Перевод: Г. В. Барышниковой 4 страница

я прошу побыть с ним, пока он не придет в себя. Если ему станет хуже,

позовите меня, даже среди ночи.

Перед уходом старик еще раз наклонился над больным; он вспомнил о его

отце и том дне, когда этот красивый милый белокурый мальчик прибыл к нему, и

как все сразу полюбили его. И он с удовольствием смотрел на него. Но в одном

Нарцисс был действительно прав: ни в чем этот мальчик не был похож на своего

отца! Ах, сколько повсюду забот, как несовершенны все наши дела! Уж не

упустил он чего в этом бедном мальчике? Разве это дело, что никто в

монастыре не знал об этом ученике больше, чем Нарцисс? Мог ли тот ему

помогать, когда сам еще был послушником, не был ни братом, ни

рукоположенным, да и все мысли и взгляды его так непривычно высокомерны,

даже почти враждебны? Бог знает, может быть, и с Нарциссом он давно ведет

себя неправильно? Бог знает, не скрывает ли он за маской послушания дурное,

может, он язычник? И за все. что когда-нибудь выйдет из этих молодых людей,

за все он в ответе.

Когда Гольдмунд пришел в себя, было темно. Голова казалась пустой и

кружилась. Он понял, что лежит в постели, но не знал где, он и не думал об

этом, ему было все равно. Но где он побывал? Откуда вернулся, из какой

чужбины переживаний? Он был где-то, очень далеко отсюда, он что-то видел,

что-то необычайное, что-то чудесное, и страшное, и незабываемое - и все-таки

он его забыл. Где же это было? Что это там всплыло перед ним. такое большое,

такое скорбное, такое блаженное,и опять исчезло?

Он вслушивался в глубину себя, в то, где сегодня что-то прорвалось и

что-то произошло - что же это было? Беспорядочный рой образов навалился на

него, он видел собачьи головы, три собачьих головы и вдыхал аромат роз. О

как ему было тяжело! Он закрыл глаза. О как ужасно тяжело ему было! Он

заснул опять. Снова проснулся и как раз в тот момент, когда мир сновидений

ускользал от него, он увидел этот образ, он обрел его и вздрогнул как бы в

мучительном наслаждении. Он увидел, он прозрел. Он видел Ее. Он видел

Великую, Сияющую, с ярким цветущим ртом, блестящими волосами. Он видел свою

мать. Одновременно ему послышался голос: "Ты забыл свое детство" Чей же это

голос? Он прислушался, подумал и вспомнил. Это был Нарцисс. Нарцисс? И в

один момент, внезапным толчком все сно ва вернулось: он вспомнил, он знал. О

мать, мать! Горы ненужного, моря забвения были устранены, исчезли, огромными

светло-голубыми глазами утраченная снова смотрела на него, несказанно

любимая. Патер Ансельм, задремавший в кресле рядом с кроватью, проснулся. Он

услышал, что больной зашевелился, услышал его дыхание. Он осторожно

поднялся.

- Есть здесь кто-нибудь?- спросил Гольдмунд. - Это я, не беспокойся. Я

зажгу свет. Он зажег лампу, свет упал на его морщинистое, доброжелательное

лицо.

- Разве я болен?- спросил юноша.

- Ты был без сознания, сынок. Дай-ка руку, послушаем-ка пульс. Как ты

себя чувствуешь?

- Хорошо. Спасибо Вам, патер Ансельм, Вы очень добры. Я совершенно

здоров, только устал.

- Конечно, устал. Скоро опять уснешь. Выпей сначала глоток горячего

вина, оно уже готово! Давай осушим с тобой по бокалу, мой мальчик, за добрую

дружбу.

Он уже заботливо приготовил кувшинчик глинтвейна и поставил в сосуд с

горячей водой.

- Вот мы оба и поспали немного, - засмеялся врач. - Хорош санитар,

скажешь ты, не мог пободрствовать. Ну что ж, ведь и мы люди. Сейчас выпьем с

тобой немного этого волшебного напитка, малыш, нет ничего приятнее такой вот

маленькой тайной ночной попойки. Твое здоровье!

Гольдмунд засмеялся, чокнулся и отпил. Теплое вино было приправлено

корицей и гвоздикой и подслащено сахаром, такого он еще никогда не пил. Ему

пришло в голову, что он уже был однажды болен, тогда Нарцисс принял в нем

участие. Теперь вот патер Ансельм был так мил с ним. Ему было очень хорошо,

в высшей степени приятно и удивительно лежать здесь при свете лампы и среди

ночи пить сладкое теплое вино со старым патером.

- Живот болит?- спросил старик.

- Нет.

- Я-то подумал, у тебя колики, Гольдмунд. Значит, нет. Покажи-ка язык.

Так, хорошо. Старый Ансельм и здесь обознался. Завтра ты еще полежишь, потом

я приду и осмотрю тебя. А вино ты уже выпил? Правильно, оно должно хорошо

подействовать на тебя. Дай-ка посмотрю, не осталось ли еще. По полбокала

каждому наберется, если по-братски поделим. Ты нас порядком напугал,

Гольдмунд! Лежал там на галерее как труп. У тебя правда живот не болит?

Они посмеялись и честно разделили остатки больничного вина, патер

продолжал свои шутки, и Гольдмунд благодарно и весело смотрел на него опять

прояснившимися глазами. Затем старик ушел спать.

Гольдмунд еще какое-то время не спал. Медленно поднимались опять из

глубины души образы, снова вспыхивали слова друга, и еще раз явилась его

душе белокурая сияющая женщина, его мать; как теплый сухой ветер ее образ

проник в него, как облако жизни, тепла, нежности и глубокого напоминания. О

мать! О как же могло случиться, что он забыл ее!

ПЯТАЯ ГЛАВА

До сих пор Гольдмунд кое-что знал о своей матери, но только из

рассказов других; он утратил ее образ, а из того немногого, что, казалось,

знал о ней, он о многом умалчивал в разговорах с Нарциссом. Мать была

чем-то, о чем нельзя было говорить, ее стыдились. Она была танцовщицей,

красивой, необузданной женщиной благородного, но недобропорядочного и

языческого происхождения; отец Гольдмунда, так он рассказывал, вывел ее из

нужды и позора, он крестил ее и обучил обрядам, женился на ней и сделал

уважаемой женщиной. А она, прожив несколько лет покорно и упорядочение,

опять вспомнила свои прежние занятия, оскорбляла нравственные чувства и

совращала мужчин, днями и неделями не бывала дома, прослыла колдуньей и в

конце концов, после того как муж несколько раз находил ее и возвращал,

исчезла навсегда. Ее слава еще некоторое время давала о себе знать, недобрая

слава, сверкнувшая как хвост кометы и затем угасшая. Ее муж медленно

оправлялся от беспокойной жизни, страха, позора и вечных неожиданностей,

которые она ему преподносила; вместо неудачной жены он воспитывал теперь

сынишку, очень похожего обликом на мать; муж стал угрюмым ханжой и внушал

Гольдмунду, что тот должен отдать свою жизнь Богу, чтобы искупить грехи

матери.

Вот примерно то, что отец Гольдмунда имел обыкновение рассказывать о

своей пропавшей жене, хотя он неохотно делал это, на что намекал настоятелю,

когда привез Гольдмунда; и все это как страшная легенда было известно и

сыну, хотя он научился вытеснять ее и стал почти забывать. Но он совершенно

забыл и утратил действительный образ матери, тот другой, совсем другой

образ, состоявший не из рассказов отца и слуг и не из темных диких слухов.

Его собственное, действительное, живое воспоминание о матери было забыто им.

И вот этот-то образ, звезда его ранних лет опять взошла. "Непостижимо, как я

мог это забыть,- сказал он своему другу.- Никогда в жизни я не любил

кого-нибудь так, как мать, так безусловно и пылко, никогда не чтил, не

восхищался кем-нибудь, она была для меня солнцем и луной. Бог знает, как

получилось, что этот сияющий образ потемнел в моей душе и постепенно

превратился в злую, бледную, безобразную ведьму, которой она стала для отца

и для меня в течение многих лет.

Нарцисс недавно закончил свое послушничество и был пострижен в монахи.

Странным образом переменилось его отношение к Гольдмунду. Гольдмунд же,

ранее отклонявший предостережения друга, не принимая тяготившее его

наставничество, со времени того важного для себя переживания, был полон

изумленного восхищения мудростью друга. Как много из его слов оказалось

пророчествами, как глубоко он проник в него, как точно угадал его жизненную

тайну, его скрытую рану, как умно исцелил его!

Юноша и выглядел исцеленным. Не только от обморока не осталось дурных

последствий; все надуманное, не по годам умное, неестественное в существе

Гольдмунда как будто растаяло, его скороспелое решение стать монахом,

обязательность посвятить себя служению Богу тоже. Юноша, казалось,

одновременно стал моложе и старше с тех пор, как обрел себя. Всем этим он

обязан был Нарциссу.

Нарцисс же относился к своему другу с некоторых пор со своеобразной

осторожностью; очень скромно, без особых претензий, без превосходства и

поучений смотрел он на его чрезмерное восхищение. Он видел, что Гольдмунд

черпает силы из тайных источников, которые ему самому были чужды. Он сумел

способствовать их росту, но не участвовал в них. С радостью видел он, что

друг освобождается от его руководительства, и все-таки временами бывал

печален. Он считал себя пройденной ступенью, сброшенной кожей; он видел, что

близится конец их дружбы, которая для него была столь многим. Он все еще

знал о Cольдмунде больше, чем тот сам о себе, потому что хотя Гольдмунд и

обрел свою душу и был готов следовать ее зову, но куда она его позовет, он

еще не догадывался. Нарцисс же догадывался и был бессилен, путь его любимца

вел в мир, куда сам он никогда не пойдет. Жажда знаний Гольдмунда стала

намного меньше. Пропала и охота спорить с другом, со стыдом вспоминал он

некоторые из их бывших бесед. Между тем у Нарцис са, вследствие окончания

его послушничества или из-за переживаний, связанных с Гольдмундом,

пробудилась потребность в уединении, аскезе и духовных упражнениях,

склонность к постам и долгим Молитвам, частым исповедям, добровольным

покаяниям, и эту склонность Гольдмунд был в состоянии понять, даже почти

разделить. Со времени выздоровления его инстинкт очень обострился, и если он

совершенно ничего не знал о своих будущих целях, то с отчетливой и часто

устрашающей ясностью чувствовал, что решается его судьба, что отныне некое

щадящее время невинности и покоя прошло, и все в нем было в напряженной

готовности. Нередко предчувствие было блаженным, полночи не давало спать

подобно сладкой влюбленности; нередко же оно бывало темным и глубоко

удручающим. Мать снова вернулась к нему, некогда утраченная, это было

большое счастье. Но куда поведет ее манящий зов? К неопределенности, к

нужде, может быть, к смерти. К покою, тишине, надежности, к монашеской келье

и жизни в монастырской общине она не вела, ее зов не имел ничего общего с

отцовскими заповедями, которые он так долго принимал за собственные желания.

Этим чувством, которое часто бывало сильным, страшным и жгучим как горячее

физическое чувство, питалась набожность Гольдмунда. Повторяя длинные молитвы

к святой Мадонне, он освобождался от избытка чувства к собственной матери,

однако нередко его молитвы опять заканчивались теми странными, великолепными

мечтами, которые он теперь часто переживал: снами наяву, при наполовину

бодрствующем сознании, мечтами о ней, в которых участвовали все чувства.

Тогда материнский мир окружал его благоуханием, таинственно смотрел темными

глазами любви, шумел как море и рай, ласково лепетал бессмысленные или

скорее переполненные смыслом звуки, имел вкус сладкого и соленого, касался

шелковыми волосами жаждущих губ и глаз. В матери было все, не только

прелестное - милый голубой взгляд любви, чудесная, сияющая счастьем улыбка,

в ней было и все ужасное и темное - все страсти, все страхи, все грехи, все

беды, все рождения, все умирания.

Глубоко погружался юноша в эти мечты, эти многообразные сплетения

одухотворенных чувств. В них поднималось вновь не только чарующее милое

прошлое: детство и материнская любовь, сияющее золотое утро жизни; в них

таилось и грозное обещание, манящее и опасное будущее. Иногда эти мечтания,

в которых мать, Мадонна и возлюбленная объединялись, казались ему потом

ужасным преступлением и кощунством, смертным грехом, который никогда уже не

искупить; в другой раз он находил в них спасение, совершенную гармонию.

Полная тайн жизнь пристально смотрела на него, темный загадочный мир,

застывший ощетинившийся лес, полный сказочных опасностей,- все это были

тайны матери, исходили от нее, вели к ней, они были меленьким темным кругом,

маленькой грозящей бездной в ее светлом взоре.

Многое из забытого детства всплывало в этих мечтаниях о матери: из

бесконечных глубин и утрат расцветало множество маленьких

цветов-воспоминаний, мило выглядывали, благоухали полные предчувствий,

напоминая о детских чувствах, то ли переживаниях, то ли мечтах. Иногда ему

грезились рыбы, черные и серебристые, они подплывали к нему, прохладные и

гладкие, проплывали в него, через него, были как посланцы дивных вес тей

счастья из какой-то более прекрасной действительности, становились как тени,

виляя хвостами, исчезали, оставляя вместо вестей новые тайны. Часто виделись

ему плывущие рыбы и летящие птицы, и каждая рыба или птица была его

созданием, зависела от него, и он управлял ими как своим дыханием, изучал их

из себя как взгляд, как мысль, возвращал назад в себя. О саде грезил он

часто, волшебном саде со сказочными деревьями, огромными цветами, глубокими

темно-голубыми грота ми; из травы сверкали глазами незнакомые животные, по

ветвям скользили гладкие упругие змеи; лозы и кустарники были усыпаны

огромными влажно блестящими ягодами, они наливались в его руке, когда он

срывал их, и сочились теплым, как кровь, соком или имели глаза и поводили

ими томно и лукаво; он прислонялся к дереву, хватался за сук и видел между

стволом и суком комок спутанных волос, как под мышкой. Однажды он увидел во

сне себя или своего святого, Гольдмунда Хризостому са, у него были золотые

уста, и он говорил золотыми устами слова, и слова, как маленькие роящиеся

птицы, вылетали порхающими стаями.

Однажды ему приснилось: он был взрослым, но сидел на земле как ребенок,

перед ним лежала глина, и он лепил из нее фигуры: лошадку, быка, маленького

мужчину, маленькую женщину. Ему нравилось лепить, и он делал животным и

людям до смешного большие половые органы, во сне это казалось ему очень

забавно. Устав от игры, он пошел было дальше, и вдруг почувствовал, что

сзади что-то ожило, что-то огромное беззвучно приближалось, он оглянулся и с

глубоким удивлением и страхом, хотя не без радости, увидел, что его

маленькие фигурки стали большими и ожили. Огромные безмолвные великаны

прошли мимо него, все увеличиваясь, молча шли они дальше в мир высокие, как

башни.

В этом мире грез он жил больше, чем в действительности. Действительный

мир: классная, монастырский двор, библиотека, спальная, и часовня - был лишь

поверхностью, тонкой пульсирующей оболочкой над сверхреальным миром образов,

полным грез. Самой малости было достаточно, чтобы пробить эту тонкую

оболочку: какого-нибудь необычного звучания греческого слова во время

обычного урока, волны аромата трав из сумки патера Ансельма, увлекающегося

ботаникой, взгляда на завиток каменного листа, свешивающегося с колонны

оконной арки,- этих малых побуждений хватало, чтобы за безмятежной

действительностью без прикрас отверзлись ревущие бездны, потоки и млечные

пути мира душевных образов. Латинский инициал становился благоухающим лицом

матери, протяжные звуки Аве Мария - вратами рая, греческая буква - несущимся

конем, приподнявшейся было змеей, спокойно скользившей меж цветов, и вот уже

опять вместо них застывшая страница грамматики.

Редко говорил он об этом, лишь изредка намекал Нарциссу о существовании

этого мира.

- Я думаю,- сказал он однажды,- что лепесток цветка или червяк на

дороге говорит и содержит много больше, чем книги целой библиотеки. Буквами

и словами ничего нельзя сказать. Иногда я пишу какую-нибудь греческую букву,

фиту или омегу, поверну чуть-чуть перо, и вот буква уже виляет хвостом, как

рыба, и в одну секунду напомнит о всех ручьях и потоках мира, о прохладе и

влаге, об океане Гомера и о водах, по которым пытался идти Петр, или же

буква становится птицей, выставляет хвост, топорщит перья, раздувается,

смеясь, улетает.- Ну. как, Нарцисс, ты не очень-то высокого мнения о таких

буквах? Но говорю тебе: так создавал мир Бог.

- Я высоко ставлю их,- сказал Нарцисс печально.- Это волшебные буквы,

ими можно изгнать всех бесов. Правда, для занятий науками они не годятся.

Дух любит твердое, оформленное, он хочет полагаться на свои знаки, он любит

сущее, а не становящееся, действительное, а не возможное. Он не терпит,

чтобы омега становилась змеей или птицей. В природе дух не может жить,

только вопреки ей, только как ее противоположность. Теперь ты веришь мне,

Гольдмунд, что никогда не будешь ученым?

О да, Гольдмунд поверил этому давно, он был с этим согласен.

- Я больше не одержим стремлением к вашему духу,- сказал он, почти

смеясь.- С духом и с ученостью дело обстоит так же, как с моим отцом, мне

казалось, что я очень люблю его и похож на него, я был сторонником всего,

что он говорил. Но едва вернулась мать, я узнал, что такое любовь, и рядом с

ее образом отец вдруг стал незначительным и безрадостным, почти неприятным.

И теперь я склонен считать все духовное отцовским, не материнским,

враждебным материнскому и менее достойным уважения.

Он говорил, шутя, но ему не удалось развеселить печального друга.

Нарцисс молча взглянул на него, в его взгляде была ласка. Потом он сказал:

"Я прекрасно понимаю тебя. Теперь нам нечего больше спорить; ты пробудился и

теперь уже знаешь разницу между собой и мной, разницу между материнским и

отцовским началом, между душой и духом. А скоро, по-видимому, узнаешь и то,

что твоя жизнь в монастыре и твое стремление к монашеству были заблуждением,

измышлением твоего отца, который хотел этим искупить память о матери, а

может быть, всего лишь отомстить ей. Или ты все еще думаешь, что

предназначен всю жизнь оставаться в монастыре?"

Задумчиво рассматривал Гольдмунд руки своего друга, эти благородные,

строгие и вместе с тем нежные, худые белые руки. Никто бы не усомнился, что

это руки аскета и ученого.

- Не знаю,- сказал он певучим, несколько неуверенным голосом,

растягивающим каждый звук, который появился у него с некоторых пор.- Я в

самом деле не знаю. Ты довольно строго судишь о моем отце Ему ведь было

нелегко. А может, ты и прав. Я уже три года как учусь, а он ни разу не

навестил меня. Он надеется, что я навсегда останусь здесь. Может быть, это

было бы лучше всего, я ведь и сам всегда этого хотел. Но теперь я не знаю,

чего хочу Раньше все было просто, просто, как буквы в учебнике. Теперь все

не просто, даже буквы. Все стало многозначительно и многолико. Не знаю, что

из меня выйдет, теперь я не могу думать об этих вещах.

- Ты и не должен.- сказал Нарцисс.- Время покажет, куда ведет твой

путь. Начался он с того, что привел тебя обратно к матери и еще больше

приблизит к ней. Что касается твоего отца, я не сужу его слишком строго. А

хотел бы ты вернуться к нему?

- Нет, Нарцисс, конечно, нет. Иначе я сделал бы это сразу по окончании

школы или уже сейчас. Ведь если я не буду ученым то хватит с меня латыни,

греческого и математики. Нет, к отцу я не хочу.

Он задумчиво смотрел перед собой и вдруг воскликнул "Но как это у тебя

получается, ты все время говоришь мне слова и ставишь вопросы, которые

прямо-таки пронзают меня и проясняют мне меня самого? Вот и теперь твой

вопрос, хочу ли я вернуться к отцу, фазу показал мне, что я не хочу этого.

Как ты это делаешь? Кажется, что ты все знаешь. Ты говорил мне кое-что о

себе и обо мне. поначалу я не очень-то и понимал это, а потом оно стало

таким важным для меня! Ты первый определил материнское начало во мне, именно

ты понял, что я был под чарами и забыл свое детство! Откуда ты так хорошо

знаешь людей? Нельзя ли и мне научиться этому?"

Нарцисс, улыбаясь, покачал головой.

- Нет, мой милый, тебе - нельзя. Есть люди, которые многому могут

научиться, но ты не из их числа. Ты никогда не будешь учеником. Да и зачем?

Тебе это не нужно. У тебя другие дарования. У тебя больше дарований, чем у

меня. Ты богаче меня, но и слабее, твой путь будет лучше и труднее, чем мой.

Иногда ты не хотел меня понять, часто вставал на дыбы, как жеребенок, не

всегда бывало легко, и часто я вынужден был делать тебе больно. Я должен был

тебя пробудить, ты ведь спал. Даже мое напоминание тебе о матери поначалу

причинило тебе боль, сильную боль, ты лежал как мертвый на галерее, когда

тебя нашли. Но так должно было быть. Нет, не гладь мои волосы! Нет, оставь!

Я этого не люблю.

- И учиться мне нечему? Я навсегда останусь глупым ребенком?

- Найдутся другие, у которых ты будешь учиться. С тем, чему ты мог

научиться у меня, малыш, покончено.

- О нет, - воскликнул Гольдмунд, - мы не для этого стали друзьями! Что

же это за дружба, если за короткое время, достигнув цели, прекращается!

Разве я тебе надоел? Опротивел?

Нарцисс быстро ходил взад и вперед, смотря в землю, потом остановился

перед другом.

- Оставь,- сказал он мягко,- ты прекрасно знаешь, что не противен мне.

С сомнением глядел он на друга, потом опять принялся ходить туда-сюда,

еще раз остановился, с худого сурового лица на Гольдмунда смотрели твердые

глаза. Тихим голосом, но твердо и сурово он сказал: "Слушай, Гольдмунд! Наша

дружба была хорошей, у нее была цель, и она достигнута, ты пробудился

Надеюсь, она не кончена, надеюсь, она возобновится и приведет к новым целям.

На данный момент цели нет. Твоя - неопределенна, и я не могу ни вести тебя,

ни сопровождать. Спроси свою мать, спроси ее образ, слушайся ее! Моя же цель

определенней, она здесь, в монастыре, она требует меня каждый час. Я не смею

быть твоим другом, но я не смею быть влюбленным. Я - монах, я дал обет.

Перед посвящением я намерен получить отпуск от учительства и посвятить

несколько недель посту и духовным упражнениям. В это время я не смогу

говорить ни о чем мирском, и с тобой тоже".

Гольдмунд понял. Печально сказал он:

- Итак, ты будешь делать то, что делал бы и я, если бы вступил в орден.

А когда закончишь подготовку, проведешь достаточно постов и молитв и

бодрствований - что тогда станет твоей целью?

- Ты же знаешь,- сказал Нарцисс.

- Ну, да. Через несколько лет станешь первым учителем, возможно, даже

управляющим школой. Будешь совершенствовать преподавание, увеличивать

библиотеку. Может быть, сам станешь писать книги. Не так ли? Но в чем же

будет цель?

Нарцисс слабо улыбнулся.

- Цель? Может, я умру управляющим школой или настоятелем или епископом.

Все равно. Цель же - всегда быть там, где я смогу служить наилучшим образом,

где мой характер, мои качества и дарования найдут наилучшую почву,

наибольшее воздействие. Другой цели нет.

Гольдмунд:

- Никакой другой цели для монаха?

Нарцисс: "О, да, целей предостаточно. Жизненной целью для монаха может

быть изучение древнееврейского, комментирование Аристотеля или роспись

монастырской церкви, затворничество и медитирование или сотни других вещей.

Для меня это не цели. Я не желаю ни умножать богатство монастыря, ни

реформировать орден или церковь. Я желаю по мере моих сил служить духу, как

я его понимаю. Разве это не цель? Долго обдумывал ответ Гольдмунд.

- Ты прав,- сказал он.- Я очень помешал тебе на пути к твоей цели?

- Помешал? О Гольдмунд, никто не помог мне больше, чем ты. У меня были

трудности с тобой, но я не против трудностей. Я учусь на них, я их почти

преодолел.

Гольдмунд перебил его, сказав полушутя:

- Ты их великолепно преодолел! Но скажи-ка, когда ты помогал мне,

руководил мной и освобождал мою душу, ты действительно тем самым служил

духу? А может, ты этим отнял у монастыря ревностного и добронравного

послушника и воспитал противника духу, кого-то, кто будет стремиться и

помышлять о противоположном тому, что ты считаешь добрым!

- Почему бы и нет?- ответил Нарцисс с глубокой серьезностью.- Мой друг,

ты все еще плохо знаешь меня! Я, по- видимому, погубил в тебе монаха, зато я

открыл тебе путь к необычной судьбе. Даже если ты завтра спалишь наш милый

монастырь или объявишь какую-нибудь безумную ересь, я никогда не раскаюсь в

том, что помог тебе встать на этот путь.- Он ласково положил обе руки другу

на плечи.

- Видишь ли, маленький Гольдмунд, в мои цели входит также вот что: будь

я учитель или настоятель, духовник или что угодно, я всегда хотел бы быть в

состоянии, встретив сильного, одаренного и особенного человека, понять его,

помочь ему раскрыться. И скажу тебе: что бы ни вышло из тебя и меня, как бы

ни сложилась наша судьба, когда бы ты ни позвал, нуждаясь во мне. я всегда

отзовусь. Всегда!

Это звучало как прощание и действительно было приближением прощания.

Стоя перед другом и смотря в его решительное лицо, целеустремленный взгляд,

Гольдмунд окончательно понял, что теперь они больше не братья и товарищи,

что пути их уже разошлись. Тот, кто стоял перед ним. не был мечтателем и не

ждал каких-то зовов судьбы: он был монахом, отдал себя в распоряжение

твердого порядка и долга, был слугой и солдатом ордена, церкви, духа. Сам же

он, сегодня это стало ясно ему, не принадлежал к этому миру, он был без

родины, его ждала неизвестность. То же самое было когда-то с его матерью.

Она оставила дом и хозяйство, мужа и ребенка, общину и порядок, долг и честь

и ушла в неизвестное, видимо, там давно и погибла. У нее не было цели, как и

у него. Иметь цели,- это дано другим, не ему. О, как хорошо все это уже

давно видел Нарцисс, как он был прав!

Вскоре после этого дня Нарцисс как бы исчез, он вдруг стал как бы

невидим. Другой учитель вел его уроки, его место в библиотеке пустовало. Он

еще был здесь, не полностью стал невидим, иногда можно бьшо видеть, как он

проходит по галерее, иногда слышать, как шепчет молитвы в одной из часовен,

стоя на коленях на каменном полу; знали, что он начал готовиться к постригу,

что он постится и по три раза в ночь встает читать молитвы. Он был еще здесь

и все-таки перешел в другой мир; его можно было видеть, хотя и редко, но он

был недосягаем, с ним нельзя было ни общаться, ни говорить. Гольдмунд знал:

Нарцисс появится опять, займет свое место в библиотеке, в трапезной, с ним

снова можно будет поговорить - но прошлого не вернешь. Нарцисс никогда не

будет принадлежать ему. И когда он думал об этом, он понял, что Нарцисс был

единственным, из-за кого ему нравился монастырь и монашество, грамматика и

логика, учеба и дух. Его пример манил его, быть как он, стало его идеалом.

Правда, был еще настоятель, его он тоже почитал и любил и видел в нем

образец высокого. Другие же: учителя, ученики, дортуар, трапезная, школа,

уроки, службы, весь монастырь - без Нарцисса ему не было до них дела. Что же

он еще делал здесь? Он ждал, он стоял под крышей монастыря, как

останавливается в дождь нерешительный путник под какой-нибудь крышей или

деревом, просто ждет как гость из страха перед суровой неизвестностью.

Жизнь Гольдмунда в это время была лишь промедлением и прощанием. Он

посетил все места, которые были ему дороги или значимы для него. Со странным

отчуждением заметил он, сколь мало людей и лиц было здесь, прощание с

которыми было бы ему тяжело. Нарцисс да I старый настоятель Даниил, да еще

добрый милый патер Ансельм, да, пожалуй, еще ласковый привратник и

жизнерадостный сосед-мельник - но и они были уже почти I нереальны. Труднее

было прощаться с большой каменной мадонной в часовне, с апостолами на

портале. Долго стоял он перед ними, а также перед прекрасной резьбой хоров,

перед фонтаном в галерее, перед колоннами с тремя головами животных;

Дата добавления: 2015-06-25