Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 7. Война и мир 4 страница

передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, -- и

торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но

так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое

дело.

Чиновник-француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников

в прочел по-русски и по-французски приговор.

Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию

офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу,

остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит

подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал

спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками,

стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.

Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из-за

рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не

видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру

громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с

бледными лицами и дрожащими руками что-то делали у ямы. Повели других двух.

Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними

глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что

будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для

них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.

Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный

взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью-то кровь

и бледные испуганные лица французов, опять что-то делавших у столба,

дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг

себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех

взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.

На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без

исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце.

"Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто

же?" -- на секунду блеснуло в душе Пьера.

-- Tirailleurs du 86-me, en avant! ^[48] -- прокричал кто-то.

Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, -- одного. Пьер не понял того, что

он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия

при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни

успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате.

Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за

Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его

тащили под мышки, и он что-то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг

замолк. Он как будто вдруг что-то понял. То ли он понял, что напрасно

кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба,

ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь

вокруг себя блестящими глазами.

Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство

и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени.

Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и

почесывал одной босой ногой о другую.

Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке,

который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он

завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился

и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не

упуская ни малейшего движения.

Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались

выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не

слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему-то вдруг

опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как

самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный,

неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу.

Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что-то делали испуганные, бледные

люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он

отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его

за столб и стали сталкивать в яму.

Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо

было скорее скрыть следы своего преступления.

Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху,

близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно

опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один

из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся.

Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.

Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на

его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба,

сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать

четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга,

примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.

Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые

попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам.

Молодой солдат с мертво-бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив

ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как

пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать

свое падающее тело. Старый солдат, унтер-офицер, выбежал из рядов и, схватив

за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов

стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.

-- Ça leur apprendra à incendier, ^[49] -- сказал

кто-то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был

солдат, который хотел утешиться чем-нибудь в том, что было сделано, но не

мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в

небольшой, разоренной и загаженной церкви.

Перед вечером караульный унтер-офицер с двумя солдатами вошел в церковь

и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не

понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели

к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и

ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили

Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего

хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них

никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то,

что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут

его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково

бессмысленны.

С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное

людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была

та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все

завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе

отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в

свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но

никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого

рода сомнения, -- сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой

глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было

спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была

причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные

развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь -- не в его

власти.

Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что-то их очень занимало в

нем. Ему рассказывали что-то, расспрашивали о чем-то, потом повели куда-то,

и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими-то людьми,

переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.

-- И вот, братцы мои... тот самый принц, который (с особенным ударением

на слове который)... -- говорил чей-то голос в противуположном углу

балагана.

Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то

закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же

страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще

более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал

глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.

Рядом с ним сидел, согнувшись, какой-то маленький человек, присутствие

которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от

него при всяком его движении. Человек этот что-то делал в темноте с своими

ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что

человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер

понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал,

заинтересовало Пьера.

Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно

свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока

одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу.

Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно

за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки,

вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что-то, сложил ножик,

положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими

руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что-то приятное,

успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в

углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз,

смотрел на него.

-- А много вы нужды увидали, барин? А? -- сказал вдруг маленький

человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека,

что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал

слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать

свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.

-- Э, соколик, не тужи, -- сказал он с той нежно-певучей лаской, с

которой говорят старые русские бабы. -- Не тужи, дружок: час терпеть, а век

жить! Вот так-то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и

худые и добрые есть, -- сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся

на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда-то.

-- Ишь, шельма, пришла! -- услыхал Пьер в конце балагана тот же

ласковый голос. -- Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. -- И солдат,

отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и

сел. В руках у него было что-то завернуто в тряпке.

-- Вот, покушайте, барин, -- сказал он, опять возвращаясь к прежнему

почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек.

-- В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!

Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно

приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.

-- Что ж, так-то? -- улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек.

-- А ты вот как. -- Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони

картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.

-- Картошки важнеющие, -- повторил он. -- Ты покушай вот так-то.

Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.

-- Нет, мне все ничего, -- сказал Пьер, -- но за что они расстреляли

этих несчастных!.. Последний лет двадцати.

-- Тц, тц... -- сказал маленький человек. -- Греха-то, греха-то... --

быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и

нечаянно вылетали из него, он продолжал: -- Что ж это, барин, вы так в

Москве-то остались?

-- Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, -- сказал

Пьер.

-- Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?

-- Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за

поджигателя.

-- Где суд, там и неправда, -- вставил маленький человек.

-- А ты давно здесь? -- спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.

-- Я-то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.

-- Ты кто же, солдат?

-- Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали

ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.

-- Что ж, тебе скучно здесь? -- спросил Пьер.

-- Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, --

прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. --

Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам

мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде

того пропадае: так-то старички говаривали, -- прибавил он быстро.

-- Как, как это ты сказал? -- спросил Пьер.

-- Я-то? -- спросил Каратаев. -- Я говорю: не нашим умом, а божьим

судом, -- сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал:

-- Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша!

И хозяйка есть? А старики родители живы? -- спрашивал он, и хотя Пьер не

видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною

улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем,

что у Пьера не было родителей, в особенности матери.

-- Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! --

сказал он. -- Ну, а детки есть? -- продолжал он спрашивать. Отрицательный

ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: -- Что ж,

люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить...

-- Да теперь все равно, -- невольно сказал Пьер.

-- Эх, милый человек ты, -- возразил Платон. -- От сумы да от тюрьмы

никогда не отказывайся. -- Он уселся получше, прокашлялся, видимо

приготовляясь к длинному рассказу. -- Так-то, друг мой любезный, жил я еще

дома, -- начал он. -- Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут

мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам-сем батюшка косить выходил. Жили

хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось... -- И Платон Каратаев

рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и

попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. -- Что ж соколик,

-- говорил он изменяющимся от улыбки голосом, -- думали горе, ан радость!

Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам-пят ребят, -- а у

меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог

прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу -- лучше прежнего живут.

Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло,

меньшой, дома. Батюшка и говорит: "Мне, говорит, все детки равны: какой

палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы

идти". Позвал нас всех -- веришь -- поставил перед образа. Михайло, говорит,

поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь.

Поняли? говорит. Так-то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы все судим:

то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь

-- надулось, а вытащишь -- ничего нету. Так-то. -- И Платон пересел на своей

соломе.

Помолчав несколько времени, Платон встал.

-- Что ж, я чай, спать хочешь? -- сказал он и быстро начал креститься,

приговаривая:

-- Господи, Иисус Христос, Никола-угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус

Христос, Никола-угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос -- помилуй и

спаси нас! -- заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на

свою солому. -- Вот так-то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, --

проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.

-- Какую это ты молитву читал? -- спросил Пьер.

-- Ась? -- проговорил Платон (он уже было заснул). -- Читал что? Богу

молился. А ты рази не молишься?

-- Нет, и я молюсь, -- сказал Пьер. -- Но что ты говорил: Фрола и

Лавра?

-- А как же, -- быстро отвечал Платон, -- лошадиный праздник. И скота

жалеть надо, -- сказал Каратаев. -- Вишь, шельма, свернулась. Угрелась,

сукина дочь, -- сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять,

тотчас же заснул.

Наружи слышались где-то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана

виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с

открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному

храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный

мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах,

воздвигался в его душе.

В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре

недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два

чиновника.

Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев

остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и

олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на

рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то круглого

подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою

французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно

круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда

собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие

нежные глаза были круглые.

Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его

рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не

знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его,

ярко-белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами,

когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного

седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид

гибкости и в особенности твердости и сносливости.

Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение

невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная

особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо,

никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте

и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена,

что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день

утром а вечером он, ложась, говорил: "Положи, господи, камушком, подними

калачиком"; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: "Лег

-- свернулся, встал -- встряхнулся". И действительно, стоило ему лечь, чтобы

тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без

секунды промедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши,

берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он

пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по

ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не

так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы,

очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как

необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали

тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень

серьезно.

Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все

напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему,

крестьянскому, народному складу.

-- Солдат в отпуску -- рубаха из порток, -- говаривал он. Он неохотно

говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что

он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно

рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний

"христианского", как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые

наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие

поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения,

которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают

вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.

Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил

прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил

хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру

казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в

том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не

замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он

любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (все одни и те же) один

солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он

радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы,

клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему

рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев

не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь,

и в особенности с человеком -- не с известным каким-нибудь человеком, а с

теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил

товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер

чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему

(которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не

огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к

Каратаеву.

Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным

солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним,

посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую

ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды,

таким он и остался навсегда.

Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он

говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.

Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить

сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, --

так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там

было: "родимая, березанька и тошненько мне", но на словах не выходило

никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно

взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением

неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он

сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл

только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и

действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно,

как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения

отдельно взятого действия или слова.

Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в

Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же

собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно,

возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее

обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата,

но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она

поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья

объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что

он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и

опасным.

В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли

из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и

повозки. С ней ехали m-lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня,

три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.

Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому

окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань,

Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень

труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже

опасен.

Во время этого трудного путешествия m-lle Bourienne, Десаль и прислуга

княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже

всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли

остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее

спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.

В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала

лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не

волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною

частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время

княжна Марья убедилась, -- хотя она никогда ясно словами определенно не

говорила себе этого, -- убедилась, что она была любима и любила. В этом она

убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить

о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на

то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между

ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что

он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней -- осторожные,

нежные и любовные -- не только не изменились, но он, казалось, радовался

тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее

выражать ей свою дружбу-любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья

знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что

она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.

Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей

силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в

одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему

чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из

Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное

лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы

путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли

ее на время от ее горя и придали ей силы.

Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала

только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но,

подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и

уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до

крайних пределов.

Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят

Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы

большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны,

которое высунулось ему из окна.

-- Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме

купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, -- сказал гайдук.

Княжна Марья испуганно-вопросительно смотрела на его лицо, не понимая

того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос:

что брат? M-lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.

-- Что князь? -- спросила она.

-- Их сиятельство с ними в том же доме стоят.

"Стало быть, он жив", -- подумала княжна и тихо спросила: что он?

-- Люди сказывали, все в том же положении.

Что значило "все в том же положении", княжна не стала спрашивать и

Дата добавления: 2015-06-04