Уголовное дело

За рулем — ирландский детектив Мартин, рядом с ним — его напарник, еврейский детектив Гольдберг, а Крамер на заднем сиденье и ровно посредине, так что ему виден спидометр. Едут по скоростному шоссе Майора Дигана в сторону Гарлема на приличной ирландской скорости шестьдесят пять миль в час.

Для Крамера Мартин — прежде всего типичный ирландец. Он вспомнил, где увидел его в первый раз. Это было вскоре после его поступления на работу в Особо опасный отдел. Его направили на место преступления на Сто пятьдесят вторую улицу Ист-Сайда, где в автомобиле, на заднем сиденье, был застрелен человек. Автомобиль оказался «кадиллак седан де Билль». Одна задняя дверца была распахнута, и возле нее стоял следователь, небольшого росточка, поджарый и легкий, голова на тонкой шее, слегка асимметричное, худое лицо и глаза добермана пинчера. Следователь Мартин. Следователь Мартин при его появлении тороватым жестом метрдотеля указал на внутренность машины, Крамер заглянул, и зрелище, которое ему представилось, оказалось таким, что слова «застрелен на заднем сиденье автомобиля» даже отдаленно не могли выразить этой жути. Убитый был тучный мужчина в пестро-клетчатом пиджаке. Он сидел в машине, обеими руками держась за колени, будто вздергивая штанины, чтоб не помялась стрелка. А под подбородком у него ярко алело нечто вроде кумачового нагрудника. И не было двух третей головы. А заднее стекло «кадиллака» было заляпано, будто кто-то швырнул в окно томатную пиццу. Алый нагрудник — это была артериальная кровь, выхлеставшая фонтаном из разорванной шеи. «Черт! — отшатнулся Крамер. — Видал? Надо же!.. Полная машина кровищи!» На что Мартин ответил: «Ну испортили, к ядреной матери, денек человеку». Крамеру сначала послышалось в этой реплике осуждение: нечего было расклеиваться. Но потом он понял, что Мартину только того и надо — велика ли радость угощать новичка крепким кровавым вином бронкского разлива, если человек даже не расклеивается? С тех пор Крамер старался по мере возможности на месте преступления держаться по-ирландски.

Напарник Мартина Гольдберг был в два раза крупнее, здоровенный такой окорок, на голове — шапка курчавых волос, под носом — усы с обвислыми концами по углам рта, могучая шея. Мартины бывают ирландцы, а бывают евреи. Как Крамеры бывают евреи, а бывают немцы. Но за всю историю человечества не было Гольдберга — нееврея. За исключением разве что вот этого. Похоже, что, работая на пару с Мартином, он успел тоже переродиться в ирландца.

Мартин за рулем слегка повернул голову, обращаясь к Крамеру, сидящему сзади:

— Я поверить себе не могу, что еду в Гарлем слушать эту задницу. Добро бы еще по агентурной наводке, это бы другое дело. Но как он, сука, сумел дотянуться до Вейсса?

— Понятия не имею, — равнодушно пожал плечами Крамер, показывая этим тоном, что он тоже свой малый и тертый калач и понимает, что дело, по которому их послали, — типичная бодяга. А в действительности он все еще переживает вчерашний триумф. Герберт 92-Икс был повергнут. А Шелли Томас взошла в зенит, ослепительная, как солнце. — Вроде бы Бэкон позвонил Джозефу Ленарду. Знаете Ленарда? Черный депутат.

Он сразу же почувствовал, что для разговора с Мартином и Гольдбергом «черный» звучит чересчур деликатно, интеллигентно, чересчур либерально. Но никакого другого слова употребить не решился.

— Угу, знаю, — отвечает Мартин. — Тоже тот еще тип.

— Я только так говорю, предположительно, — объясняет Крамер. — У Вейсса выборы в ноябре, и если Ленард попросит оказать ему любезность, он ему окажет любезность. Ему нужна, он считает, поддержка черных. На предварительных выборах против него баллотируется Сантьяго, пуэрториканец.

Гольдберг презрительно фыркнул.

— Мне нравится, как они говорят: «поддержка». Можно подумать, там существует какая-то организация. Просто смех один. В Бронксе не умеют организовать даже чашку кофе. И то же самое в Бедфорд-Стайвесенте. Я работал в Бронксе, в Бедфорд-Стайвесенте и в Гарлеме. В Гарлеме немного все же больше соображают. В Гарлеме если взять какого-нибудь охламона и сказать: «Слушай, можно сделать вот так, а можно эдак, так отделаешься дешево, а эдак — попотеешь, решай сам», они хотя бы поймут, о чем речь. А в Бронксе и Бедфорд-Стайвесенте и думать не моги. Бед-Стай хуже всего. Там ты с самого начала по уши в дерьме. Точно, Марти?

— Угу, — безразличным тоном отвечает Мартин. Хотя Гольдберг и пользовался неопределенно-личными оборотами, но Мартин не склонен обсуждать полицейские проблемы. — Значит, Бэкон позвонил Ленарду, а Ленард позвонил Вейссу. И что дальше?

— Мать этого парнишки Лэмба, она работает на Бэкона или раньше работала, — объясняет, что знает, Крамер. — Она заявила, что располагает сведениями о том, как было дело с ее сыном, но у нее на руках ворох штрафных автомобильных талонов, и уже выписан на нее ордер, поэтому она не решается идти в полицию. Ну и сговорились: Вейсс аннулирует ордер и назначает ей рассрочку на оплату штрафов, а она передает нам сведения, но только непременно в присутствии Бэкона.

— И Вейсс на это идет.

— Именно.

— Красота.

— Вы же знаете Вейсса, — говорит Крамер. — У него одно на уме: что он — еврей и должен переизбираться в округе, где население на семьдесят процентов — негры и пуэрториканцы.

— У вас имели когда-нибудь дело с этим Бэконом? — спрашивает Гольдберг.

— Нет.

— Лучше сними часы, перед тем как зайти в помещение. Этот хрен собачий — паразит и вор.

— Я об этом и думаю, Дейви, — говорит Мартин. — Где тут денежный интерес? Непонятно. Но что в основе — корысть, это как пить дать. — И спрашивает у Крамера:

— Не приходилось слышать про Коалицию по трудоустройству «Открытые двери»?

— А как же.

— Тоже Бэкона затея. Заявляются в рестораны и требуют рабочие места для меньшинств. Посмотрел бы ты, какую хренову свалку они устроили на Ган-Хиллроуд. Там в долбаном ресторане и так ни одной белой рожи. Непонятно, о каких меньшинствах они хлопочут, разве что о своих амбалах с обрезками железной трубы в руке, тоже меньшинство, так сказать.

Крамер не уверен, можно ли считать слово «амбалы» расистским термином. Но все-таки до такой степени уподобиться ирландцу он не решается.

— Ну и где тут у них корысть?

— Как где? Для них это деньги. Если бы директор сказал: «Да-да, пожалуйста, нам как раз нужны работники, можем взять вас», они на него посмотрят, как на сумасшедшего. Им только нужно, чтобы им платили. И то же самое — «Антидиффамационная лига Третьего мира». Эта шайка собирается на Бродвее и по разным поводам подымает страшный крик. Тоже Бэкон ими заправляет. Такой душка.

— Но эта Коалиция по трудоустройству «Открытые двери», у них же до драк дело доходит, — говорит Крамер.

— Да хрен же доходит. Одно кино, — бурчит Гольдберг.

— Если это притворство, то непонятно зачем. Ведь их убить могут.

— Надо их видеть, чтоб понять, — пожимает плечами Мартин. — Эти сдвинутые выродки готовы за так устраивать с утра до ночи драки и поножовщину. А уж если им кто отвалит за это доллар-другой, и подавно.

— Помнишь того, что с трубой на тебя набросился, Марти?

— Еще бы не помнить. Он мне, сволочь, по ночам снится. Здоровенный такой верзила, и золотая серьга из уха свисает вот так. — Он складывает кольцо из большого и указательного пальцев и приставляет к правой мочке.

Насколько всему этому верить, Крамер толком не знает. Он когда-то читал одну статью в «Голосе Гринич-Виллидж», где Бэкон подавался как «уличный социалист», негритянский народный политик, который своим умом дошел до разоблачения оков капитализма и сам сообразил, как действовать, чтобы добиться прав для черных. Вообще Крамер левым движением не увлекался. И его отец тоже. Однако в родительском доме, где Ларри рос, слово «социалист» имело религиозные обертоны — как «Масада» или «3елот». В этом понятии было что-то еврейское. Пусть социалист совсем заврался, пусть он жесток и мстителен, все равно где-то в нем есть искра божьего света, отблеск Яхве. Может быть, то, чем занимается Бэкон, — обман и вымогательство. А может быть, и нет. В каком-то смысле все рабочее движение с самого начала — одно сплошное вымогательство. Что такое забастовка, как не вымогательство под высказанной или молчаливой угрозой насилия? В доме Крамеров к рабочему движению отношение было тоже слегка религиозное. Профсоюзы были вроде восстания зелотов против злодейской силы гоев. Крамер-отец, капиталист в душе и типичный прислужник капиталистов в реальной жизни, никогда не состоял ни в одном профсоюзе и на членов профсоюзов смотрел исключительно сверху вниз. Тем не менее, когда однажды по телевидению выступил сенатор Барри Голдуотер, отстаивая законопроект о праве на работу, папаша Крамер рычал и чертыхался так, что рядом с ним Джо Хилл и Индустриальные Рабочие Мира показались бы членами согласительной комиссии. Да, рабочее движение — это религия, как и сам иудаизм. В него веруют в применении к человечеству и не вспоминают в личной жизни. Странная это вещь, религия. Отец драпировался в нее, как в плащ… И этот тип Бэкон тоже драпируется в религию… И Герберт 92-Икс… Герберт… Крамеру вдруг представился повод похвалиться своим триумфом.

— С этой религиозной публикой такая морока, — говорит он, обращаясь к спинам двух полицейских на передних сиденьях. — Я вот только что провел дело одного парня, его — представляете? — зовут Герберт 92-Икс… — Он не говорит: «Я только что выиграл дело». Это можно будет ввернуть чуть погодя. — Так он…

Мартину и Гольдбергу, может быть, конечно, наплевать. Но, по крайней мере, они понимают, о чем речь…

И всю дорогу до Гарлема он занимал их оживленным рассказом.

В баронской приемной Преподобного Бэкона, куда секретарша ввела Крамера, Мартина и Гольдберга, не было ни души. И прежде всего блистал своим отсутствием сам Преподобный Бэкон. Вращающееся кресло, что высилось позади стола, торжественно пустовало.

Секретарша усадила их в кресла у стола и вышла. Крамер посмотрел в окно на мрачные голые стволы деревьев в гнилостных желто-зеленых плешах. Потом задрал голову и стал разглядывать своды, и вычурную лепнину потолков, и прочие архитектурные излишества, неотъемлемые черты миллионерского обиталища восьмидесятилетней давности. Мартин и Гольдберг были заняты тем же. Мартин переглядывался с напарником, чуть вздернув угол рта, что явно означало «Ничего себе халупка!».

Но вот растворились двери, и вошел высокий чернокожий господин в дорогом черном костюме особого покроя, подчеркивающего ширину плеч и тонкость талии. Пиджак застегивался на две пуговицы, и в глубоком вырезе открывалась роскошная белая крахмальная манишка. Жесткий белый воротничок на черной шее слепил глаза. А галстук был в черную косую клеточку — когда-то такой носил Анвар Садат. От одного взгляда на вошедшего Крамер ощутил себя помятым и затрапезным.

Он колебался, встать ему навстречу или нет, прекрасно понимая, как расценят его почтительность Мартин и Гольдберг. Но выхода не было. Он встал. Мартин немного выждал и тоже поднялся, а за ним и Гольдберг. При этом они переглянулись и оба одинаково скривили рты. Поскольку первым, кто встал, был Крамер, хозяин дома подошел сначала к нему, протянул руку и произнес:

— Реджинальд Бэкон.

Крамер руку пожал и отрекомендовался:

— Лоренс Крамер, Окружная прокуратура Бронкса. Следователь Мартин. И следователь Гольдберг.

Мартин поглядел на руку Бэкона глазами умного добермана, так что поначалу было непонятно, собирается ли он взяться за нее рукой или же вцепиться зубами. Но в конце концов взял и стал трясти. Тряс чуть не полсекунды, словно дотронулся до липкого креозота. Также поступил и Гольдберг.

— Позвольте предложить вам кофе, джентльмены?

— Нет, спасибо, — ответил Крамер.

А Мартин устремил на Преподобного Бэкона ледяной взгляд и дважды очень-очень медленно покачал из стороны в сторону головой, так же недвусмысленно, как будто сказал словами: «Нет уж, скорее от жажды подохну». И Гольдберг, еврейский ирландец, последовал его примеру.

Преподобный Бэкон, обойдя письменный стол, уселся в свое высокое кресло. Сели и они. Он откинулся на спинку, задержал на Крамере бесстрастный взор, а потом тихим, мягким голосом осведомился:

— Окружной прокурор объяснил вам, что случилось у миссис Лэмб?

— Да, мой начальник отдела объяснил.

— Начальник отдела?

— Фицгиббон. Начальник Отдела убийств.

— Значит, вы из Отдела убийств?

— Когда сообщается, что пострадавший в уличном происшествии может не выжить, дело для начала регистрируется как убийство. Не всегда, но по большей части.

— Миссис Лэмб лучше не говорить, что несчастье с ее сыном рассматривается как убийство.

— Я понимаю, — кивает Крамер.

— Буду вам признателен.

— А где же миссис Лэмб?

— Здесь. Сейчас придет. Но я хочу перед тем, как она появится, вам кое-что сказать. Она очень переживает. Ее сын при смерти, она это знает и одновременно не знает… Да… Она это и знает и одновременно знать не хочет. Вы меня понимаете? И в то же самое время у нее неприятности из-за каких-то штрафных талонов. Она говорит себе: «Я должна быть рядом с сыном, но что, если из-за каких-то ихних штрафных талонов меня арестуют?»… Да.

— Но из-за ихних талонов она пусть не переживает, — говорит Крамер, пользуясь той же манерой выражаться. Он не может и не хочет отличаться речью от собеседников:

— Окружной прокурор отменил ордер. Штрафы надо будет заплатить, но арест ей теперь не угрожает.

— Я говорил это, но вы лучше ей сами скажите.

— Да, конечно, но вообще-то мы здесь, чтобы услышать, что скажет она.

Это — для Мартина и Гольдберга, чтобы не сочли, что он переметнулся.

Преподобный Бэкон помолчал, глядя на Крамера, а затем снова заговорил тихим голосом:

— Это правда. У нее есть что вам сказать. Но я сначала расскажу вам об ихней судьбе, о ней и ее сыне Генри. Генри — прекрасный юноша… то есть был прекрасным юношей. Господи, какая трагедия! Прекрасный юноша, лучше не найти, да… Посещает церковь, не замешан ни в каких дурных делах, кончает среднюю школу, собирается в колледж… Достойный молодой человек. И он уже окончил одну очень трудную школу, потруднее Гарвардского университета, школу жизни в муниципальной новостройке. Он ихнюю школу прошел и сумел выйти достойным молодом человеком. Генри Лэмб — наша надежда! Вернее, был нашей надеждой. Да… Надеждой! И вдруг кто-то, какой-то проезжий, р-раз! — он громко шлепнул ладонью по столу, — переехал его и даже не остановился!

Присутствие Мартина и Гольдберга требовало от Крамера прекратить этот цирк.

— Возможно, Преподобный Бэкон, — говорит он, — но пока у нас нет данных, позволяющих утверждать, что был совершен наезд, а затем бегство с места наезда.

Преподобный Бэкон снова задержал на нем взгляд и впервые за весь разговор улыбнулся.

— Данные вы будете иметь сколько понадобится. Вы встретитесь с матерью Генри Лэмба. Я знаю ее хорошо. Да… И что она говорит, можно верить. Она член моей паствы. Работящая, хорошая женщина… Да… Хорошая женщина. И работа у нее хорошая, в Бюро регистрации браков, это при городском совете. Пособия никогда не брала ни полцента. Хорошая мать хорошего сына. — Тут он нажал кнопку у себя на столе, пригнулся и произнес:

— Мисс Хэдли, пригласите миссис Лэмб. Да, и вот еще что. У нее мужа, отца Генри, шесть лет назад убили, застрелили, когда возвращался вечером с работы. Оказал сопротивление грабителю.

Преподобный Бэкон, скорбно кивая, обвел посетителей взглядом.

Тут Мартин встает и принимается смотреть в полукруглое окно. Он смотрит так внимательно, что Крамер подумал: не заметил ли он грабителя в квартире напротив? Преподобный Бэкон оглядывается на него с недоумением.

— Это что за деревья? — спрашивает Мартин.

— Которые, Марти? — Гольдберг встает вслед за Мартином.

— Да вон те, — Мартин указывает пальцем.

Преподобный Бэкон разворачивает свое кресло и тоже смотрит в окно.

— Это платаны, — поясняет он.

— Платаны, надо же, — произносит Мартин вдумчивым тоном юного натуралиста в ботаническом саду. — Вон какие стволищи. Футов небось пятьдесят в высоту.

— Тянутся к свету, — говорит Преподобный Бэкон. — Тянутся к солнцу.

За спиной у Крамера распахиваются высокие дубовые двери, и секретарша миссис Хэдли пропускает в комнату чернокожую женщину лет максимум сорока, а то и моложе, в ладном синем деловом костюме с белой блузкой. Ее черные волосы уложены волнами, выражение больших глаз на худом, почти даже тонком лице спокойное и уверенное — так смотрят педагоги и представители других профессий, имеющих дело с людьми.

Преподобный Бэкон встает и идет вокруг стола ей навстречу. Встает и Крамер — и в эту минуту ему становится понятен внезапный интерес Мартина и его еврейского единоплеменника к дендроботанике. Они таким образом избегли необходимости встать навстречу этой женщине. С них достаточно того, что пришлось подняться, когда вошел этот мошенник Бэкон. Вставать вторично ради какой-то женщины из его же шайки — это был бы уже перебор. А так при ее появлении они уже стояли и разглядывали платаны за окном.

— Джентльмены, это миссис Энни Лэмб, — объявил Преподобный Бэкон. — Вот этот джентльмен из Окружной прокуратуры Бронкса мистер Крамер. И… вот…

— Следователь Мартин и следователь Гольдберг, — представил Крамер. — Они занимаются делом вашего сына.

Миссис Лэмб не шагнула вперед, чтобы пожать им руки, и не улыбнулась. А только слегка кивнула. Словно она еще посмотрит, что они за люди.

Заботливый пастырь, Преподобный Бэкон пододвинул ей кресло. И вместо того чтобы усаживаться на свой вращающийся трон, в непринужденной позе атлета присел на край стола.

Он сказал миссис Лэмб:

— Я поговорил тут с мистером Крамером насчет штрафных талонов. Все улажено.

И посмотрел на Крамера.

— Да, ордер аннулирован, — подтвердил Крамер. — Арест отменен. Остались только талоны, но штрафы — это не наше дело.

Преподобный Бэкон с торжествующей улыбкой поглядел на миссис Лэмб и кивнул, как бы говоря: «Видали? За Преподобным Бэконом не заржавеет». Но она встретила его взгляд и только поджала губы.

— Итак, миссис Лэмб, — сказал Крамер. — Преподобный Бэкон говорит, что вы можете нам сообщить некоторые сведения о происшествии с вашим сыном.

Миссис Лэмб опять посмотрела на Бэкона. Тот кивнул.

— Не стесняйтесь, расскажите мистеру Крамеру, что мне рассказывали.

Она проговорила:

— Моего сына сшибла машина и даже не остановилась, а уехала с места происшествия. Но он запомнил номер, часть номера.

Тон был вполне деловой.

— Минуточку, миссис Лэмб, — сказал Крамер. — Если можно, начните, пожалуйста, с самого начала. Когда вы об этом узнали? Когда вам стало известно, что вашему сыну были нанесены телесные повреждения?

— Когда он пришел из больницы с этой штукой на руке… не знаю, как ее назвать.

— Гипс?

— Нет, это не гипс. Больше похоже на лубок. Такая большая холщовая рукавица.

— Так. Он вернулся из клиники с пораненной рукой. Когда это было?

— Это было… третьего дня вечером.

— И как он объяснил, что с ним случилось?

— Он почти ничего не объяснил. Рука болела, и он хотел скорее лечь. Сказал что-то насчет машины, но я так поняла, что они ехали в машине и попали в аварию. Я же говорю, он не хотел разговаривать. Я думаю, ему в больнице что-то дали, болеутоляющее. И он хотел скорее лечь. Ну, я и сказала иди ложись.

— Не говорил он, кто с ним был при аварии?

— Никого с ним не было. Он был один.

— Тогда он не мог ехать в машине.

— Он и не ехал. А шел.

— Понятно. Дальше. Что было потом?

— Утром ему стало совсем плохо. Попробовал поднять голову и чуть не потерял сознание. Так ему было плохо, что я даже не пошла на работу. Позвонила и осталась дома. Тогда-то он и сказал, что его сшибла машина.

— Объяснил он, как это произошло?

— Он переходил Брукнеровский бульвар, и его сбил проезжавший автомобиль, он упал и ушиб руку, но, должно быть, он и голову ушиб, потому что у него оказалось страшное сотрясение мозга. — В этом месте самообладание ей изменило. Она закрыла глаза. А когда открыла, в них стояли слезы.

Крамер минуту переждал.

— В каком месте на Брукнеровском бульваре это произошло?

— Не знаю. Когда он пытался говорить, боль была непереносимая. Он лежал, и только глаза то закроет, то откроет. Даже сесть не мог.

— Но он был один, вы сказали. Что он делал на Брукнеровском бульваре?

— Не знаю. Там на углу Сто шестьдесят первой улицы есть кулинария «Жареные цыплята по-техасски», Генри любит куриные палочки, которые они продают, может быть, он туда шел, но я не знаю.

— Куда его ударил автомобиль? В какое место?

— Этого я тоже не знаю. Может быть, в больнице вам ответят.

Вмешался Преподобный Бэкон:

— В больнице они совсем опозорились. Не сделали ни рентген, ни компьютерную томографию, ни пробу на ядерно-магнитный резонанс. Ничего не сделали. К ним обратились с тяжелой травмой головы, а они наложили повязку на запястье и отпустили пострадавшего домой.

— Должно быть, там не знали, что его сшибло машиной, — говорит Крамер и обращается к Мартину:

— Так ведь?

— В регистрационном журнале травмопункта про машину ничего на записано, — ответил Мартин.

— У него была серьезная травма головы! — повторил Преподобный Бэкон. — Он, наверно, наполовину не соображал, что говорит. Они должны такие вещи сами определять.

— Хорошо. Не будем отклоняться, — призывает Крамер.

— Он запомнил часть автомобильного номера, — сказала миссис Лэмб.

— Что именно он вам сообщил?

— Что первая буква была R. А вторая Е или F, или Р, или В, какая-то прямая буква.

— А штат какой? Нью-йоркская?

— Какой штат? Не знаю. Нью-йоркская, я думаю. Он не говорил, что машина нездешняя. И еще он назвал марку.

— Какая?

— «Мерседес».

— Понятно. Цвет?

— Цвета не знаю. Он не сказал.

— Две дверцы? Четыре?

— Не знаю.

— Как выглядел водитель, он не сказал?

— Сказал, что в машине были мужчина и женщина.

— Мужчина за рулем?

— Наверно. Не знаю.

— Что-нибудь про то, как они выглядели?

— Они были белые.

— Он сказал, что они были белые? Еще что-нибудь?

— Больше ничего. Только, что белые.

— Это все? Больше он ничего не сообщил ни о машине, ни о людях?

— Нет. Он почти не мог говорить.

— Как он добрался до клиники?

— Не знаю. Он не сказал.

Крамер обращается к Мартину:

— Что сказали в клинике?

— Пришел сам с улицы.

— Не мог же он со сломанной рукой прийти пешком от Брукнеровского бульвара до клиники Линкольна.

— «Пришел сам» не значит, что шел пешком всю дорогу. Просто на своих ногах пришел в отделение травматологии. Не санитары на носилках принесли. Не в машине «скорой помощи» приехал.

Крамер уже мысленно примеривается, как бы можно представить дело в суде. Куда ни кинь, всюду тупик. Он помолчал и проговорил, качая головой:

— Д-да, это все мало что нам дает.

— То есть как это мало? — В голосе Бэкона впервые зазвучала резкая нота. Вам дают первую букву номерного знака, и кое-что насчет второй буквы, и марку автомобиля — сколько, по-вашему, есть «мерседесов» с номерным знаком RE, RF, RB или RP?

— Трудно сказать, — отвечает Крамер. — Следователь Мартин и следователь Гольдберг этим, конечно, займутся. Но не хватает свидетеля. Без свидетеля тут нет материала для возбуждения уголовного дела.

— А по-моему, тут материала хватит на два уголовных дела, — возражает Бэкон. — Молодой человек, выдающийся молодой человек на пороге смерти. Автомобиль. Номерной знак. Что еще нужно для дела?

— Послушайте, — мягко говорит Крамер, — надеясь терпеливо-снисходительным тоном смягчить резкость слов. — Сейчас я вам кое-что попробую объяснить. Допустим, мы завтра же разыщем автомобиль. Так? Допустим, он зарегистрирован в Нью-Йорке, и допустим, в Нью-Йорке имеется только один «мерседес» с номерным знаком, начинающимся с буквы R. Ну, нашли мы автомобиль. Но водителя мы все равно не знаем.

— Да, но ведь можно…

— Из того, что кто-то имеет автомобиль, еще не следует, что в определенный момент времени именно он находился за рулем.

— Но вы можете допросить этого человека.

— Можем. И допросим. Но если только он нам прямо не заявит: «Да, я лично тогда-то и там-то сшиб прохожего на улице и уехал не остановившись», это опять же нам ничего не даст.

Преподобный Бэкон трясет шевелюрой.

— Не понимаю почему.

— Да потому, что нет свидетелей. Не только нет никого, кто бы нам указал место происшествия, но и некому подтвердить, что происшествие вообще имело место.

— У вас же есть сам Генри Лэмб!

Крамер вскидывает ладони и слегка пожимает плечами, тактично намекая на то обстоятельство, что сын миссис Лэмб, по-видимому, вообще уже не сможет выступить в качестве свидетеля.

— Есть его рассказ, что он рассказал матери.

— Да, он дает ориентир, но это — показания с чужих слов.

— Не с чужих, а родной матери!

— Вы можете считать их абсолютно достоверными, и я могу считать их абсолютно достоверными, но все равно для суда они не годятся.

— Глупость какая-то.

— Таков закон. Но чтобы уж совсем откровенно, я должен обратить ваше внимание еще на одно обстоятельство. Когда три дня назад пострадавший явился в отделение травматологии, он не сказал, что был сбит автомобилем. Это тоже уменьшает достоверность их… ихних слов.

— У него было сотрясение мозга… и перелом запястья. Мало ли он еще чего тогда не сказал.

— Но разве на следующее утро сознание у него прояснилось? Может быть выдвинуто и такое возражение.

— Кем это выдвинуто? Вами, что ли?

— Я никаких возражений не выдвигаю. Я просто показываю вам, что без свидетелей возникают разного рода сложности.

— Ну ладно. Но машину вы можете найти? И допросить владельца. И осмотреть машину на предмет улик. Разве нет?

— Разумеется. Как я вам уже сказал, этим займутся. — Крамер снова кивает на Мартина и Гольдберга. — Они и свидетелей попробуют отыскать. Но не думаю, что осмотр машины даст какие-нибудь улики. Если машина его и ударила, то только слегка задела. На теле у пострадавшего есть синяки, но нет серьезных телесных повреждений, какие бывают при настоящем ударе едущим транспортом.

— То есть как это если ударила?

— В этом деле полным-полно всяких «если», Преподобный Бэкон. Если мы обнаружим автомобиль и если владелец нам скажет: «Да, я сшиб на днях молодого человека на улице и уехал не остановившись, а после не заявил в полицию», — вот тогда можно возбуждать дело. Во всех прочих случаях имеется масса сложностей.

— Ах так, — говорит Преподобный Бэкон. — А может, вам просто нет охоты тратить время на это расследование, ввиду того что тут масса сложностей, а?

— Нет. Этому случаю будет уделено не меньше внимания, чем любому другому.

— Вот вы сказали: чтобы уж совсем откровенно. И я тоже скажу совсем откровенно. Генри Лэмба не назовешь видным жителем города или сыном видных жителей, но он прекрасный молодой человек. Да… Почти кончил среднюю школу. Не отсеялся. Собирался… собирается поступать в колледж. Не замешан ни в каких неприятностях. Но он живет в новом муниципальном микрорайоне имени Эдгара Алана По. Негритянский юноша из муниципальной новостройки. Теперь давайте на минуту все перевернем. Представим, что Генри Лэмб — белый юноша и живет на Парк авеню и собирается поступать в Йейль, и на Парк авеню его сшиб чернокожий мужчина с чернокожей женщиной, ехавшие, к примеру, не в «мерседесе», а в «понтиаке файер-берде»… И этот юноша рассказал своей матери, что Генри Лэмб рассказал своей. Ну и что? Тогда бы у вас тоже не было бы материалов для возбуждения дела? Да вы бы и не подумали ссылаться на сложности, вы бы ухватились за эту информацию и перебрали ее всю с лица и с изнанки!

Ожил, как молчавший вулкан, Мартин:

— Мы бы делали ровно то же самое, что и сейчас. Мы двое суток разыскивали миссис Лэмб. А когда нам стало известно про номерной знак? Вы сами только что слышали. Я работал и на Парк авеню, и на Брукнеровском бульваре. Без разницы.

Голос Мартина так четок и спокоен, взгляд так тверд, так упрям и по-ирландски несентиментален, что Преподобный Бэкон, кажется, на минуту дрогнул. Испепелить взором маленького ирландца и заставить его отвести глаза ему не удалось. Тогда он, слегка улыбнувшись, сказал:

— Мне вы можете так говорить, ибо я священнослужитель и сам хочу верить, что правосудие слепо. Да… Я хочу в это верить. Но не советую вам выходить с такими заявлениями на улицы Гарлема и Бронкса. Не советую вам рассказывать там жителям про наши блага, потому что они уже знают правду. Узнали на своем горьком опыте.

— Я на улицах Бронкса бываю каждый день и всегда повторю, что сейчас сказал, если кому интересно, — ответил Мартин.

— Понятно… — кивнул Преподобный Бэкон. — У нас есть такая организация, называется «Всенародная солидарность». Мы проводим обследование жилых кварталов, и люди обращаются к нам со своими проблемами. Могу сказать вам, что народ вашего мнения не разделяет. У народа другое мнение.

— Присутствовал я при одном из ваших обследований, — сказал Мартин.

— Где вы присутствовали?

— Да при вашем обследовании. На Ган-Хиллроуд.

— Да? Гм. Не знаю, о чем вы говорите.

— Тоже на улицах Бронкса дело было.

— Словом, так, — вмешался Крамер, обращаясь к миссис Лэмб. — Спасибо вам за сведения. Будем надеяться, что вы получите благоприятные известия о сыне. Номерной знак мы проверим. А вы, если услышите о ком-то, кто был в тот вечер с вашим сыном или, может быть, что-то видел, пожалуйста, дайте нам знать, хорошо?

— Да… — ответила она с тем же сомнением в голосе, что и в начале встречи. — Спасибо.

Мартин все еще не отводил от Преподобного Бэкона свои добермановские глазки. Поэтому Крамер сказал Гольдбергу:

— У вас есть карточка с номером телефона, чтобы дать миссис Лэмб?

Гольдберг пошарил во внутреннем кармане и протянул ей карточку. Она взяла и спрятала не глядя.

Преподобный Бэкон поднялся.

— Мне вы можете карточку не давать, — сказал он Гольдбергу. — Я вас знаю. Да… Я с вами свяжусь. Буду наблюдать за этим делом. Я хочу, чтобы были приняты меры. Организация «Всенародная солидарность» требует, чтобы были приняты меры. И мы добьемся, чтобы меры были приняты. Да… Так что можете не сомневаться, я еще с вами поговорю.

— Сделайте одолжение, — сказал Мартин. — Когда вам будет удобно.

И чуть-чуть оскалил зубы в слабом подобии улыбки. Крамеру вспомнились лица мальчишек на школьном дворе, когда назревала драка.

Он встал и пошел к выходу, бросив через плечо «До свидания» и от души надеясь, что Воинствующий Мартин и Еврейский Ирландец уйдут вслед за ним.

Когда ехали обратно в крепость, Мартин сказал Крамеру:

— Черт, теперь я знаю, зачем парней посылают на юридические факультеты. Вас там учат про любую бодягу разговорчики интеллигентные разговаривать.

Но он сказал это добродушно, без зла.

— Ты же понимаешь, Марти, — ответил Крамер, сочтя, что как соратник в битве с бодягой под крышей Преподобного Бэкона имеет теперь право держаться с неустрашимым ирландцем запанибрата, — при матери этого бедняги… И потом, а вдруг там что-то есть, насчет автомобильного номера.

— Хочешь пари?

— А все-таки. Вдруг.

— Черта с два вдруг. Хрена ли, тебя сбивает на улице машина, и ты обратился в клинику, но как-то забыл им об этом сообщить? А потом дома тоже как-то забыл сообщить об этом матери? Но утром, чуток очухавшись, говоришь: «Да, кстати, меня вчера машина сбила». Иди ты знаешь куда! Бедняга, конечно, попал в переделку, но не машина тут виновата, а в чем дело — он не хотел, чтоб знали.

— Это-то да. Посмотрите, нет ли на него протоколов, ладно?

— А знаете, — говорит Гольдберг, — мне жаль этих людей. Они так говорят, что мальчишка не имел дела с полицией, будто это хрен знает какое достижение. В новостройках оно так и есть. Нашли, хрен дери, чем хвастаться; не имел дела с полицией! Герой, да и только. Мне ее жаль.

В голос еврейского ирландца закралась еврейская слеза.

Но тут снова заговорил Мартин:

— Такой женщине вообще нечего делать в муниципальных домах. Порядочная женщина. Без всякого этого дерьма. Я припомнил тот случай, когда ее мужа убили. Был работяга и не трус. Оказал сопротивление подонку, тот взял и выстрелил ему прямо в рот. Она работает, пособием не пользуется, мальчишка ходит в церковь, учится в школе. Она порядочная женщина. С кем у нее мальчишка связался, этого я не знаю, но она женщина порядочная. Там добрая половина народу так привыкли жаловаться на жизнь, случится что, от них невозможно внятного слова добиться, только и знают, что весь мир перед ними в долгу. А эта — без дураков. Жаль ее, конечно, что живет в новостройке, но знаешь, — он посмотрел на Крамера, — в новостройках тоже, бывает, живут приличные люди, работают и вообще…

Гольдберг умудренно кивнул и добавил:

— Теперь и не поверишь, ведь эти гребаные муниципальные дома для того и строились. Чтобы там жили трудящиеся люди. Так было задумано: дешевые жилища для трудящихся. А в наши дни если встретишь там кого-то, кто на работу ходит и старается жить по-человечески, так прямо сердце от умиления сжимается.

И тут Крамер начинает кое-что понимать. Понимать, что полицейские в этом отношении мало чем отличаются от прокурорских помощников. Та же ассенизаторская реакция. Им тоже осточертевает с утра до ночи отправлять за решетку негров и латинос. Полицейским даже хуже: им приходится глубже залезать в дерьмо. И поддерживает их только сознание, что это делается ради чьего-то блага, ради блага порядочных людей. Вот они и смотрят во все глаза, сколько ни приходится им рыться в дерьме, и замечают каждого, кто поднялся… каждого хорошего человека с темной кожей.

Это еще не просвещенный подход, думает Крамер, но можно сказать, что это, блин, первый шаг на пути к просвещению.

Дата добавления: 2015-06-04