Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника

штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и

разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение

собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие

(впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского

лагеря.

Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание

представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как

желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в

стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению,

армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот

план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с

целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал,

сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из

миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно

было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые

оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь

горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал

из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения

прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой --

совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля -- план кампании.

Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая

одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он

называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров

и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль

только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не

унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но

когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение

своего мнения, он только сказал:

-- Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную

позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr

schôn! ^[41] Или отступление. Auch gut. ^[42] Что ж

меня спрашивать? -- сказал он. -- Ведь вы сами знаете все лучше меня. -- Но

когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от

имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:

-- Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь

пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в

точности по основаниям, изложенным мною, -- говорил он, стуча костлявыми

пальцами по столу. -- В чем затруднение? Вздор, Kinder-spiel. ^[43]

-- Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и

доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности

Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно

пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.

Паулучи, не знавший по-немецки, стал спрашивать его по-французски.

Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему

по-французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который

быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что

только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь

были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все

исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец,

презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными

способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая

излагать по-французски его мысли и изредка говоря Пфулю: "Nicht wahr,

Exellenz?^[44] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим,

сердито кричал на Вольцогена:

-- Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? ^[45] --

Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по-французски. Армфельд

по-немецки обращался к Пфулю. Толь по-русски объяснял князю Волконскому.

Князь Андрей молча слушал и наблюдал.

Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее

озлобленный, решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всех

здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не

питал вражды, а желал только одного -- приведения в действие плана,

составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был

неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение

своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех

говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на

военном совете в 1805-м году, -- это был теперь хотя и скрываемый, но

панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в

каждом возражении. Предполагали для Наполеона все возможным, ждали его со

всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один

Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех

оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю

Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались

придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но

главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что

другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на

свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими

приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он,

видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в

отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте

и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.

Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше

разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было

возможно вывести какое-нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь

Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и

опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно

и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и

не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так

называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность

истины. "Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и

обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила

деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может

знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и

никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет

труса впереди, который закричит: "Мы отрезаны! - и побежит, а есть веселый,

смелый человек впереди, который крикнет: "Ура! - отряд в пять тысяч стоит

тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед

восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в

котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и

все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну

минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит,

что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую

армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря

состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь

Дата добавления: 2015-06-04