Если будет достаточное количество желающих (не менее 10 человек), возможен трансфер от Москвы прямо до центра китайской культуры и обратно. 18 страница

раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя

довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых,

которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и

невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле

и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза,

смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою

солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила

близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от

пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его

судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно

оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки

солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.

-- Тише, тише, разве нельзя тише? -- видимо, более страдая, чем

умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.

Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он,

отъезжая, по-французски сказал Чарторижскому:

-- Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose

que la guerre!

Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи

неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение

всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды,

и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь,

трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.

Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже

довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но

"не государя-императора, как говорят на официальных обедах, -- сказал он, --

а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем

за его здоровье и за верную победу над французами!"

-- Коли мы прежде дрались, -- сказал он, -- и не давали спуску

французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы

все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так

говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра

первого! Урра!

-- Урра! -- зазвучали воодушевленные голоса офицеров.

И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем

двадцатилетний Ростов.

Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в

одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в

величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и

белой грудью, видневшейся из-за распахнувшейся рубашки, остановился в свете

костра.

-- Ребята, за здоровье государя-императора, за победу над врагами,

урра! -- крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.

Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.

Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой

рукой по плечу своего любимца Ростова.

-- Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, -- сказал

он.

-- Денисов, ты этим не шути, -- крикнул Ростов, -- это такое высокое,

такое прекрасное чувство, такое...

-- Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю...

-- Нет, не понимаешь!

И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было

бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто

умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу

русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это

чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять

десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее

восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.

На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб-медик Вилье

несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках

распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и

дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья

заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу

государя видом раненых и убитых.

На заре 17-го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский

офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским

императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому

Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через

час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.

Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания

императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости

всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель

при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели

переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.

Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у

него наедине.

18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские

аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с

полдня 19-го числа началось сильное хлопотливо-возбужденное движение,

продолжавшееся до утра следующего дня, 20-го ноября, в который дано было

столь памятное Аустерлицкое сражение.

До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки

адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня

того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы

колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по

всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов,

загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом

80-титысячная масса союзного войска.

Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире

императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на

первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно

двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и все быстрее и быстрее

пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать

фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.

Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же

неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно

неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще

не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты

вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто

оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент --

зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и

сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.

Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и

блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей

время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000

русских и французов -- всех страстей, желаний, раскаяний, унижений,

страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей -- был только

проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров,

т. е. медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате

истории человечества.

Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при

главнокомандующем.

В 6-м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и,

недолго пробыв у государя, пошел к обер-гофмаршалу графу Толстому.

Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову

узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то

расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все

лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то

такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с

Долгоруковым.

-- Ну, здравствуйте, mon cher, -- сказал Долгоруков, сидевший с

Билибиным за чаем. -- Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?

-- Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб

его выслушали.

-- Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет

говорить дело; но медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт боится

более всего генерального сражения, -- невозможно.

-- Да вы его видели? -- сказал князь Андрей. -- Ну, что Бонапарт? Какое

впечатление он произвел на вас?

-- Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более

всего на свете, -- повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом,

сделанным им из его свидания с Наполеоном. -- Ежели бы он не боялся

сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и,

главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе

ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его

час настал. Это я вам говорю.

-- Но расскажите, как он, что? -- еще спросил князь Андрей.

-- Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил

"ваше величество", но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого

титула. Вот это какой человек, и больше ничего, -- отвечал Долгоруков,

оглядываясь с улыбкой на Билибина.

-- Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, -- продолжал он,

-- хороши мы были бы все, ожидая чего-то и тем давая ему случай уйти или

обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно

забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а

атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее

указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.

-- Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и

нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, -- сказал князь

Андрей.

Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.

-- Ах, это совершенно все равно, -- быстро заговорил Долгоруков,

вставая и раскрывая карту на столе. -- Все случаи предвидены: ежели он стоит

у Брюнна...

И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения

Вейротера.

Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть

одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план

Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды

того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно

смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.

-- Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете все это

высказать, -- сказал Долгоруков.

-- Я это и сделаю, -- сказал князь Андрей, отходя от карты.

-- И о чем вы заботитесь, господа? -- сказал Билибин, до сих пор с

веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить.

-- Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована.

Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники:

Неrr général Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le

prince de Hohenloe et enfin Prsch... prsch... et ainsi de suite, comme tous

les noms polonais. ^[54]

-- Taisez vous, mauvaise langue, ^[55] -- сказал Долгоруков. --

Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3-й, граф

Аракчеев, но у него нервы слабы.

-- Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, -- сказал князь Андрей.

-- Желаю счастия и успеха, господа, -- прибавил он и вышел, пожав руки

Долгорукову и Бибилину.

Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить

молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем

сражении?

Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:

-- Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому

и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh,

mon cher général, je me mêle de riz et des et côtelettes, mêlez vous des

affaires de la guerre. ^[56] Да... Вот что мне отвечали!

В 10-м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру

Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были

потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона,

который отказался приехать, все явились к назначенному часу.

Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения,

представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с

недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и

руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во

главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная

лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не

знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать

того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для

личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и

австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он

диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.

Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с

главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо

собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел

вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.

Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой

гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов,

Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя

Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8-м часу приехал ординарец

Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел

доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым

позволением присутствовать при совете, остался в комнате.

-- Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, -- сказал

Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором

была разложена огромная карта окрестностей Брюнна,

Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись,

выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив

симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук

голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.

-- Да, да, пожалуйста, а то поздно, -- проговорил он и, кивнув головой,

опустил ее и опять закрыл глаза.

Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим,

то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали,

что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о

желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело

шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности --.сна.

Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для

того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и,

убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал

читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:

"Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и

Сокольница, 20 ноября 1805 года".

Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции

значилось:

Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten

Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und

Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit

unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es

vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir

die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem

Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen

Schlapanitz und dem Thuerassa-Walde verfolgen koennen, indem wir dem

Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche

Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig... Die erste Kolonne

Marieschirt... die zweite Kolonne Marieschirt... die dritte Kolonne

Marieschirt...^[57] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось,

неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден

стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей

свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает.

Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в

воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел

румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя

в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда

австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно

оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда

нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен

диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой

южного французского лица, не покидавшей его во все время чтения, глядел на

свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с

портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил

вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на

самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что-то; но

австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал

локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь

извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с

выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но,

встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно

опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.

-- Une leçon de géographie, ^[58] -- проговорил он как

бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.

Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо

к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом

Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и,

нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и

неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять

нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер

исполнял его желание, и Дохтуров записывал.

Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять

остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал

говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение

неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам

неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона

были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла

преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь

самоуверенно, как школьникам-ученикам, читавшему свою диспозицию, что он

имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в

военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов

открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного

звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как

будто говоря: "а вы все еще про эти глупости!" поспешно закрыл глаза и еще

ниже опустил голову.

Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском

военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать,

вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту

диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал

твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого

возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.

-- Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, -- сказал

он.

-- Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, -- сказал Ланжерон.

-- Много, если у него 40 тысяч войска, -- отвечал Вейротер с улыбкой

доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.

-- В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, -- с

тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь

опять на ближайшего Милорадовича.

Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем

спорили генералы.

-- Ma foi, ^[59] -- сказал он, -- завтра все увидим на поле

сражения.

Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно

и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем

не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им

государи-императоры.

-- Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, --

сказал он. -- Что это значит? -- Или он удаляется, чего одного мы должны

бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и

занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и

распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.

-- Каким же образом?.. -- сказал князь Андрей, уже давно выжидавший

случая выразить свои сомнения.

Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.

-- Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый

час), не может быть изменена, -- сказал он. -- Вы ее слышали, и все мы

исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее... (он помолчал) как

выспаться хорошенько.

Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было

уже за полночь. Князь Андрей вышел.

-- -- -

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое

мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто

был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не

одобрявшими план атаки, он не знал. "Но неужели нельзя было Кутузову прямо

высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели

из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и

моей, моей жизнью?" думал он.

"Да, очень может быть, завтра убьют", подумал он. И вдруг, при этой

мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных,

восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою;

он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и

ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично-размягченном и взволнованном

состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед

домом.

Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет.

"Да, завтра, завтра! -- думал он. -- Завтра, может быть, все будет кончено

для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не

будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже

наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец,

показать все то, что я могу сделать". И ему представилось сражение, потеря

его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих

лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он,

наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и

Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его

соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк,

дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его

распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает

победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не

отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего

сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове,

но делает все он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов

сменяется, назначается он... Ну, а потом? говорит опять другой голос, а

потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут;

ну, а потом что ж? -- "Ну, а потом, -- отвечает сам себе князь Андрей, -- я

не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу

славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не

виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу.

Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же

мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую.

Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы

мне многие люди -- отец, сестра, жена, -- самые дорогие мне люди, -- но, как

ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту

славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не

буду знать, за любовь вот этих людей", подумал он, прислушиваясь к говору на

дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков;

один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара,

которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: "Тит, а Тит?"

-- Ну, -- отвечал старик.

-- Тит, ступай молотить, -- говорил шутник.

-- Тьфу, ну те к чорту, -- раздавался голос, покрываемый хохотом

денщиков и слуг.

"И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу

этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом

тумане!"

Ростов в эту ночь был со взводом во фланкерской цепи, впереди отряда

Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по

этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо-клонивший его. Назади

его видно было огромное пространство неясно-горевших в тумане костров нашей

армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в

эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось

что-то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то

ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались,

и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские

воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он

видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар,

когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали все ту же туманную

темноту."Отчего же? очень может быть, -- думал Ростов, -- что государь,

встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: "Поезжай,

узнай, что там". Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так

какого-то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к

себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я

изобличал его обманщиков", и Ростов, для того чтобы живо представить себе

свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или

обманщика-немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам

бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и

открыл глаза.

"Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль -- дышло, Ольмюц. Экая досада, что

эскадрон наш завтра будет в резервах... -- подумал он. -- Попрошусь в дело.

Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до

Дата добавления: 2015-06-25