Игра в бисер 28 страница

идеал -- мысль о внутреннем единстве всех духовных усилий

человека, мысль об универсальности -- нашел самое полное свое

выражение в высочайшей нашей Игре. Быть может, для физика,

историка музыки или для другого какого-нибудь ученого

аскетическое отметание всего, что не относится к его

специальности, отказ от мысли об универсальности на какое-то

время и способствует быстрому достижению успеха в узких рамках

одной дисциплины, но мы, адепты Игры, не имеем права

устанавливать для себя подобные ограничения и предаваться

самоуспокоенности, ибо наша задача -- пестовать идею

universitas litterarum и наивысшее ее выражение -- благородную

Игру, спасти ее от тенденции отдельных дисциплин к

самоуспокоенности. Но разве мы можем спасти то, что само не

желает быть спасенным? Разве мы можем заставить археолога,

педагога, астронома и т.п. отказаться от самодовольной

ограниченности своей специальности и неустанно распахивать окна

в другие дисциплины? Всякими предписаниями и преподаванием Игры

как обязательной дисциплины в школах мы не добьемся этого, не

помогут и напоминания о том, какие цели преследовали наши

предшественники этой Игрой. Необходимость нашей Игры, да и нас

самих, мы можем доказать только в том случае, если будем

поддерживать ее на своем высоком уровне, чутко подхватывать

каждый новый успех, каждое новое направление и научную

проблему, если нашей универсальности, нашей благородной и

вместе опасной игре с мыслью о единстве мы будем вновь и вновь

придавать самый заманчивый, привлекательный и убедительный

характер и будем играть в нашу Игру так, что и серьезнейший

исследователь, и прилежнейший специалист не смогут уклониться

от ее призыва, от ее пленительного зова. Представим на минуту,

что мы, адепты Игры, трудились бы с меньшим рвением, курсы Игры

для начинающих стали бы скучными и поверхностными, в играх для

продвинувшихся ученые специалисты уже не смогли бы обнаружить

биения жизни, высокой духовной актуальности и интереса, две или

три наши ежегодные Игры подряд гостям показались бы

старомодной, безжизненной церемонией, пустым пережитком

прошлого -- много ли понадобилось бы времени, чтобы Игра, а

вместе с нею и мы, погибли? И сейчас уже наша Игра в бисер не

на той блистательной вершине, на какой она находилась поколение

тому назад, когда наше ежегодное торжество длилось не одну или

две, а три и даже четыре недели и было главным событием года не

только для Касталии, по и для всей страны. Правда, и ныне наш

праздник время от времени посещают представители правительства,

но как правило -- это скучающие гости. Присылают своих

посланцев и некоторые города и сословия, но по окончании

торжественного акта эти представители мирских властей уже не

раз вежливо давали нам понять, что длительность празднества ие

позволяет многим городам послать своих послов, и не пора ли

значительно сократить торжество, или же в будущем назначать его

только раз в два или три года? Что ж, такой ход вещей, вернее,

такой упадок мы не в силал остановить. И вполне возможно, что

очень скоро там, аа пределами Касталии, никто уже не будет

понимать нашей Игры, а ежегодное торжество наше 6удет

отмечаться раз в пять или десять лет, а то и вовсе никто не

вспомнит о нем. Но чему мы в состоянии и обязаны

воспрепятствовать -- так это дискредитации и обесцениванию Игры

на ее родине, в нашей Педагогической провинции. Здесь борьба

наша имеет смысл и приводит все к новым и новым Победам. Каждый

день мы видим, как юные ученики элиты, прежде без особого

энтузиазма ходатайствовавшие о приеме на курсы Игры и

закончившие их вполне прилично, однако без должного

вдохновения, внезапно бывают захвачены самим духом Игры, ее

интеллектуальными возможностями, ее благородными традициями, ее

потрясающей душу силой и становятся страстными нашими

поборниками и приверженцами. Во время Ludus sollemnis мы видим

у себя именитых ученых, которые, как нам язвестно, в течение

всего года погружены в труды и заботы и смотрят на нас, адептов

Игры, свысока, посылая нашему институту далеко не лучшие

пожелания, но торжественный яраздник наш, волшебство нашего

искусства приносят им душевное облегчение, даруют новую

молодость, возвышают их; укрепив свой дух, взволнованные и

окрыленные в сердце своем, они покидают нас со словами почти

пристыженной благодарности. Присмотримся на минуту и к

средствам, имеющимся в нашем распоряжении, к мы увидим прежде

всего богатейший и отличнейший аппарат, средоточием и сердцем

которого является Архив Игры; последний благодарно используется

нами всеми чуть ли не ежечасно, и мы, от Магистра и Архивариуса

до последнего помощника, обязаны служить ему. Самое же дорогое

и самое животворное, что у нас есть, -- это исконный

касталийский принцив отбора наилучших -- элиты. Школы Касталии

отбирают лучших учеников по всей стране и воспитывают их. И в

Селении Игры мы также стремимся отобрать наилучших из способных

к Игре, Привязать их it себе и обучить с предельным

совершенством. Наши курсы и семинары начинают посещать сотни

учащихся, и многие расстаются с ними, не доучившись, но из

лучших мы готовим подлинных адептов, мастеров своего дела; и

каждый из вас знает, что в нашем искусстве, как и во всяком

другом, нет предела для роста и что каждый из нас, войдя

однажды в элиту, всю жизнь будет трудиться над дальнейшим

развитием, совершенствованием, углублением себя самого и нашего

искусства, не считаясь с тем, входит он в состав нашего

аппарата должностных лиц или нет. Частенько мы слышим голоса,

утверждающие, будто элита -- роскошь, а посему, мол, не следует

воспитывать большее число элитных мастеров, чем нужно для

замещения должностей. На это заметим, что наши должностные лица

существуют не ради самих себя, и далеко не всякий может быть

чиновником, как, например, далеко не всякий хороший филолог

может быть хорошим педагогом. Во всяком случае, мы, должностные

лица, знаем и чувствуем очень хорошо, что репетиторы не просто

наш резерв одаренных и опытных игроков, иэ числа которых мы

пополняем свои ряды и получаем своих преемников. Я бы даже

сказал, что это -- побочная функция нашей элиты, хотя перед

людьми несведущими мы эту функцию подчеркиваем, коль скоро речь

заходит о смысле и праве на существование всего нашего

института. Нет, мы вовсе не смотрим на репетиторов только как

на будущих Магистров, руководителей курсов, служителей Архива,

-- они есть самоцель, их небольшой отряд и есть подлинная

родина и будущность Игры; именно в них, в этих нескольких

десятках голов и сердец, проигрываются ходы, варианты, взлеты

Игры и ее диалоги с духом времени и обособившимися науками.

Только здесь наша Игра играется полноценно и правильно, с

полной отдачей сил, только здесь, в нашей элите, она самоцель и

священное служение, только здесь она свободна от дилетантства,

от ученого верхоглядства, от важничанья, а равно и от суеверия.

Вам, вальдцельским репетиторам, вверено будущее нашей Игры. И

если она -- сердце, сокровеннейшая суть Касталии, то вы --

самое сокровенное и живое в нашем Селении Игры, вы -- соль

Педагогической провинции, ее дух и ее вечная тревога. Не

приходится опасаться, что число ваше будет чрезмерно велико,

ваше рвение чрезмерно сильно, а страсть к великолепной Игре

чересчур горяча; множьте их, нагнетайте их! Как для вас, так и

для всех касталийцев существует по сути лишь одна-единственная

опасность, перед которой мы все ежедневно, ежечасно должны быть

начеку. Идея нашей Провинции и нашего Ордена зиждется на двух

принципах: на объективности, правдолюбии в изысканиях и на

пестовании медитативной мудрости и гармонии. Держать оба

принципа в равновесии означает для нас быть мудрыми и

достойными нашего Ордена. Мы любим науки, каждый свою, и все же

знаем, что преданность науке не всегда способна уберечь

человека от корысти, порочности и суеты, история знает немало

тому примеров, и образ доктора Фауста не что иное, как

литературная популяризация указанной опасности. В иные века

искали спасения в слиянии интеллекта и религии, исследования и

аскезы, их universitas litterarum управлялась теологией. Для

нас медитация, многосложная йогическая практика есть то орудие,

посредством которого мы стремимся заклясть зверя в нас самих и

притаившегося в каждой науке дьявола. Но вы не хуже моего

знаете, что и наша Игра имеет своего дьявола и что он способен

толкнуть нас к бездушной виртуозности, к самодовольству, к

артистическому тщеславию, к честолюбию, к стремлению захватить

власть над другими и тем самым к злоупотреблению этой властью.

Вот почему мы нуждаемся еще и в другом воспитании, помимо

интеллектуального, вот почему мы подчинили себя морали Ордена;

вовсе не ради того, чтобы нашу активную духовную жизнь

превратить в мечтательную, душевно вегетативную, напротив,

чтобы сохранить способность к высшим духовным взлетам. Нам не

следует стремиться к бегству из vita activa в vita

contemplativa{2_7_01}, но мы должны пребывать в бесконечных

странствиях между ними и чувствовать себя дома одновременно и

тут и там, должны жить в каждой из них".

Мы привели здесь слова Кнехта, записанные и сохраненные

его учениками, ибо слова эти необыкновенно ярко выражают его

взгляды на свою службу, во всяком случае в первые годы его

магистерства. О выдающихся педагогических способностях Кнехта,

которым он вначале сам поражался, говорит, между прочим,

большое число дошедших до нас записей его лекций и выступлений.

Высокий пост принес ему неожиданное и большое открытие: учить

было чрезвычайно легко и доставляло ему огромную радость.

Поистине это было неожиданно, до сих пор он никогда не мечтал о

педагогическом поприще. Впрочем, как всем членам элиты, и ему в

последние годы студенчества поручали чтение лекций; замещая

кого-нибудь, он вел курсы Игры различных ступеней, чаще,

правда, он играл для участников подобных курсов роль

ассистента, но в ту пору свобода изысканий и предельная

сосредоточенность на предмете его занятий были ему столь дороги

и важны, что он, хотя и тогда уже был хорошим и любимым

педагогом, смотрел на подобные поручения скорее как на

нежелательную помеху. И наконец, в бенедиктинской обители он

тоже вел курсы, имевшие, правда, сами по себе малое значение и'

еще меньшее для него самого: учение у отца Иакова{2_6_06},

знакомство с ним оттеснили тогда все остальное. Больше всего

ему хотелось в то время быть хорошим учеником, воспринимать и

впитывать в себя все преподносимое ему. Теперь же ученик сам

превратился в учителя и, как таковой, справился с огромной

задачей, вставшей перед ним сразу же после вступления на

высокий пост: в борьбе за свой авторитет, за тождество личности

и должности он победил.

При этом он сделал два открытия: он открыл для себя

радость передавать другому интеллекту накопленные духовные

богатства и при этом видеть, как последние преобразуются там в

совершенно новые формы и излучения, то есть радость учить; и

затем он открыл борьбу с неподатливой индивидуальностью

студента или школьника, завоевание и сохранение авторитета и

духовного руководства, то есть радость воспитывать. Он никогда

не отделял одно от другого, и за все время своего магистерства

не только подготовил большое число хороших и превосходных

адептов Игры, но и личным примером, призывом, строгим своим

долготерпением, обаянием своим и силой характера выявил в

большеи части своих учеников и развил то лучшее, на что они

бывали способны.

Позволив себе забежать вперед, мы сообщим о приобретенном

им при этом весьма характерном опыте.

Вначале он имел дело только с элитой, так сказать, верхним

слоем своих учеников, со студентами и репетиторами, порой

одного с ним возраста, и весьма искусными адептами Игры.

Завоевав элиту, он осторожно и очень постепенно, от года к

году, стал все меньше и меньше уделять eй времени и сил,

покамест, в конце концов, ему не удалось почти целиком

препоручить ее своим доверенным сотрудникам. Процесс этот

длился годы, и от года к году Кнехт переходил со своими

лекциями, курсами и упражнениями ко все более юным слоям

учеников, и под конец он -- что является чрезвычайной редкостью

для Магистра Игры -- стал вести начальные курсы для самых

молодых, то есть для школяров, еще не студентов. При этом он

обнаружил, что чем моложе и менее подготовленные попадались ему

ученики, тем большую радость доставляло ему их обучение.

Переход от этих младших и самых молодых к студентам, или даже к

элите, бывал ему неприятен и стоил немалых усилий. Порой он

испытывал желание возвратиться еще дальше и попытать свои силы

в среде еще более юных, тех, кто не знал ни курсов, ни Игры;

ему хотелось бы, например, в Эшгольце или в какой-нибудь другой

из подготовительных школ преподавать маленьким мальчикам

латынь, пение или алгебру, а ведь там царила куда менее

интеллектуальная атмосфера, чем даже на начальных курсах Игры.

Зато там там имел бы дело с еще более податливыми к обучению,

еще более восприимчивыми к воспитанию учениками, и преподавание

и воспитание составляли бы там еще более неразрывное целое.

В последние два года своего магистерства он в письмах

дважды называет себя "школьным учителем", как бы напоминая о

том, что выражение "Magister Ludi", которое в ряде поколений

означало в Касталии только "Магистр Игры", первоначально было

попросту предикатом идеального учителя.

Об исполнении этих желаний, разумеется, не могло быть и

речи, -- то были мечты, подобно тому как человек л ненастный

зимний день мечтает о голубом летнем небе. Для Кнехта были уже

закрыты все пути, обязанности его определялись должностью, но

поскольку должность в большой мере оставляла на его усмотрение,

каким образом он намерен выполнять свои обязательства, то с

течением лет -- вначале он, пожалуй, не осознавал этого -- его

интерес постепенно все более устремлялся к воспитанию самых

молодых из доступных ему возрастов. Чем старше он становился,

тем сильней привлекала его к себе молодежь. По крайней мере, мы

можем констатировать это сегодня. В то же время критическому

наблюдателю стоило бы большого труда обнаружить в ведении

магистерских дел что-либо от дилетантизма и произвола. К тому

же сама должность вновь и вновь заставляла Магистра

возвращаться к элите, даже в периоды, когда он полностью

предоставлял ведение семинаров и Архива своим помощникам и

"тени"; такие дела, как, например, ежегодные состязания и

подготовка большой публичной Игры, всегда заставляли его

поддерживать живую и повседневную связь с элитой. Шутя, он

как-то сказал своему другу фрицу: "История знавала государей,

всю свою жизнь страдавших от неразделеиной любви к своим

подданным. Душа их рвалась к землепашцам, пастухам,

ремесленникам, учителям и ученикам, но как редко они видели их,

вечно вокруг вертелись министры, военные, словно стеной отделяя

их от народа. Так и Магистр: он рвется к людям, а видит только

коллег, ему хочется посидеть с учениками и детьми, а видит он

ученых и элиту".

Однако мы и впрямь чересчур забежали вперед, а лотому

вернемся к первому году магистерства Кнехта. После установления

желаемых отношений с элитой ему, как доброму и все же зоркому

хозяину, следовало заручиться поддержкой служителей Архива,

уделить внимание канцелярии, определить ее место в общей

структуре: к тому же непрерывно поступала обширнейшая

корреспонденция, а заседания и циркуляры Верховной Коллегии

постоянно призывали его к решению все новых задач и выполнению

все новых обязанностей, понимание и правильное определение

очередности которых требовало от новичка немалых усилий. Причем

нередко заниматься приходилось вопросами, в решении которых

были заинтересованы самые разные факультеты Педагогической

провинции, склонные и завидовать друг другу, например,

вопросами компетенции; и только постепенно, со все возраставшим

восхищением, он познавал таинственную и могучую силу Ордена --

этой живой души касталийского государства и бдительного стража

его конституции.

Так шли месяцы, полные трудов, и в мыслях Кнехта ни разу

не нашлось места для Тегуляриуса, разве что почти неосознанно

он поручал ему какую-нибудь работу, чтобы спасти от чрезмерного

досуга. Фриц утратил товарища, ибо тот поднялся на недосягаемую

высоту, стал начальником, к которому как к частному лицу он уже

не имел доступа, по отношению к которому надо было проявлять

послушание, надлежало обращаться на "вы" и "Досточтимый".

Однако все поручения Магистра он воспринимал как особую заботу

и знак личного внимания. Этот капризный одиночка, отчасти

благодаря возвышению друга и крайне приподнятому настроению

всей элиты, а отчасти из-за этих поручений заразился общим

возбуждением и почувствовал, в той мере, в какой это было в его

силах, необыкновенный прилив энергии; во всяком случае, он

переносил изменившееся положение лучше, чем сам ожидал в тот

миг, когда Кнехт в ответ на известие о его назначении отослал

его прочь. К тому же у Фрица достало ума и сочувствия, чтобы

понять или хотя бы догадаться, сколь невероятно было

напряжение, сколь велико испытание, выпавшее на долю друга. Он

видел, что тот словно объят пламенем, выгорает изнутри, и

ощущал это и переживал острей, чем сам испытуемый. Не жалея

сил, Тегуляриус выполнял все задания Магистра, и если он

когда-нибудь всерьез и сожалел о своей собственной немощи и

своей непригодности к ответственному служению, если ощущал это

как недостаток, то именно теперь, когда так жаждал послужить

обожаемому другу и быть ему полезным как помощник, как

должностное лицо, как "тень".

Буковые леса над Вальдцелем уже начали желтеть, когда

однажды, захватив с собой небольшую книжицу, Кнехт вышел в

магистерский сад рядом со своим жилищем, в тот хорошенький

садик, который покойный Магистр Томас так любил и, подобно

Горацию, собственноручно возделывал, тот садик, который

некогда, как священное место отдыха и самоуглубления Магистра,

представлялся Кнехту и прочим школярам и студентам неким

зачарованным островом муз, неким Тускулом{2_7_05}, и где он

теперь, с тех пор как сам стал Магистром и хозяином сада, так

редко бывал и едва ли хоть раз насладился им в час досуга. И

вот он вышел всего на четверть часа после трапезы, разрешив

себе беззаботно пройтись меж кустов и клумб, где его

предшественник посадил несколько вечнозеленых южных растений.

Затем он перенес плетеное кресло на солнышко -- в тени

становилось прохладно, -- опустился на него и раскрыл

захваченную с собой книжку. То был "Карманный календарь

Магистра Игры", составленный семь или восемь десятилетий тому

назад тогдашним Магистром, Людвигом Вассермалером, и с тех пор

вручаемый всем преемникам с соответствующими дополнениями,

исправлениями и сокращениями. Этот календарь был задуман как

vademecum{2_7_02} для Магистров, особенно для неопытных,

являясь в первые годы службы наставником от недели к неделе,

через весь заполненный трудами год, порой намеком, а порой и

более подробно советуя, что и как делать. Кнехт отыскал

страницу текущей недели и внимательно прочел ее. Не обнаружив

ничего неожиданного или особенно срочного, он в самом низу

натолкнулся на приписку: "Постепенно начинай сосредоточивать

свои мысли на ежегодной Игре. Тебе покажется, что еще рано,

чересчур рано, и все же я советую, если нет у тебя в голове

готового плана, пусть с этого дня не минует ни одной недели или

хотя бы месяца, чтобы ты не подумал о публичной Игре. Записывай

свои наметки, используй каждые свободные полчаса, чтобы

проглядеть схему какой-нибудь классической партии, не забудь

прихватить ее с собой и в служебные поездки. Готовься, но не

стремись насильственно выжать из себя удачную мысль. Почаще

размышляй об ожидающей тебя прекрасной и праздничной задаче,

ради которой ты должен собрать все свои силы и соответственно

себя надстроить".

Слова эти написал примерно три поколения тому назад старый

и мудрый человек, мастер своего дела, между прочим, в то время,

когда Игра формально достигла своей вершины и в каждой партии

можно было обнаружить множество украшений, а в исполнении --

богатство орнамента, подобно тому как мы это наблюдаем,

например, во времена поздней готики или рококо в архитектуре и

декоративном искусстве; и именно тогда, примерно в течение двух

десятилетий, в Игре появилось что-то бисерное, что-то от

ненастоящего блеска стеклянных бус, какая-то бедность смыслом и

пустозвонство, казалось, это всего лишь озорная, кокетливая

игра причудливыми завитушками, как бы пританцовывающее, чуть ли

не эквилибристическое парение самого разнообразного и

утонченного ритмического рисунка. Встречались адепты Игры,

рассуждавшие о стиле того времени как о давно утраченном

волшебном ключе, но встречались и иные, воспринимавшие его как

чисто внешний, перегруженный изысками, декадентский и

немужественный стиль. Один из создателей и мастеров тогдашнего

стиля и составил магистерский календарь-памятку, полный столь

доброжелательных и отлично продуманных советов и напоминаний; и

покамест Иозеф Кнехт пытливо читал и перечитывал календарь, в

груди его родилось что-то светлое и радостное, возникло

настроение, посетившее его прежде, как он думал, всего однажды,

и он вспомнил, что это было во время той медитации перед самой

инвеститурой, когда он представил себе чудесный хоровод

Магистра музыки и Иозефа, мастера и ученика, старости и юности.

Должно быть, пожилой, даже очень старый человек когда-то

придумал и записал эти слова: "Пусть не минует ни одной

недели..." и "не стремись насильственно выжать из себя удачную

мысль". Вероятно, этот человек лет двадцать, а то и более,

занимал высокий пост Магистра, несомненно, в ту охочую до Игры

эпоху рококо он сражался с весьма избалованной и самоуверенной

элитой и сам создал более двадцати блестящих ежегодных Игр,

длившихся тогда по четыре недели, и сам руководил ими; человек

очень старый, для которого ежегодная обязанность создавать

большую торжественную Игру давно уже не означала высокой чести

и радости, а скорее бремя, великий труд, задачу, для выполнения

которой надо было настроить себя, убедить, как-то

стимулировать. По отношению к этому мудрому старцу и опытному

советчику Кнехт испытывал не только признательность и уважение

-- ведь календарь не раз служил ему хорошую службу, -- но и

нечто похожее на радостное, веселое, даже немного озорное

чувство превосходства, превосходства молодости. Ибо среди

многочисленных забот Магистра Игры, с которыми он так недавно

познакомился, этой одной он не знал: как бы не забыть, как бы

вовремя вспомнить о ежегодной Игре, и он не ведал также, что за

эту задачу можно приняться без должной собранности и радости,

что у тебя может не хватить предприимчивости или, того хуже,

выдумки. Кнехт, который казался себе в последние месяцы

довольно старым, в эту минуту ощутил себя сильным и молодым. У

него не было возможности долго отдаваться этому прекрасному

чувству, он не мог насладиться им до конца -- четверть часа,

отведенные для отдыха, почти истекли. Но светлое, радостное

чувство это нe покинуло его срязу: краткий отдых в магистерском

саду, перелистывание календаря-памятки все же чем-то обогатили

его. Он почувствовал не только разрядку и минутное, радостное

ощущение полноты жизни, его осенили две мысли, которые тут же

приняли форму решений. Первое; когда он состарится и устанет,

он сложит с себя высокие обязанности в тот самый час, как

только в композиции ежегодной Игры увидит докучливую

обязанность и не будет знать, что для нее придумать. Второе: он

решил, не откладывая, начать подготовку к своей первой

ежегодной Игре, взяв себе в товарищи и помощники Тегуляриуса,

-- это будет приятно и радостно другу, да и для него самого

послужит своеобразным трамплином, который даст ему возможность

вдохнуть новую жизнь в Парализованную дружбу. Ждать какого-то

толчка идя довода от другого -- нельзя, инициатива должна

исходить от него, Магистра.

А для друга тут найдется немало работы! Еще со времен

Мариафельса Кнехт носился с мыслью об одной Игре, которую он и

решил теперь использовать для своего первого ежегодного

торжества. В основу структуры и измерений этой Игры -- и в этом

заключалась его счастливая находка -- он хотел положить

старинную конфуцианскую ритуальную схему китайского дворика,

ориентированного по странам света, с его воротами, стеной

духов, соотношением и назначение хозяйственных и жилых

построек, подчиненностью их созвездиям, календарю, семейной

жизни, с его символикой и правилами закладки сада.

Когда-то давно, во время изучения комментариев к "И-Цзин",

мифический порядок и значение этих правил представлялись ему

как особенно привлекательное и милое его сердцу подобие космоса

и места, занимаемого человеком в мироздании; он нашел также,

что древнейший народный дух в этом традиционном расположении

удивительно гармонично сочетается с духом спекулятивно-ученым,

духом мандаринов и магистров. Он уже давно и с любовью, правда,

не делая никаких записей, лелеял этот план, и в голове у него

он сложился окончательно; лишь вступление на высокий пост

помешало Кнехту продолжить его разработку. Сейчас, в эту

минуту, он принял решение построить свою ежегодную Игру по этой

идее китайцев, а Фрицу, если он окажется в состоянии

проникнуться духом его замысла, он сейчас же поручит подготовку

общей композиции и перевода ее на язык Игры. Но тут сразу же

возникло препятствие: Тегуляриус не знал китайского языка.

Выучить его в такой короткий срок было невозможно. Впрочем,

если Тегуляриус будет строго придерживаться указаний Магистра и

Восточно-азиатского института, то, привлекши еще и литературу,

он сможет проникнуть в магическую символику китайского двора --

дело ведь не в филологии.

Фрицу понадобится для этого немало времени, особенно

потому, что он -- человек избалованный, не способен трудиться

каждый день. Необходимо немедленно дать всему ход. Приятно

пораженный, Кнехт улыбнулся: а ведь и впрямь этот столь

осторожный старый человек, сочинивший календарь-памятку,

оказался прав со своим напоминанием.

Уже на следующий день -- приемный час закончился ранее

обычного -- Кнехт вызвал Тегуляриуса. Тот явился, отвесил

поклон с несколько подчеркнутым смирением, принятым им теперь в

обращении с Кнехтом, и был немало удивлен, когда обычно столь

скупой на слова Кнехт, лукаво кивнув ему, спросил:

-- Ты помнишь, как мы с тобой еще в студенческие годы

словно бы поспорили и мне так и не удалось склонить тебя на

свою сторону? Спор шел о ценности и значении Восточноазиатского

института, особенно об изучении китайского, и я все старался

убедить тебя тоже заниматься в этом институте и изучить

китайский язык. Ну вот, вспомнил! А теперь меня берет досада,

что я не смог убедить тебя тогда. Как было бы хорошо, если бы

ты знал китайский! Мы бы с тобой славно поработали.

Он еще некоторое время поддразнивал друга, доведя его

Дата добавления: 2015-06-25