Извлечения 30 страница

Нередко случается, когда несколько китобойцев ведут промысел в одном месте, что вельбот с одного судна подобьёт кита, а добьют и остропят его охотники с другого; сюда же косвенно примыкает и целый ряд иных непредвиденных случайностей, так или иначе связанных с этим общим условием. Например, туша кита, пришвартованная после долгой, мучительной погони, в результате сильного шторма оказывается оторванной от корабельного корпуса; отнесённая ветром далеко в сторону, она затем попадается на глаза другому китобойцу, который при полном штиле спокойно подтягивает её к себе, не рискуя ни жизнями, ни гарпунами. Из-за этого между китоловами могли бы возникнуть самые неприятные и жестокие споры, не будь у них на все такие случаи своих писаных или неписаных непреложных и всесильных законов.

Кажется, единственный официальный китобойный кодекс, утверждённый государственным законодательным актом, существовал в Голландии. Он был принят Генеральными Штатами в 1695 году от рождества Христова. Но несмотря на то, что никакая другая нация никогда не имела писаного китобойного кодекса, всё же американские китоловы были в этом деле сами себе и законодатели, и блюстители закона. Они создали свод правил, который по сжатости и выразительности превосходит Пандекты Юстиниана^[273] и Устав Китайского Общества Борцов за Невмешательство в Чужие Дела. Да, эти законы можно было бы вычеканить на фартинге королевы Анны или на лезвии гарпуна и носить на верёвочке вокруг шеи – настолько они кратки:

I. Рыба на Лине принадлежит владельцу линя.

II. Ничья Рыба принадлежит тому, кто первый сумеет её выловить.

Но вся загвоздка тут в изумительной краткости этого превосходного кодекса, которая неизбежно требует обширных и громоздких комментариев.

Первое: Что такое Рыба на Лине? Мёртвая или живая рыба считается взятой на линь, если она связана с китобойцем или вельботом, в котором находятся люди или хотя бы один человек, посредством чего угодно – мачты, вёсла, девятидюймового троса, телеграфного провода или же паутинки – безразлично. Равным же образом рыба считается взятой на линь, когда она оставлена под флагом или под иным известным знаком принадлежности, если, конечно, установившая такую веху сторона может доказать свою способность подобрать рыбу, а также проявляет намерение сделать это.

Таковы учёные комментарии, но комментарии самих китоловов состоят подчас из крепких выражений и ещё более крепких тумаков – кулачные комментарии Кока к Литлтону^[274]. Разумеется, наиболее честные и благородные китоловы всегда признают возможность существования особых условий, при которых для одной стороны было бы величайшей моральной несправедливостью предъявлять свои права на кита, прежде выслеженного или забитого другой стороной. Но отнюдь не все бывают настолько щепетильны.

Лет пятьдесят тому назад произошёл один любопытный случай: в английском суде было возбуждено дело, по которому истцы утверждали, что после тяжёлой погони за китом в Северных морях, когда они (истцы) наконец загарпунили рыбу, им пришлось под угрозой гибели пожертвовать не только линём, но и самим вельботом, который они вынуждены были покинуть. Спустя какое-то время ответчики (экипаж другого китобойца) натолкнулись на подбитого кита, загарпунили его, забили и, притянув к себе, присвоили себе этого кита прямо на глазах у истцов. Когда же те пытались протестовать, капитан ответчиков щёлкнул пальцами у них перед носом и заверил их, что вместо благодарственной молитвы по поводу своей удачи он ещё удержит за собой их линь, гарпуны и вельбот, который тащился за китом в момент поимки. Вследствие чего истцы требовали теперь возмещения убытков за кита, линь, гарпуны и вельбот.

Ответчиков на процессе защищал мистер Эрскин, судьёй был лорд Элленборо. В ходе защиты остроумный Эрскин, иллюстрируя свои положения, сослался на известное дело о нарушении супружеской верности, когда один джентльмен после многократных и тщетных попыток обуздать злой норов своей супруги оставил её в конце концов одну в жизненном море; однако по прошествии многих лет он раскаялся в этом поступке и вчинил иск о вторичном введении себя в права владения над нею. Эрскин тогда защищал интересы супруги, и он заявил, что хотя этот джентльмен и первым загарпунил его подзащитную и какое-то время держал её на лине, только по причине огромного натяжения её непереносимого норова оставив её в конце концов; но всё-таки он её оставил, и она сделалась Ничьей Рыбой; так что, когда впоследствии другой джентльмен вторично загарпунил её, леди перешла в собственность этого последующего джентльмена вместе со всеми прочими гарпунами, какие бы в ней уже ни торчали.

В настоящем же деле Эрскин ограничился замечанием о том, что примеры с китом и дамой взаимно обратимы и поясняют друг друга.

Выслушав с должным вниманием все эти соображения и возражения, ученейший судья непреложно постановил следующее:

Что касается вельбота, то его он присуждает истцам, поскольку они просто оставили его, чтобы спасти свои жизни; что же касается оспариваемого кита, гарпунов и линя, то они принадлежат ответчикам; кит – потому что в момент поимки он представлял собою Ничью Рыбу, а гарпуны и линь – потому что с той минуты, когда кит вырвался и ушёл с ними, они перешли в его (китовую) собственность; так что всякий, кто впоследствии овладевал рыбой, приобретал права и на них. Рыбой овладели ответчики; ergo, упомянутые предметы принадлежат им.

Простой человек, ознакомившись с этим решением ученейшего судьи, вероятно, стал бы возражать. Но если докопаться до основной породы под пластами этого случая, то два великих принципа, заложенные в двойном китобойном законе, цитированном выше, а теперь применённые и разъяснённые лордом Элленборо в связи с описанным судебным делом, эти сдвоенные законы о Рыбе на Лине и о Ничьей Рыбе окажутся, если поразмыслить как следует, основами общей человеческой юриспруденции; ибо при всей ажурной замысловатости своей скульптуры храм Закона, подобно храму филистимлян, покоится лишь на двух столбах^[275].

Разве не у всех на устах изречение: «Собственность – половина закона»? – то есть независимо от того, каким путём данный предмет стал чьей-то собственностью. Но часто собственность – это весь закон, а не половина. Что представляют собой, например, мускулы и души крепостных в России или рабов Республики, как не Рыбу на Лине, собственность, на которую и есть весь закон? Что для алчного домовладельца последняя полушка бедной вдовицы, как не Рыба на Лине? А что представляет собой мраморный дворец вон этого неразоблачённого преступника, повесившего на дверь медную дощечку вместо флага на палке? Разве это не Рыба на Лине? А что такое грабительский процент, который маклер Мардокей получав с несчастного страдальца Банкрота, ссужая тому заём для прокормления семейства; разве этот грабительский процент не Рыба на Лине? А что такое доход в сто тысяч фунтов стерлингов, отрываемый для себя архиепископом Душеспасителем от скудного куска хлеба с сыром у сотен тысяч изнурённых тружеников (каждому из которых уж, конечно, и без Душеспасителя уготовано спасение души); что такое эти кругленькие вселенские сто тысяч, как не Рыба на Лине? Что такое наследственные города и деревни герцога Болвана, как не Рыба на Лине? Что такое бедная Ирландия для грозного гарпунщика Джона Булля, как не Рыба на Лине? Что для апостольского метателя остроги брата Джонатана представляет собою Техас, как не Рыбу на Лине? И во всех этих примерах разве Собственность – не весь закон?

Но если доктрина о Рыбе на Лине находит столь широкое применение, то уж родственная ей доктрина о Ничьей Рыбе и подавно. Она имеет всемирное, вселенское применение.

Чем, если не Ничьей Рыбой, была Америка в 1492 году, когда Колумб воткнул в неё испанский штандарт и оставил её под флагом для своих царственных покровителя и покровительницы? Чем была Польша для русского царя? Или Греция для турок? Или Индия для Англии? Чем, наконец, будет и Техас для Соединённых Штатов? Опять-таки Ничьей Рыбой.

Что такое Права Человека и Свобода Всех Народов, как не Ничья Рыба? И разве не являются Ничьей Рыбой умы и мнения всех людей? Или их религиозные верования? Разве для ловкачей – начётчиков и буквоедов, мысли мудрецов не служат Ничьей Рыбой? И сам шар земной не просто ли Ничья Рыба? Да и ты, читатель, разве ты не Ничья Рыба и одновременно разве не Рыба на Лине?

Глава XC. Хвосты или головы

De balena vero sufficit, si rex habeat caput, et regina caudam. ^{[276] [277]}

Брактон 1. 3, с. 3.

Эта латинская цитата из книги законов Англии, взятая в контексте, означает, что от всякого кита, выловленного кем бы то ни было у берегов этой страны, королю, как почётному Магистру Ордена Китобоев, принадлежит голова, а королеве, соответственно, преподносится хвост. Но для кита такое разделение равносильно делению пополам – в середине ничего не остаётся. А поскольку закон этот в несколько изменённом виде и по сей день имеет в Англии силу и поскольку он во многих отношениях представляет решительное отступление от общего закона о Рыбе на Лине и о Ничьей Рыбе, ему здесь посвящается особая глава по тем же самым соображениям учтивости, что заставляют английские железнодорожные власти тратиться на содержание специальных вагонов, предназначенных для членов королевской фамилии. Для начала я в качестве любопытного подтверждения того, что вышеупомянутый закон всё ещё в силе, позволю себе описать здесь одно событие, случившееся не далее как два года назад.

Где-то возле Дувра, Сэндвича или другого из Пяти Портов^[278] нескольким честным рыбакам после жаркой погони удалось убить и вытащить на берег великолепного кита, которого они заметили первоначально далеко в море. Все Пять Портов находятся в частичном – или ещё там каком-то – ведении у своего рода полисмена, или педеля, именуемого лордом Управителем. А так как он получает этот пост непосредственно от короны, все королевские доходы, поступающие с территории Пяти Портов, достаются, понятно, прямо ему. Некоторые лица называют этот пост синекурой. Но они не правы. Дело в том, что лорд Управитель часто бывает занят вымогательством причитающихся ему доходов, которые потому только и причитаются ему, что он умеет их вымогать.

И вот когда эти бедные, опалённые солнцем рыбаки, разувшись и засучив брюки выше тощих колен, с трудом выволокли свою жирную добычу на сухое место, суля себе добрых полтораста фунтов стерлингов от продажи драгоценного масла и уса и в мечтах своих уже попивая с жёнами ароматные чаи, а с приятелями крепкий эль в счёт своей доли от общего дохода, на сцену вдруг выходит весьма учёный и преисполненный пламенного христианского человеколюбия джентльмен с толстым Блэкстоном^[279] под мышкой и, опустив этот том на голову кита, говорит: «Руки прочь! Эта рыба, господа, взята на линь. Я изымаю её как принадлежащую лорду Управителю». Услышав такое, бедные рыбаки, охваченные почтительным ужасом – чувством истинно английским, – не знают, что сказать, и все как один принимаются отчаянно скрести в затылках, переводя в то же время разочарованный взгляд с кита на незнакомца. Но этим делу не поможешь и нисколько не смягчишь жестокого сердца учёного джентльмена с Блэкстоном. И тогда один из них, долго наскребавший у себя в затылке кое-какие мысли, отважился заговорить:

– Простите, сэр, но кто такой лорд Управитель?

– Герцог.

– Но ведь герцог-то эту рыбу не ловил?

– Она принадлежит герцогу.

– Мы немало потрудились, рисковали жизнью, да и потратились, и неужели всё это должно пойти в пользу герцога? а мы за все наши труды и мозоли останемся ни с чем?

– Рыба принадлежит ему.

– Разве герцог настолько беден, чтобы нищета вынуждала его добывать себе пропитание таким отчаянным способом?

– Рыба принадлежит ему.

– А я-то рассчитывал из своей доли помочь моей бедной больной матери.

– Рыба принадлежит ему.

– Может быть, герцог удовлетворится четвертью или половиной этой рыбы?

– Она принадлежит ему.

Короче говоря, кита отобрали и продали, и его милость герцог Веллингтон^[280] получил все деньги. Придя к мысли, что в свете особых обстоятельств случай этот можно было бы с некоторой натяжкой в какой-то степени всё же рассматривать как не очень справедливый, один честный священник из города почтительно обратился к его милости с письмом, умоляя его отнестись к этому случаю и к несчастным рыбакам со всем возможным вниманием. На что милорд герцог ответил (оба письма были опубликованы), что он именно так и поступил и уже получил все деньги и что он был бы признателен достопочтенному джентльмену, если в будущем он (достопочтенный джентльмен) воздержится от вмешательства не в своё дело. Неужели же это – тот самый всё ещё бодрый старый вояка, что, стоя теперь по углам трёх королевств, отнимает милостыню у нищих?

Легко заметить, что в данном случае право на кита, которое приписывал себе герцог, было передано ему его сюзереном. Необходимо поэтому выяснить, на каком основании принадлежит это право самому сюзерену. Что гласит закон, мы уже знаем. Но Плаудон^[281] обосновывает его следующим образом. Пойманный у берега кит, утверждает Плаудон, принадлежит королю и королеве «по причине своих превосходных качеств». И все глубокомысленные комментаторы признают это совершенно неоспоримым аргументом.

Но почему именно голова должна достаться королю, а королеве хвост? Что скажете вы на это, о премудрые законники?

В своём трактате «Золото Королевы, или Деньги Королеве На Булавки» некто Уильям Принн^[282], старинный автор и член Суда Королевской Скамьи^[283], рассуждает так: «Хвост же идёт королеве, дабы гардероб королевы не имел недостатка в китовом усе». Конечно, эти слова были написаны в те времена, когда упругий чёрный ус гренландского, или настоящего, кита шёл по большей части на дамские корсеты. Но ведь ус этот у кита не в хвосте, а в голове, так что здесь допущена ошибка, довольно грубая для такого премудрого законоведа, как Принн. Что же, разве королева – русалка, что мы должны преподносить ей хвост? Быть может, здесь заключён скрытый иносказательный смысл?

Существуют две королевские рыбы, особо титулованные английскими законоведами, – кит и осётр; и тот и другой объявляются (с некоторыми оговорками) собственностью короны, официально составляя десятую статью регулярных государственных доходов. Боюсь, что ни один автор, кроме меня, об этом не упоминает, но, по-моему, осетра следует делить таким же образом, как и кита, предоставляя королю рыбью голову, прославленную непробиваемостью своих эластичных лобных хрящей, что может быть в шутку обосновано, если подойти к вопросу с точки зрения символической, некоторым взаимным сходством. В итоге окажется, что всё в мире имеет смысл, даже законы.

Глава XCI. «Пекод» встречается с «Розовым бутоном»

Но тщетны были все попытки обнаружить серую амбру в брюхе Левиафана;

непереносимое зловоние делало поиски невозможными. ^[284]

Сэр Т. Браун, «Р. З.»

Прошло недели две со времени описанной промысловой сцены; мы медленно плыли по сонным водам туманного полуденного моря, когда ноздри на палубе «Пекода» вдруг проявили себя куда более бдительными стражами, чем три пары глаз на мачтах. С моря шёл какой-то особенный и не слишком приятный запах.

– Готов биться об заклад, – сказал Стабб, – что где-нибудь по соседству болтается один из тех китов, что мы тогда подкололи. Я так и знал, что они скоро всё равно поплывут вверх килем.

Вскоре туманная дымка у нас по носу расползлась, и мы увидели в отдалении судно с подвязанными парусами – верный знак того, что к борту у него пришвартован кит. Когда мы подплыли ближе, незнакомец поднял французский флаг; а тучи крылатых морских хищников, что кружились, парили над ним и падали с высоты, ясно указывали нам, что кит у его борта был, как говорят рыбаки, «вспученный», то есть просто кит, скончавшийся в море своей смертью и бездомным трупом носимый по волнам. Легко можно себе представить, что за неаппетитный аромат издаёт такая туша; похуже, чем ассирийский город во время чумы, когда живые не в силах погребать скончавшихся. И в самом деле, некоторые люди совершенно не переносят этого смрада, так что никакая жажда наживы не заставит их подцепить вспученную рыбу. Однако находятся и такие, которых этим не испугаешь, хотя жир, добытый из таких туш, обладает весьма низкими качествами и отнюдь не похож на розовое масло.

Подойдя ещё ближе со слабеющим ветром, мы увидели, что у бортов француза не один кит, а два; и второй – ещё более ароматный цветочек, чем первый. Скажем прямо, это был один из тех китов, которые в полном истощении подыхают от какой-то чудовищной диспепсии или, попросту говоря, от поноса, оставляя после себя свои туши полными банкротами, не располагающими ни каплей жира. И тем не менее, как будет рассказано в надлежащем месте, ни один китолов с понятием никогда не станет воротить нос от такого кита, даже если он поставил себе за правило обходить вспученных китов стороной.

Тем временем «Пекод» настолько приблизился к незнакомому судну, что Стабб начал уже божиться, будто узнаёт рукоятку своей фленшерной лопаты, застрявшей в петлях линя, который намотался у одного из китов вокруг хвоста.

– Вот это парень, я понимаю! – заразительно хохотал он, стоя на носу «Пекода». – Настоящий шакал, а? Я и без того знал, что эти лягушатники-французы никуда не годятся на промысле; они готовы иной раз спустить вельботы при виде буруна, вообразив, что это фонтан кашалота; а иной раз они выходят из гавани, набив трюмы ящиками сальных свечей и щипцами, чтобы снимать с них нагар, – ведь они и сами соображают, что всего масла, которое они добудут, едва хватит, чтоб обмакнуть фитилёк в капитанском светильнике; да, да, это нам всем и без того известно; но вот поглядите на этого лягушатника, с него довольно, если он может подобрать чужие объедки, вроде этого кита, которого мы загарпунили. Ага! и он радуется, если может обглодать кости вон той драгоценной рыбы, что висит у него с другого борта. Вот бедняга! давайте-ка, ребята, пустим шапку по кругу и преподнесём ему в подарочек чуточку масла Христа ради. Ведь маслице, которое он натопит из этого кита с нашей «волокушей», даже в тюремной камере нельзя будет жечь. А что до второго кита, так я берусь получить больше масла из трёх наших мачт – дайте только я их срублю да вытоплю, – чем он получит из этой груды костей; хотя сейчас вот мне пришло в голову, что в нём, пожалуй, может быть кое-что поценнее, чем масло; серая амбра, ей-богу. Интересно, что думает об этом наш старик. А попробовать стоит. Да, да, я лично считаю, что стоит, – и с этими словами он отправился на шканцы.

К этому времени слабый ветерок совсем стих, и наступил полный штиль; так что «Пекод» наш волей-неволей остановился, уловленный в сети гнилого духа, отложив всякую надежду избавиться от него до той поры, пока вновь не подымется ветер. Стабб вышел из каюты, подозвал к себе команду своего вельбота и отвалил на нём в сторону чужого судна. Огибая его нос, он обратил внимание на то, что в соответствии с изысканным французским вкусом резной конец форштевня имеет у него сходство с огромным склонённым стеблем: выкрашенный зелёной краской и утыканный на манер шипов медными остриями, он оканчивался яйцеобразным утолщением правильной формы и ярко-красного цвета. А под ним на борту крупными золотыми буквами было написано: «Bouton de Rose», то есть «Розовый Бутон»; таково было поэтическое имя этого благоуханного корабля.

Хотя Стабб и не понял, что значит «bouton», слово «rose» вкупе с красноречивым видом носового украшения в достаточной мере доступно объяснили ему, о чём тут идёт речь.

– Ах, вот как! – воскликнул он, не отнимая ладони от ноздрей. – Деревянная розочка, а? Неплохо придумано. И до чего же сильный у неё аромат, клянусь потрохами!

Для того чтобы завязать разговор с теми, кто находился на палубе, он должен был, обогнув нос, подойти с правого борта к вспученному киту и вести переговоры прямо через него.

И вот, заняв нужную позицию и по-прежнему зажимая себе нос, он заорал:

– Эй, на «Бутон-де-Роз»! Есть кто-нибудь из вас, бутончиков, кто говорит по-английски?

– Есть, – отозвался кто-то с акцентом, обличающим уроженца острова Гернси; впоследствии оказалось, что это старший помощник капитана.

– Ну, тогда скажи мне, Бутончик-де-Роз, не видели ли вы Белого Кита?

– Какого кита?

– Белого Кита – кашалота Моби Дика; не видели вы его?

– Никогда и не слышали о таком ките. Cachalot Blanche! Белый Кит – нет.

– Что ж, отлично, тогда до свидания. Я сейчас опять к вам подойду.

И поспешно отрулив обратно к «Пекоду», где в ожидании его доклада, перегнувшись через планшир, стоял на шканцах Ахав, Стабб сложил ладони рупором и прокричал: «Нет, сэр! Нет!» Ахав тут же удалился, а Стабб вновь повернул к французу.

Теперь он увидел, что моряк с острова Гернси вышел на руслень за борт и работал фленшерной лопатой, подвязав у себя под носом нечто вроде мешка.

– Что это у тебя с носом? – поинтересовался Стабб. – Сломан?

– Уж лучше бы он и впрямь был сломан или совсем бы у меня его не было, что ли! – ответил тот; ему, видно, не слишком по вкусу была работа, которую он делал. – А ты-то за свой почему держишься?

– Да так просто! Он у меня приставной, его нужно поддерживать. Хороший денёк, а? Воздух – прямо как в цветнике, верно? Не бросишь ли нам букетик подушистее, Бутон-де-Роз?

– Какого чёрта вам здесь нужно? – заревел человек с Гернси, вдруг приходя в ярость.

– Ого! Не горячись, брат, поменьше жару. Холод – вот что вам сейчас бы пригодилось. И почему только вы не обкладываете этих китов льдом на время работы? Но шутки в сторону, однако; известно ли тебе, бутончик, что пытаться выжать из таких китов хоть каплю жира – напрасный труд? Вот в этом тощем со всей туши и напёрстка не наберётся.

– Я и сам это отлично знаю; да вот капитан, понимаешь, не верит мне; он у нас первый раз в плавании; до этого он был фабрикантом туалетной воды. Но поднимись на борт, может, он хоть не меня, так тебя послушает, и тогда я избавлюсь от этой грязной работки.

– Чтобы угодить вам, милейший и любезный друг, я готов на всё, – отозвался Стабб и без промедления поднялся на палубу. Здесь ему открылось престранное зрелище. Матросы в шерстяных вязаных колпаках, красного цвета и с кисточками, возились у больших талей, подготавливая их к подъёму китов. Однако работали они весьма медленно и при этом весьма быстро разговаривали, и видно было, что настроены они отнюдь не весело. Носы у всех были задраны кверху, точно десятки маленьких бушпритов. То и дело они по двое бросали работу и карабкались на верхушку мачты хлебнуть свежего воздуха. Иные, опасаясь подхватить какую-нибудь заразу, макали в дёготь паклю и каждую минуту подносили её к носу. Другие, обломав свои трубки почти по самые головки, всё время отчаянно дымили табаком, непрерывно наполняя дымом ноздри.

Стабба поразил целый водопад возгласов и проклятий, извергавшийся из кормовой рубки, а взглянув в том направлении, он увидел в приоткрытой двери чью-то красную возмущённую физиономию. Она принадлежала корабельному врачу, который после тщетных попыток протестовать против подобного занятия, негодуя, удалился в кормовую рубку («кабинет», как она у него называлась), чтобы избегнуть заразы, но всё-таки не мог удержаться и даже оттуда продолжал выкрикивать увещевания и проклятия.

Заметив про себя всё это, Стабб сообразил, что так-то оно ему только на руку, и, обратившись к старшему помощнику с Гернси, повёл с ним осторожный разговор, в ходе которого тот признался ему в своей ненависти к капитану, надутому невежде, который заварил для них всех эту неаппетитную и неприбыльную кашу. Умело направив разговор, Стабб выяснил затем, что уроженец Гернси и не подозревает ни о какой амбре. Вот почему и сам он даже не заикнулся об этом, хотя во всём остальном был с ним откровенен и дружелюбен, так что вдвоём они быстро состряпали небольшой план, как им провести и осмеять капитана, чтобы тому и в голову не пришло усомниться в их искренности. По их замыслу старший помощник мог, исправляя якобы должность переводчика при Стаббе, убеждать капитана в чём ему вздумается; а что до Стабба, так он должен был просто нести любой вздор, какой бы ни пришёлся ему на язык во время предстоящих переговоров.

К этому времени и сама уготовленная им жертва появилась на палубе. Это был небольшой смуглый человечек, с виду довольно тщедушный для морского волка, но с огромными усами и бакенбардами; на нём была красная бархатная куртка, а сбоку на цепочке часы с брелоками. Помощник церемонно представил Стабба этому джентльмену и сразу же стал делать вид, будто переводит.

– Что я должен ему сказать для начала? – спросил он.

– Ну что же, – проговорил Стабб, разглядывая бархатную куртку, часы и брелоки, – для начала ты можешь сказать ему, что, на мой взгляд, он выглядит сущим младенцем, хотя не мне, конечно, судить.

– Он говорит, месье, – пояснил помощник по-французски, обращаясь к своему капитану, – что не далее как вчера его корабль встретил судно, где капитан и старший помощник вместе с шестью матросами отправились на тот свет от лихорадки, которую они подхватили от вспученного кита, подобранного и ошвартованного ими.

Услышав такие речи, капитан вздрогнул и пожелал выслушать всё в подробностях.

– Что ещё? – спросил уроженец Гернси у Стабба.

– Да раз уже он так мирно это всё выслушивает, скажи ему, что теперь, когда я получше разглядел его, я совершенно убеждён, что он с таким же успехом может командовать китобойцем, как и мартышка из Сант-Яго. Передай ему от меня, что он просто обезьяна.

– Он клянётся и божится, месье, что тот второй кит, тощий, ещё гораздо опаснее, чем вспученный; короче говоря, месье, он заклинает нас, если только нам дороги наши жизни, перерубить цепи и избавиться от этих рыб.

Тут капитан бросился на бак и громким голосом приказал команде прекратить подъём талей и спешно перерубить канаты и цепи, соединяющие китов с кораблём.

– Теперь что? – спросил помощник, когда капитан снова подошёл к ним.

– Теперь-то? Да знаешь ли, теперь, пожалуй, можно ему сказать, что я… это… одним словом, что я надул его, а может быть (в сторону), и ещё кое-кого.

– Он говорит, месье, что он счастлив был оказать нам эту небольшую услугу.

Услышав это, капитан стал клясться, что признательны должны быть они (то есть он сам и его помощник), и кончил тем, что пригласил Стабба в каюту распить бутылочку бордо.

– Он хочет, чтобы ты выпил с ним стакан вина, – пояснил переводчик.

– Поблагодари его от меня, да скажи, что мои правила не позволяют мне пить с теми, кого я надуваю. Скажи ему, в общем, что я тороплюсь назад.

– Он говорит, месье, что его правила не позволяют ему пить вино; но что если месье хочет ещё пожить и попить на этом свете, тогда пусть месье спустит все четыре вельбота, чтобы оттащить корабль от этих китов, потому что стоит штиль и их не относит.

К этому времени Стабб уже спускался за борт в свой вельбот, и оттуда он крикнул помощнику, что у него есть в лодке длинный канат и он поможет им, насколько сумеет, оттянуть от судна того из китов, который полегче. И вот, покуда вельботы француза тащили судно в одну сторону, любезный Стабб знай себе тянул кита в другую, демонстративно вытравив чудовищно длинный конец.

Но вот подул ветерок, Стабб сделал вид, будто отцепил свой конец и бросил кита, француз поднял вельботы и стал уходить всё дальше прочь, а «Пекод» тем временем занял позицию между ним и Стаббом. Тут Стабб быстро подошёл к плывущей туше и, крикнув на «Пекод», чтобы оттуда ему дали знать, когда пора будет возвращаться, тут же поспешил пожать плод своего безбожного плутовства. Схватив острую фленшерную лопату, он начал рыть в китовом теле яму чуть позади бокового плавника. Казалось, он ведёт раскопки в море, и когда наконец лопата стукнула о тощие рёбра, можно было подумать, что он отрыл древние римские черепки, погребённые в жирном суглинке Англии. А матросы в лодке как могли помогали своему командиру, сгорая от нетерпения, точно золотоискатели на промысле.

А вокруг вились бесчисленные морские птицы, то ныряя, то всплывая, то с пронзительными воплями затевая драку. Уже разочарование появилось на лице Стабба, тем более что смрад становился всё непереносимее, но вдруг, как бы из самого сердца этой чумной вони, потянулся тонкой струйкой нежный аромат, пробираясь сквозь волны дурных запахов, подобно тому как одна река, вливаясь в другую, ещё долго течёт в ней, не смешиваясь, сама по себе.

– Нашёл! Нашёл! – радостно воскликнул Стабб, нащупав что-то в тёмной глубине. – Клад!

Выпустив лопату, он сунул в яму обе руки и вытащил в горстях нечто, напоминавшее с виду виндзорское мыло или зацветший старый сыр и при этом очень пахучее и маслянистое. Это вещество можно продавить пальцем, а цвет у него какой-то промежуточный – не то жёлтый, не то пепельный. Это, друзья мои, и есть серая амбра, идущая по золотой гинее за унцию у любого аптекаря. Нам досталось горстей шесть, гораздо больше невозвратно ушло на дно морское, да и мы могли бы ещё кое-что извлечь, если бы не громкий окрик сердитого Ахава, приказавшего Стаббу бросить всё и вернуться на борт, потому что иначе корабль навсегда распрощается с ним.

Дата добавления: 2015-06-25