Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 7. Война и мир 23 страница

Пьера.

-- Пг'ежде немцем надо было быть, тепег'ь надо плясать с Татаг'иновой и

madame Кг'юднег', читать... Экаг'стгаузена и бг'атию. Ох! спустил бы опять

молодца нашего Бонапарта! Он бы всю дуг'ь повыбил. Ну на что похоже --

солдату Шваг'цу дать Семеновский полк? -- кричал он.

Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое было у

Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о

правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б.

генерал-губернатором туда-то и что государь сказал то-то, а министр то-то,

что все это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим

и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не

выходил из этого обычного характера сплетни высших правительственных сфер.

Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела, что Пьер

давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать свою

задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург --

советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему

вопросом: что же его дело с князем Федором?

-- О чем это? -- спросил Николай.

-- Все о том же и о том же, -- сказал Пьер, оглядываясь вокруг себя. --

Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что

обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.

-- Что ж честные люди могут сделать? -- слегка нахмурившись, сказал

Николай. -- Что же можно сделать?

-- А вот что...

-- Пойдемте в кабинет, -- сказал Николай.

Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала

зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в

кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел

в тени, к окну, у письменного стола.

-- Ну, что ж ты сделаешь? -- сказал Денисов.

-- Вечно фантазии, -- сказал Николай.

-- Вот что, -- начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то

останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как он

говорил. -- Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не

входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал

теперь). Он ищет только спокойствия. и спокойствие ему могут дать только те

люди sans foi ni loi, ^[5] которые рубят и душат все сплеча:

Магницкий, Аракчеев и tutti quanti... ^[6] Ты согласен, что ежели бы

ты сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то, чем жесточе

бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? -- обратился он к

Николаю.

-- Ну, да к чему ты это говоришь? -- сказал Николай.

-- Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика,

поселения, -- мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят!

Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно

лопнет, -- говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство,

вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят

люди). -- Я одно говорил им в Петербурге.

-- Кому? -- спросил Денисов.

-- Ну, вы знаете кому, -- сказал Пьер, значительно взглядывая

исподлобья, -- князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и

благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но

в настоящих обстоятельствах надо другое.

В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его сделалось

мрачно; он подошел к нему.

-- Зачем ты здесь?

-- Отчего? Оставь его, -- сказал Пьер, взяв за руку Николая, и

продолжал: -- Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы

стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут

неминуемого переворота, -- надо как можно теснее и больше народа взяться

рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное

притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого

почести, третьего тщеславие, деньги -- и они переходят в тот лагерь.

Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю:

расширьте круг общества; mot d'ordre ^[7] пусть будет не одна

добродетель, но независимость и деятельность.

Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и,

слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.

-- Да с какою же целью деятельность? -- вскрикнул он. -- И в какие

отношения станете вы к правительству?

-- Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное,

ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству,

но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном

значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел

зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное

поселение, -- мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего

блага и общей безопасности.

-- Да; но тайное общество -- следовательно, враждебное и вредное,

которое может породить только зло, -- возвышая голос, сказал Николай.

-- Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели

думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд

-- это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте

проповедовал Христос.

Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на

мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее,

потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все

это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это

выходило, -- всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную,

восторженную фигуру.

Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с

тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его

сердце, и он нервным движением пальцев ломал -- сам не замечая этого --

попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.

-- Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий

тугендбунд и тот, который я предлагаю.

-- Ну, бг'ат, это колбасникам хог'ошо тугендбунд. А я этого не понимаю,

да и не выговог'ю, -- послышался громкий, решительный голос Денисова. -- Все

сквег'но и мег'зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не

нг'авится -- так бунт, вот это так! Je suis vot'e homme! ^[8]

Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и

стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся

опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер

доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и

изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше

рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то

сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.

-- Я вот что тебе скажу, -- проговорил он, вставая и нервным движением

уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. -- Доказать я тебе не могу. Ты

говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но

ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший

мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы

противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг

повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и

рубить -- ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.

После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила,

защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее

была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно

враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.

Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру,

бледный, с блестящими, лучистыми глазами.

-- Дядя Пьер... вы... нет... Ежели бы папа был жив... он бы согласен

был с вами? -- спросил он.

Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная

работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его

разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик

слышал его. Однако надо было ответить ему.

-- Я думаю, что да, -- сказал он неохотно и вышел из кабинета.

Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он

наделал на столе, Он вспыхнул и подошел к Николаю.

-- Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, -- сказал он, показывая на

поломанные сургучи и перья.

Николай сердито вздрогнул.

-- Хорошо, хорошо, -- сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья.

И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него.

-- Тебе вовсе тут и быть не следовало, -- сказал он.

За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, напротив,

затеялся самый приятный для Николая, -- о воспоминаниях 12-го года, на

который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные

разошлись в самых дружеских отношениях.

Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав приказания

заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за

письменным столом: она что-то писала.

-- Что ты пишешь, Мари? -- спросил Николай. Графиня Марья покраснела.

Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем.

Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и рада

была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.

-- Это дневник, Nicolas, -- сказала она, подавая ему синенькую

тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.

-- Дневник?.. -- с оттенком насмешливости сказал Николай и взял в руки

тетрадку. Было написано по-французски:

"4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не хотел

одеваться, и m-lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве. Я

попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла на

себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала,

что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной

рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла

успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня;

потом, когда я вечером дала ему билетец, он опять жалостно расплакался,

целуя меня. С ним все можно сделать нежностью".

-- Что такое билетец? -- спросил Николай.

-- Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.

Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал

перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской жизни, что

для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или наводя на

общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые ничтожные

мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он теперь в

первый раз читал этот детский дневник.

5-го декабря было записано:

"Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали;

но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я думаю, что

наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сказать Nicolas".

Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза

вопросительно (одобрял или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло

быть сомнения не только в одобрении, но в восхищении Николая перед своей

женой.

"Может быть, не нужно было делать это так педантически; может быть, и

вовсе не нужно", -- думал Николай; но это неустанное, вечное душевное

напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, -- восхищало его.

Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что главное

основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело основанием всегда

это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступным для

Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.

Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое ничтожество

перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей душой

не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.

-- Очень и очень одобряю, мой друг, -- сказал он с значительным видом.

И, помолчав немного, он прибавил: -- А я нынче скверно себя вел. Тебя не

было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да невозможно. Это

такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, ежели бы Наташа не держала его

за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петербург... Они там

устроили...

-- Да, я знаю, -- сказала графиня Марья. -- Мне Наташа рассказала.

-- Ну, так ты знаешь, -- горячась при одном воспоминании о споре,

продолжал Николай. -- Он хочет меня уверить, что обязанность всякого

честного человека состоит в том, чтобы идти против правительства, тогда как

присяга и долг... Я жалею, что тебя не было. А то на меня все напали, и

Денисов, и Наташа... Наташа уморительна. Ведь как она его под башмаком

держит, а чуть дело до рассуждений -- у ней своих слов нет -- она так его

словами и говорит, -- прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому

стремлению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и близких.

Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно

было сказать о нем в отношении его жены.

-- Да, я это замечала, -- сказала графиня Марья.

-- Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он стал

доказывать бог знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?

-- По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит,

что все страдают, мучатся, развращаются и что наш долг помочь своим ближним.

Разумеется, он прав, -- говорила графиня Марья, -- но он забывает, что у нас

есть другие обязанности ближе, которые сам бог указал нам, и что мы можем

рисковать собой, но не детьми.

-- Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, -- подхватил Николай,

которому действительно казалось, что он говорил это самое. -- А он свое: что

любовь к ближнему и христианство, и все это при Николеньке, который тут

забрался в кабинет и переломал все.

-- Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня мучит, -- сказала

графиня Марья. -- Это такой необыкновенный мальчик. И я боюсь, что я забываю

его за своими. У нас у всех дети, у всех родня; а у него никого нет. Он

вечно один с своими мыслями.

-- Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может

сделать самая нежная мать для своего сына, ты делала и делаешь для него. И

я, разумеется, рад этому. Он славный, славный мальчик. Нынче он в каком-то

беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим к ужину; я

смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же сказал. Я

никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный мальчик! --

повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему

всегда бы хотелось признавать славным.

-- Все не то, что мать, -- сказала графиня Марья, -- я чувствую, что не

то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно

будет общество.

-- Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в Петербург, -- сказал

Николай. -- Да, Пьер всегда был и останется мечтателем, -- продолжал он,

возвращаясь к разговору в кабинете, который, видимо, взволновал его. -- Ну

какое мне дело до всего этого там -- что Аракчеев нехорош и все, -- какое

мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в

яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты,

дети, дела. Разве я для своего удовольствия с утра до вечера и в конторе, и

по делам? Нет, я знаю, что я должен работать, чтоб успокоить мать, отплатить

тебе и детей не оставить такими нищими, как я был.

Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет

человек, что он слишком много приписывает важности этим делам; но она знала,

что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его руку и

поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение своих

мыслей и, подумав несколько времени молча, вслух продолжал свои мысли.

-- Ты знаешь, Мари, -- сказал он, -- нынче приехал Илья Митрофаныч (это

был управляющий делами) из тамбовской деревни и рассказывает, что за лес уже

дают восемьдесят тысяч. -- И Николай с оживленным лицом стал рассказывать о

возможности в весьма скором времени выкупить Отрадное. -- Еще десять годков

жизни, и я оставлю детям десять тысяч в отличном положении.

Графиня Марья слушала мужа и понимала все, что он говорил ей. Она

знала, что когда он так думал вслух, он иногда спрашивал ее, что он сказал,

и сердился, когда замечал, что она думала о другом. Но она делала для этого

большие усилия, потому что ее нисколько не интересовало то, что он говорил.

Она смотрела на него и не то что думала о другом, а чувствовала о другом.

Она чувствовала покорную, нежную любовь к этому человеку, который никогда не

поймет всего того, что она понимает, и как бы от этого она еще сильнее, с

оттенком страстной нежности, любила его. Кроме этого чувства, поглощавшего

ее всю и мешавшего ей вникать в подробности планов мужа, в голове ее

мелькали мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем он говорил. Она думала

о племяннике (рассказ мужа о его волнении при разговоре Пьера сильно поразил

ее), различные черты его нежного, чувствительного характера представлялись

ей; и она, думая о племяннике, думала и о своих детях. Она не сравнивала

племянника и своих детей, но она сравнивала свое чувство к ним и с грустью

находила, что в чувстве ее к Николеньке чего-то недоставало.

Иногда ей приходила мысль, что различие это происходит от возраста; но

она чувствовала, что была виновата перед ним, и в душе своей обещала себе

исправиться и сделать невозможное -- то есть в этой жизни любить и своего

мужа, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос любил

человечество. Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и

совершенному и потому никогда не могла быть покойна. На лице ее выступило

строгое выражение затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом.

Николай посмотрел на нее.

"Боже мой! что с нами будет, если она умрет, как это мне кажется, когда

у нее такое лицо", -- подумал он, и, став перед образом, он стал читать

вечерние молитвы.

Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как только

разговаривают жена с мужем, то есть с необыкновенной ясностью и быстротой

познавая и сообщая мысли друг друга, путем противным всем правилам логики,

без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным

способом. Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом,

что верным признаком того, что что-нибудь было не ладно между ей и мужем,

для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать,

говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером,

начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре.

С того самого времени, как они остались одни и Наташа с широко

раскрытыми, счастливыми глазами подошла к нему тихо и вдруг, быстро схватив

его за голову, прижала ее к своей груди и сказала: "Теперь весь, весь мой,

мой! Не уйдешь!" -- с этого времени начался этот разговор, противный всем

законам логики, противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о

совершенно различных предметах. Это одновременное обсуждение многого не

только не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком

того, что они вполне понимают друг друга.

Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво,

кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном

всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство,

которое руководит ими.

Наташа рассказывала Пьеру о житье-бытье брата, о том, как она страдала,

а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как

Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа призналась искренно в

том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это,

требовала от Пьера, чтобы он все-таки предпочитал ее Мари и всем другим

женщинам, и теперь вновь, особенно после того, как он видел много женщин в

Петербурге, повторил бы ей это.

Пьер, отвечая на слова Наташи, рассказал ей, как невыносимо было для

него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами.

-- Я совсем разучился говорить с дамами, -- сказал он, -- просто

скучно. Особенно, я так был занят.

Наташа пристально посмотрела на него и продолжала:

-- Мари, это такая прелесть! -- сказала она. -- Как она умеет понимать

детей. Она как будто только душу их видит. Вчера, например, Митенька стал

капризничать...

-- Ах, как он похож на отца, -- перебил Пьер.

Наташа поняла, почему он сделал это замечание о сходстве Митеньки с

Николаем: ему неприятно было воспоминание о его споре с шурином и хотелось

знать об этом мнение Наташи.

-- У Николеньки есть эта слабость, что если что не принято всеми, он ни

за что не согласится. А я понимаю, ты именно дорожишь тем, чтобы ouvrir un

carrière, ^[9] -- сказала она, повторяя слова, раз сказанные

Пьером.

-- Нет, главное для Николая, -- сказал Пьер, -- мысли и рассуждения --

забава, почти препровождение времени. Вот он собирает библиотеку и за

правило поставил не покупать новой книги, не прочтя купленной, -- и

Сисмонди, и Руссо, и Монтескье, -- с улыбкой прибавил Пьер. -- Ты ведь

знаешь, как я его... -- начал было он смягчать свои слова; но Наташа

перебила его, давая чувствовать, что это не нужно.

-- Так ты говоришь, для него мысли забава...

-- Да, а для меня все остальное забава. Я все время в Петербурге как во

сне всех видел. Когда меня занимает мысль, то все остальное забава.

-- Ах, как жаль, что я не видала, как ты здоровался с детьми, --

сказала Наташа. -- Которая больше всех обрадовалась? Верно, Лиза?

-- Да, -- сказал Пьер и продолжал то, что занимало его. -- Николай

говорит, мы не должны думать. Да я не могу. Не говоря уже о том, что в

Петербурге я чувствовал это (я тебе могу сказать), что без меня все это

распадалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить, и

потом моя мысль так проста и ясна. Ведь я не говорю, что мы должны

противудействовать тому-то и тому-то. Мы можем ошибаться. А я говорю:

возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя

-- деятельная добродетель. Князь Сергий славный человек и умен.

Наташа не сомневалась бы в том, что мысль Пьера была великая мысль, но

одно смущало ее. Это было то, что он был ее муж. "Неужели такой важный и

нужный человек для общества -- вместе с тем мой муж? Отчего это так

случилось?" Ей хотелось выразить ему это сомнение. "Кто и кто те люди,

которые могли бы решить, действительно ли он так умнее всех?" -- спрашивала

она себя и перебирала в своем воображении тех людей, которые были очень

уважаемы Пьером. Никого из всех людей, судя по его рассказам, он так не

уважал, как Платона Каратаева.

-- Ты знаешь, о чем я думаю? -- сказала она, -- о Платоне Каратаеве.

Как он? Одобрил бы тебя теперь?

Пьер нисколько не удивлялся этому вопросу. Он понял ход мыслей жены.

-- Платон Каратаев? -- сказал он и задумался, видимо, искренно стараясь

представить себе суждение Каратаева об этом предмете. -- Он не понял бы, а

впрочем, я думаю, что да.

-- Я ужасно люблю тебя! -- сказала вдруг Наташа. -- Ужасно. Ужасно!

-- Нет, не одобрил бы, -- сказал Пьер, подумав. -- Что он одобрил бы,

это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье,

спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас. Вот ты говоришь -- разлука.

А ты не поверишь, какое особенное чувство я к тебо имею после разлуки...

-- Да, вот еще... -- начала было Наташа.

-- Нет, не то. Я никогда не перестаю тебя любить. И больше любить

нельзя; а это особенно... Ну, да... -- Он не договорил, потому что

встретившийся взгляд их договорил остальное.

-- Какие глупости, -- сказала вдруг Наташа, -- медовый месяц и что

самое счастье в первое время. Напротив, теперь самое лучшее. Ежели бы ты

только не уезжал. Помнишь, как мы ссорились? И всегда я была виновата.

Всегда я. И о чем мы ссорились -- я не помню даже.

-- Все об одном, -- сказал Пьер, улыбаясь, -- ревно...

-- Не говори, терпеть не могу, -- вскрикнула Наташа. И холодный, злой

блеск засветился в ее глазах. -- Ты видел ее? -- прибавила она, помолчав.

-- Нет, да и видел бы, не узнал.

Они помолчали.

-- Ах, знаешь? Когда ты в кабинете говорил, я смотрела на тебя, --

заговорила Наташа, видимо стараясь отогнать набежавшее облако. -- Ну, две

капли воды ты на него похож, на мальчика. (Она так называла сына.) Ах, пора

к нему идти... Пришло... А жалко уходить.

Они замолчали на несколько секунд. Потом вдруг в одно и то же время

повернулись друг к другу и начали что-то говорить. Пьер начал с

самодовольствием и увлечением; Наташа -- с тихой, счастливой улыбкой.

Столкнувшись, они оба остановились, давая друг другу дорогу.

-- Нет, ты что? говори, говори.

-- Нет, ты скажи, я так, глупости, -- сказала Наташа. Пьер сказал то,

что он начал. Это было продолжение его самодовольных рассуждений об его

успехе в Петербурге. Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать

новое направление всему русскому обществу в всему миру.

-- Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют огромные

последствия, -- всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные

связаны между, собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только

то же самое. Ведь как просто.

-- Да.

-- А ты что хотела сказать?

-- Я так, глупости.

-- Нет, все-таки.

-- Да ничего, пустяки, -- сказала Наташа, еще светлее просияв улыбкой,

-- я только хотела сказать про Петю: нынче няня подходит взять его от меня,

он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне -- верно, думал, что спрятался.

Ужасно мил. Вот он кричит. Ну, прощай! -- И она пошла из комнаты.

В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, в его

спальне, как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его не могли

отучить от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырех подушках,

и его римский нос издавал равномерные звуки храпенья. Николенька, только что

проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами, сидел на своей

постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он видел во сне

себя и Пьера в касках -- таких, которые были нарисованы в издании Плутарха.

Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено

из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые

летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge. ^[10]

Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее.

Они -- он и Пьер -- неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг

нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя

Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.

-- Это вы сделали? -- сказал он, указывая на поломанные сургучи и

перья. -- Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется

вперед. -- Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был

Дата добавления: 2015-06-04