Перевод: Г. В. Барышниковой 16 страница

ловушку, он пропал. Это будет стоить ему жизни. Дрожа, он стоял в темноте и

тут же вспомнил слова Агнес на прощание: "Не выдавай меня!" Нет, он ее не

выдаст. Сердце его колотилось, но решение сделало его твердым, он упрямо

стиснул зубы.

Все это длилось несколько мгновений. Вот дверь открылась изнутри, и из

комнаты Агнес вошел граф со светильником в левой руке и обнаженным мечом в

правой. В то же мгновение Гольдмунд резко схватил несколько висевших вокруг

него платьев и плащей и перекинул через плечо. Его можно было принять за

вора, возможно, это был выход.

Граф сразу же увидел его. Медленно подошел.

- Кто ты? Что делаешь здесь? Отвечай, или я ударю.

- Простите, - прошептал Гольдмунд, - я бедный человек, а вы так богаты!

Я все положу обратно, что взял, господин, смотрите!

И он положил вещи на пол.

- Так, так, значит, ты хотел украсть? Неумно из-за старого плаща

рисковать жизнью. Ты гражданин города?

- Нет, господин, у меня нет дома. Я бедный человек, сжальтесь надо

мной.

- Перестань! Я хотел бы, пожалуй, знать, не был ли ты настолько

нахален, что намеревался оскорбить госпожу. Но так как тебя все равно

повесят, не стоит расследовать. Достаточно воровства.

Он резко постучал в закрытую дверь и крикнул:

- Есть кто? Откройте!

Дверь снаружи открылась, трое слуг стояли с обнаженными клинками.

- Свяжите его хорошенько,- крикнул граф голосом, полным презрения и

высокомерия.- Этот бродяга пожелал воровать здесь. Заприте его, а завтра

утром повесьте негодяя.

Гольдмунду связали руки, он не сопротивлялся. Его повели через длинный

ход, вниз по лестницам, через внутренний двор, слуга впереди нес факел.

Перед круглым, обитым железом входом в подвал они остановились; оказалось,

что не было" ключа; после споров и рассуждений один из сопровождающих взял

факел, слуга же побежал обратно за ключом. Так стояли они, трое вооруженных

и один связанный, и ждали у входа. Тот, что был с факелом, с любопытством

посветил пленному в лицо. В этот момент мимо проходили двое из священников,

которых так много гостило в замке. Они шли из церкви замка и остановились

перед группой, внимательно рассматривая ночную сцену; из трех слуг и одного

связанного, стоящих и ожидающих.

Гольдмунд не замечал ни священников, ни своих охранников. Он не мог

ничего видеть, кроме пылающего огня, поднесенного близко к его лицу и

слепящего глаза. А за светом в сумраке, полном жути, ему виделось нечто

бесформенное, огромное, призрачное: бездна, конец, смерть. Он стоял с

остановившимся взглядом, ничего не видя и не слыша. Один из священников

шептался со слугами по поводу случившегося. Когда он услышал, что это вор и

должен умереть, он спросил, был ли у него духовник. Нет. ответили ему, он

попался с поличным.

- Так я приду к нему утром,- сказал священник,- до утренней мессы со

святым причастием и исповедаю его. Обещайте мне. что до этого его не уведут.

С господином графом я переговорю сегодня же. Хотя человек этот и вор, он

имеет право любого христианина на исповедника и причастие.

Слуги не рискнули возражать. Они знали важного священника, он

принадлежал к делегации, и они не раз видели его за столом графа. Да почему

бы и не разрешить бедному бродяге причаститься?

Священники ушли. Гольдмунд стоял, уставившись перед собой. Наконец

вернулся слуга с ключом и отпер дверь. Пленника ввели в сводчатый подвал,

спотыкаясь, он спустился на несколько ступеней вниз. Здесь стояли несколько

треногих табуреток без спинок и стол, это было помещение перед винным

погребком. Ему подтолкнули к столу табурет и приказали сесть.

- Утром рано придет священник, ты сможешь исповедаться,- сказал один из

слуг.

Затем они ушли, тщательно заперев тяжелую дверь.

- Оставь мне свет, друг,- попросил Гольдмунд.

- Нет, браток, ты с ним еще беды наделаешь. И так хорошо. Будь

благоразумен и смирись. Да и сколько он прогорит, свет? Через час все равно

погаснет. Доброй ночи.

Теперь он был в темноте один, сидел на табурете, положив голову на

стол. Плохо было так сидеть, и перевязанные руки болели, однако эти ощущения

лишь позднее дошли до его сознания. Сначала он только сидел, положив голову

на стол, как на плаху, ему хотелось сделать с телом и душой то, что было у

него на сердце: сдаться перед неизбежным, отдаться необходимости умереть.

Целую вечность просидел он так, горестно склонившись и пытаясь понять

возложенное на него наказание, впитать его в себя, осознать и проникнуться

им. Теперь был вечер, начиналась ночь, а конец этой ночи принесет с собой и

его конец. Он должен был попытаться понять это. Завтра он уже не будет жить.

Его повесят, он станет предметом, на который будут садиться птицы и клевать

его, он станет тем, чем стал мастер Никлаус, чем стала Лене в сожженной

хижине и все те, кого он видел в вымерших домах и на переполненных трупами

телегах. Было нелегко осознать это и проникнуться этим. Именно осознать это

было невозможно. Слишком много всего было, с чем он еще не расстался, с чем

еще не простился. Эта ночь была дана ему для того, чтобы сделать это.

Ему нужно было проститься с прекрасной Агнес, никогда больше не увидит

он ее статную фигуру, ее мягкие золотистые волосы, ее холодные голубые

глаза, как, слабея, высокомерие отступает в этих глазах, не увидит больше

прелестный золотистый пушок на ее благоухающей коже. Прощайте, голубые

глаза, прощайте, влажные трепетные уста! Он надеялся еще долго целовать их.

О, еще сегодня на холмах в лучах осеннего солнца как он мечтал о ней.

принадлежал ей, тосковал по ней! Но прощаться приходится и с холмами, с

солнцем, с голубым в белых облаках небом, с деревьями и лесами,

странствиями, временами года. Возможно, Мария еще сидела в ожидании его.

бедная Мария с добрыми любящими глазами и хромающей походкой, сидела в

ожидании на кухне, засыпая и просыпаясь вновь, а Гольдмунд так и не

вернулся.

Ах. а бумага и рисовальный карандаш, а надежда сделать все эти фигуры.

Все пропало! А надежда на встречу с Нарциссом, дорогим апостолом Иоанном, и

от нее придется отказаться.

А прощаться приходилось и с собственными руками, собственными глазами,

с чувством голода и жажды, едой и питьем, с любовью, игрой на лютне, со сном

и бодрствованием - со всем. Завтра мелькнет птица в воздухе, а Гольдмунд ее

не увидит, запоет девушка в окне, а он ее не услышит, будет течь река и

безмолвно будут плавать темные рыбы, поднимется ветер, гоня желтые листья по

земле, будет светить солнце, а в небе - звезды, молодежь пойдет на танцы,

ляжет первый снег на далекие горы - и все будет жить дальше, деревья давать

тень, люди смотреть радостно или печально своими живыми глазами, будут лаять

собаки, мычать коровы в деревенских хлевах, и все без него, все это уже не

его, от всего он будет оторван.

Он чувствовал запах утра в поле, он пробовал сладкое молодое вино и

молодые крепкие лесные орехи, через его стесненное сердце пробежало

воспоминание, вспыхнуло отражение всего красочного мира, уходя, на прощанье,

через все его чувства молнией промчалась еще раз его прекрасная безумная

жизнь, и, сжавшись от невыносимого горя, он почувствовал, как слезы одна за

другой покатились из его глаз. Всхлипывая, он отдался волне, слезы

струились; теряя все, он вновь отдавался бесконечному пути. О вы, долины и

лесистые горы, ручьи в зеленом ольшанике, о девушки, лунные вечера на мосту,

о, ты, прекрасный, сияющий красками мир, как же мне тебя оставить!

Плача, лежал он на столе, безутешное дитя. Из глубины сердца вырвался

вздох и молящий зов: "О мать, мать!"

И когда он произнес заветное слово, из глубины памяти в ответ всплыл

образ, образ матери. Это был образ матери не его размышлений и

художественных мечтаний, а его собственной матери, прекрасной и живой, какой

он еще никогда не видел со времени жизни в монастыре. К ней-то и обратил он

свою жалобу, ей выплакал это невыносимое страдание необходимости умереть, он

отдавал ей себя, лес, солнце, глаза, руки, ей обратно он отдавал все свое

существо и жизнь, в ее материнские руки.

В слезах он заснул; по-матерински взяли его в свои руки изможденность и

сон. Он проспал час или два, избавившись от скорби.

Проснувшись, он снова ощутил сильные боли. Мучительно горели связанные

кисти рук, тянущая боль пронзала спину и затылок. С трудом он выпрямился,

пришел в себя и опять вспомнил о своем положении. Вокруг была совершенно

черная темнота, он не знал, как долго проспал, он не знал, как долго ему еще

оставалось жить. Может быть, уже в следующее мгновение за ним придут и

отведут отсюда на смерть. Тут он вспомнил, что ему обещали прислать

священника. Он не думал, что его причащение может особенно ему помочь. Он не

знал, мо жет ли самая искренняя исповедь и отпущение грехов привести его на

небо. Он не знал, есть ли Небо, Бог-Отец, и суд, и вечность. Он давно

потерял уверенность в существовании этих вещей.

Но есть вечность или нет, не она ему нужна, он не хотел ничего, кроме

этой ненадежной преходящей жизни, этого дыхания, этого привычного бытия в

своей плоти, он не хотел ничего, кроме как жить. Он стремительно встал,

качаясь в темноте дошел до стены, прислонился к ней и стал размышлять.

Должно же все-таки быть спасение! Может быть, оно было в священнике, может,

убедившись в его невиновности, он замолвит за него словечко или поможет в

отсрочке или побеге? С ожесточением углублялся он в эти мысли, все снова и

снова. А если из этого ничего не выйдет, он все равно не. сдастся, игру надо

все-таки выиграть. Итак, сначала он попытается склонить священника на свою

сторону, он очень постарается, чтобы очаровать его, растрогать, убедить,

подольститься к нему. Священник был единственной выигрышной картой в его

игре, все остальные возможности только мечты. Бывают, правда, случайные

стечения обстоятельств: у палача начинаются колики, виселица ломается,

находится непредвиденная возможность бежать. Во всяком случае, Гольдмунд

отказывался умирать; он напрасно пытался свыкнуться с судьбой и принять ее,

это ему не удалось. Он будет защищаться и бороться до конца, подставит ножку

стражнику, столкнет вниз палача, он будет до последнего момента, до

последней капли крови отстаивать свою жизнь.

О, если бы ему удалось уговорить священника развязать ему руки! Тогда

можно было бы бесконечно много выиграть.

Между тем он попытался, не обращая внимания на боль, зубами развязать

веревки. С бешеным усилием после ужасно долгого времени ему удалось их

немного ослабить. Он стоял, задыхаясь, во тьме своей тюрьмы, распухшие руки

и кисти очень болели. Когда дыхание наладилось, он пошел, осторожно ощупывая

стену, все дальше обследуя шаг за шагом сырую стену подвала в поисках

какого-нибудь выступающего края. Тут он вспомнил о ступенях, по которым его

опустили в это подземелье. Он поискал и нашел их. Встав на колени, он

попытался перетереть веревку об одну из каменных ступеней. Дело шло с

трудом, вместо веревки все время на камень попадали его руки, боль обжигала,

он чувствовал, что потекла кровь. Все-таки он не сдавался. Когда между

дверью и порогом стала виднеться едва заметная тонкая полоса серого

рассвета, дело было сделано. Веревка перетерлась, он мог от нее

освободиться, его руки были свободны! После этого он едва мог пошевелить

пальцами, кисти опухли и затекли, а руки до плеч свела судорога. Он стал

упражняться, принуждая их к движению, чтобы кровь опять прилила к ним.

Теперь у него возник план, показавшийся ему хорошим.

Если не удастся уговорить священника помочь ему,придется, оставшись с

ним вдвоем хотя бы совсем ненадолго, убить его. Можно табуретом. Задушить он

не сможет, для этого в руках недостаточно силы. Итак, ударить его. быстро

переодеться в его платье, и в нем выйти! Пока другие обнаружат убитого, ему

нужно выбраться из замка и бежать, бежать! Мария пустит его и спрячет. Он

должен попытаться. Это возможно.

Еще никогда в жизни Гольдмунд так не следил за рассветом, не ждал его с

таким нетерпением и не боялся в то же время, как в этот час. Дрожа от

напряжения и решимости, вглядывался он глазами охотника, как слабая полоска

под дверью медленно, медленно становилась светлее. Он вернулся обратно к

столу, продолжая упражнения, сел на табурет, положив руки на колени, чтобы

нельзя было фазу заметить отсутствие веревки. С тех пор как его руки были

свободны, он больше не думал о смерти. Он решил пробиться, даже если при

этом весь мир разлетится на куски. Он решил жить любой ценой. Его ноздри

дрожали от жажды свободы и жизни. И кто знает, может, помощь придет извне?

Агнес была женщиной, и ее сила была невелика, возможно, что и мужество -

тоже, скорее она бросила его в беде. Но она любила его, быть может, она

все-таки сделала что-нибудь. Может, сюда проникнет камеристка Берта, а потом

был еще грум, которого она считала преданным себе. Если же никто не появится

и не подаст ему знак, ну что ж, тогда он приведет в исполнение свой план.

Если же он не удастся, то он убьет табуретом охранников, двоих, троих,

сколько бы их не пришло. Одно преимущество у него было определенно: его

глаза уже привыкли к темноте, теперь в сумраке он узнавал все формы и

размеры, в то время как другие будут здесь поначалу совершенно слепы.

Как в лихорадке сидел он за столом, тщательно обдумывая, что сказать

священнику, чтобы тот помог ему, потому что с этого нужно было начать.

Одновременно он жадно следил за постепенным возрастанием света в щели.

Момент, которого несколько часов тому назад он так боялся, теперь страстно

ждал, едва сдерживаясь; невероятное напряжение он не мог дольше выносить. Да

и силы его, его внимание, решительность и осторожность будут постепенно

опять слабеть. Охранник со священником должны прийти, пока эта напряженная

готовность, эта решительная воля к спасению еще в полной силе.

Наконец мир снаружи стал пробуждаться, наконец враг приблизился. По

мощеному двору раздались шаги, в замочную скважину вставили и повернули

ключ, каждый этот звук раздавался в долгой мертвенной тишине как гром.

И вот тяжелая дверь медленно приоткрылась и заскрипела на петлях.

Внутрь вошел священник, без сопровождения, без охраны. Он пришел один, неся

светильник, с двумя свечами. Все было иначе, чем представлял себе узник.

И как волнующе удивительно: вошедший, за которым невидимые руки закрыли

дверь, был одет в орденскую мантию монастыря Мариаброни, такую знакомую,

родную, какую когда-то носил настоятель Даниил, патер Ансельм, патер Мартин!

Увидев это, он почувствовал странный удар в сердце, ему пришлось

отвести глаза. Появление этого посланца из монастыря обещало хорошее, могло

быть добрым знаком. Но, возможно, все-таки не было иного выхода, кроме

смертельного удара. Он стиснул зубы. Ему было бы очень трудно убить брата

этого ордена.

СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

- Слава Иисусу Христу, - сказал священник и поставил светильник на

стол.

Гольдмунд невнятно ответил, уставившись перед собой.

Священник молчал. Он стоял в ожидании и молчал, пока Гольдмунд не

забеспокоился и не поднял испытующий взгляд на стоящего перед ним человека.

Этот человек, как увидел он к своему смущению, носил не только одеяние

патера Мариабронна, на нем было отличие аббатского звания.

И вот он взглянул аббату в лицо. Это было худое лицо, с твердыми и

ясными чертами, очень тонкими губами. Это было лицо, которое он знал. Как

завороженный смотрел Гольдмунд на это лицо, исполненное, казалось, только

духа и воли. Неуверенной рукой он взял светильник, поднял его к лицу

незнакомца, чтобы разглядеть его глаза. Он увидел их, и светильник задрожал

в его руке, когда он ставил его обратно.

- Нарцисс,- прошептал он едва слышно. Все начало кружиться вокруг него.

- Да, Гольдмунд, когда-то я был Нарциссом, но уже давно я сменил это

имя, ты мог бы его и забыть. Со времени моего пострижения меня зовут Иоанн.

Гольдмунд был потрясен до глубины души. Весь мир переменился вдруг, и

неожиданный порыв его нечеловеческого напряжения грозил задушить его, он

дрожал и чувствовал, что голова его кружится, подобно пустому шару, желудок

свело. Глаза жгло подступившее рыдание. Расплакаться и упасть в слезах в

обмороке - вот чего хотелось в этот момент всему его существу.

Но из глубины юношеского воспоминания, вызванного взглядом Нарцисса, в

нем поднялось предостережение: когда-то мальчиком, он плакал и дал волю

чувствам перед этим прекрасным строгим лицом, перед этими темными

всезнающими глазами. Он не смел этого сделать еще раз. Вот он опять

появился, этот Нарцисс, подобно привидению, в самый неожиданный момент его

жизни, возможно, чтобы спасти ему жизнь - а он опять разразится рыданиями и

упадет в обморок? Нет, нет, нет. Он сдержит себя. Он овладеет сердцем,

пересилит желудок, прогонит головокружение. Ему нельзя теперь показывать

слабость.

Неестественно сдержанным голосом ему удалось сказать:

- Ты позволишь мне называть тебя по-прежнему Нарциссом?

- Называй меня так, дорогой. А ты не подашь мне руки?

Гольдмунд опять превозмог себя. С мальчишеским упрямством и слегка

ироничным тоном, совсем как когда-то в школьные годы, он вымолвил в ответ:

- Извини, Нарцисс,- сказал он холодно и немного напыщенно.- Я вижу, ты

стал аббатом. Я же всего лишь бродяга еще. И кроме того, наша беседа, как ни

желательна она для меня, к сожалению, не может продлиться долго. Потому что,

видишь ли, Нарцисс, я приговорен к виселице, и через час или раньше меня,

видимо, повесят. Я говорю это тебе только для того, чтобы объяснить

ситуацию.

Лицо Нарцисса не изменилось. Некоторая мальчишеская бравада в поведении

друга позабавила и одновременно тронула его. Гордость же, стоявшую за этим и

претившую Гольдмунду броситься в слезах ему на грудь, он понял и от души

одобрил. По правде, и он представлял себе их встречу иначе, но он был

искренне согласен с этим маленьким притворством. Ничем другим Гольдмунд не

завоевал бы опять его сердце быстрее.

- Ну да,- сказал он, тоже разыгрывая равнодушие.- Впрочем, в отношении

виселицы я могу тебя успокоить. Ты помилован. Мне поручено сообщить это тебе

и взять тебя с собой. Потому что здесь, в городе, ты не должен оставаться.

Так что у нас будет достаточно времени порассказать друг другу то да се. Ну

так как же: теперь ты подашь мне руку?

Они подали друг другу руки и долго крепко держали и пожимали их,

чувствуя сильное волнение, однако в их словах еще некоторое время продолжала

звучать притворная чопорность.

- Хорошо, Нарцисс, итак, мы покинем это малопочтенное убежище, и я

присоединюсь к твоей свите. Ты возвращаешься в Мариабронн? Да? А как?

Верхом? Отлично. Значит, нужно будет и для меня достать лошадь.

- Достанем, друг, и через два часа уже выезжаем. О, но что с твоими

руками! Господи, помилуй, все содранные, и распухшие, и в крови! О,

Гольдмунд, как же они с тобой обошлись!

- Не беспокойся, Нарцисс. Я сам это сделал. Я ведь был связан и должен

был освободиться. Должен признаться, это было нелегко. Между прочим, очень

смело было с твоей стороны войти ко мне без охраны.

- Почему смело? Ведь это было неопасно.

- О, маленькая опасность была - быть убитым мной. Именно так я все себе

придумал. Мне сказали, что придет священник, Я бы убил его и бежал в его

одежде. Неплохой план.

- Значит, ты не хотел умирать? Ты хотел бороться?

- Конечно, хотел. Что священником будешь именно ты, я конечно, не мог

предвидеть.

- И все-таки,- сказал Нарцисс, помедлив,- в сущности, это был

отвратительный план. Неужели ты в самом деле убил бы священника, который

пришел бы тебя исповедовать?

- Тебя, конечно, нет, Нарцисс, и, возможно, никого из твоих патеров,

если бы на нем была мантия Мариабронна. Но любого другого священника, о да,

будь уверен.

Вдруг его голос стал печальным и глухим.

- Это был бы не первый человек, которого я убил. Они

молчали. Обоим стало не по себе.

- Об этих вещах,- сказал Нарцисс холодно,- мы поговорим после. Ты

можешь, если захочешь, как-нибудь исповедаться мне. Или просто расскажешь о

своей жизни. И я расскажу тебе кое о чем. Я буду рад этому. Ну, пошли?

- Еще один момент, Нарцисс! Мне пришло в голову сейчас, что когда-то я

называл тебя Иоанном.

- Не понимаю тебя.

- Нет, конечно. Ты ведь ничего не знаешь. Это было несколько лет тому

назад, когда я дал тебе имя Иоанн, и оно навсегда останется с тобой. Я ведь

был скульптором и резчиком по дереву и думаю опять стать им. А лучшая

фигура, которую я тогда сделал, была фигура апостола из дерева в натуральную

величину, это изображение тебя, но называется не Нарцисс, а Иоанн. Это

апостол Иоанн у распятия.

Он встал и пошел к двери.

- Ты еще помнил обо мне?- спросил Нарцисс тихо. Так же тихо

Гольдмунд ответил:

- О да, Нарцисс, я помнил тебя. Всегда, всегда.

Он резко толкнул тяжелую дверь, заглянуло блеклое утро. Они больше не

разговаривали. Нарцисс взял его с собой в комнату для приезжих гостей.

Молодой монах, сопровождавший его, укладывался к отъезду. Гольдмунду дали

поесть, его руки обмыли и перевязали. Вскоре привели лошадей.

Когда они садились на лошадей, Гольдмунд сказал:

- У меня еще одна просьба. Позволь проехать путем через рыбный базар, у

меня там есть дело...

Они отъехали, и Гольдмунд, посмотрев во все окна замка в надежде

заметить в одном из них Агнес, нигде не увидел ее. Они поскакали к рыбному

рынку. Мария очень беспокоилась за него. Он попрощался с ней и ее

родителями, поблагодарил их тысячу раз, обещал как-нибудь приехать опять и

ускакал. Мария долго стояла в дверях дома, пока всадник не исчез. Медленно

хромая, она ушла обратно в дом.

Они ехали вчетвером: Нарцисс, Гольдмунд, молодой монах и вооруженный

конюх.

- Помнишь мою лошадку. Блесса?- спросил Гольдмунд.- Она стояла в

монастырской конюшне.

- Конечно, но ее уже нет в живых, ты, видимо, не ожидал этого. Лет

семь, или восемь тому назад нам пришлось зарезать ее.

- И ты это помнишь!

- О да. помню.

Гольдмунд не очень опечалился смерти Блесса. Но он был рад, что Нарцисс

так хорошо был осведомлен о Блессе, он, который никогда не интересовался

животными и наверняка никогда не знал кличек других монастырских лошадей. Он

очень обрадовался.

- Ты посмеешься надо мной,- начал он снова,- первое существо в вашем

монастыре, о ком я тебя спросил, бедная лошадь. Это нехорошо с моей стороны.

Собственно, я хотел спросить совсем о другом, прежде всего о нашем

настоятеле Данииле. Но я ведь понял, что он умер, раз ты стал его

преемником. А говорить сразу о смерти мне не хотелось. Я не могу спокойно

говорить о смерти после прошедшей ночи, да из- за чумы, из-за которой я

слишком много нагляделся на нее. Но уж если зашел разговор, да и

когда-нибудь он же должен был состояться, скажи мне, когда и как умер аббат

Даниил, я очень чтил его. И скажи еще, живы ли патер Ансельм и патер Мартин.

Я готов ко всему плохому. Я доволен,что тебя, по крайней мере, чума

пощадила. По правде, я никогда не думал, что ты можешь умереть, я твердо

верил в нашу встречу. Но вера может обмануть, я это, к сожалению, знаю.

Моего мастера, резчика Никлауса, я тоже не мог представить себе мертвым,

рассчитывал определенно увидеться с ним и снова поработать у него, и все-

таки он уже умер, когда я пришел.

- Это недолгий рассказ,- ответил Нарцисс.- Аббат Даниил умер вот уже

как восемь лет, не болея и не страдая. Я не сразу стал его преемником, я

только год как настоятель. Его преемником был патер Мартин, когда-то

заведовавший школой, он умер в прошлом году в неполные семьдесят лет. И

патера Ансельма нет в живых. Он любил тебя, часто говорил о тебе. В

последнее время перед смертью он совсем не мог ходить, а лежать для него

было мучительно, он умер от водянки. Да, чума тоже побывала у нас, многие

умерли. Не будем говорить об этом! Хочешь еще что-нибудь спросить?

- Конечно, и очень много. Прежде всего: как ты попал сюда, в

епископский город и к наместнику?

- Это длинная история, и она тебе наскучит, дело в политике. Граф -

фаворит короля и в некоторых вопросах его уполномоченный, а сейчас между

королем и нашим орденом нужно было кое-что уладить. Орден направил меня

вести переговоры с графом. Успех ничтожный.

Он замолчал, и Гольдмунд больше не спрашивал. Да ему и не следовало

знать, что вчера вечером, когда Нарцисс попросил у графа сохранить жизнь

Гольдмунда, жестокосердый граф вынудил его заплатить за эту жизнь

несколькими уступками.

Они ехали. Гольдмунд вскоре почувствовал усталость и с трудом держался

в седле.

Через некоторое время Нарцисс спросил:

- А это правда, что тебя схватили за воровство? Граф утверждал, что ты

проник в замок и во внутренние покои и там что-то украл.

Гольдмунд засмеялся.

- Ну я действительно притворился вором, но у меня было свидание с

возлюбленной графа, и он несомненно знал об этом. Удивляюсь, как это он меня

отпустил.

- Ну, с ним можно было договориться.

Они не смогли осилить расстояние, которое наметили проехать за день;

Гольдмунд был слишком изможден, его руки не могли больше держать поводья.

Они остановились в деревне; его уложили в постель, его немного лихорадило, и

он еще и следующий день провел лежа. Потом он смог ехать дальше. А вскоре

его руки опять были здоровы, путешествие верхом стало доставлять ему

наслаждение. Как давно он не ездил верхом! Он ожил, снова стал молодым и

проворным, скакал с конюхом наперегонки и во время бесед забрасывал своего

друга Нарцисса сотнями нетерпеливых вопросов. Сдержанно, но с радостью

отвечал на них Нарцисс: он опять был очарован Гольдмундом, ему нравились его

вопросы, такие стремительные, такие детские, столь полные безграничного

доверил к душе и уму друга.

- Один вопрос, Нарцисс: вы сжигали когда-нибудь евреев?

- Сжигали евреев? Как это? Ведь у нас нет никаких евреев.

- Правильно. Но скажи: был бы ты в состоянии сжечь евреев? Можешь

представить себе такой случай как возможный?

- Нет, зачем, я должен это делать? Ты что, считаешь меня фанатиком?

- Пойми меня, Нарцисс! Я имею в виду: можешь ты себе представить, чтобы

в каком-то случае ты мог бы отдать приказ об уничтожении евреев и дать свое

согласие на это? Ведь было сколько угодно герцогов, бургомистров,

кардиналов, епископов и других власть имущих, отдававших такие приказы.

- Я не отдал бы приказ такого рода. Но могу себе представить случай,

когда мне пришлось бы быть свидетелем такой жестокости и смириться с ней.

- Так ты бы смирился?

- Конечно, если бы у меня не было власти помешать этому. Ты, видимо,

присутствовал при сожжении евреев, Гольдмунд?

- Ах, да.

- Ну и помешал ты ему? Нет? Ну, вот видишь. Гольдмунд подробно

рассказал историю Ревекки и при этом очень разгорячился;

- Ну, так вот,- заключил он решительно,- что же это за мир. в котором

нам приходится жить? Разве это не ад? Разве это не возмутительно и не

отвратительно?

- Разумеется. Мир таков.

- Так!- воскликнул Гольдмунд сердито.- А сколько раз ты раньше

утверждал, что мир божественный, он великая гармония кругов, в центре

которых восседает Творец, и все существующее - это добро, и так далее. Ты

говорил, что так рассуждали Аристотель или святой Фома. Мне очень интересно

услышать твое объяснение противоречия.

Нарцисс засмеялся.

- Твоя память поразительна, и все-таки ты немного ошибаешься. Я всегда

Дата добавления: 2015-06-25