Бор. Губин, каков он есть

Разумеется, он признал свои ошибки, — как мог он не признать их, когда настырные члены комиссии вытащили из типографии, где печатался «Унчанский рабочий», даже рукопись фельетона о «монстре Крахмальникове»? Ничьей правки ни на полях рукописи, не на гранке, ни в полосе комиссия не обнаружила. Все решительно намеки и подмигивания принадлежали перу товарища Губина.

Он пожал плечами.

— Что ж, случается, перебрал, — сказал Борис Эммануилович ровным голосом. — Распалился и переборщил. Но материалы были… Материалы, не вызывающие никаких сомнений. Да и если по-честному, со всей прямотой, не виляя сказать — надоели приспособленцы, чужаки, а что он, гражданин Крахмальников, чужак, — в этом меня никто не переубедит…

Члены комиссии сидели, Губин стоял. У членов комиссии были непроницаемые, суровые лица. Бор. Губин слегка улыбался. Не то чтобы надменно или величественно, а просто улыбался, как свой парень, попавший в переделку по обстоятельствам, от него не зависящим. «Вы же понимаете, — говорила эта улыбка, — и я понимаю. Не будем тянуть канитель. Делайте выводы, и поставим точку».

Никаких особо строгих выводов комиссия не сделала. Личные счеты Бор. Губин с Крахмальниковым не сводил, ярость его к изменникам Родине — ко всем этим Постниковым и Жовтякам — была понятна и вызывала уважение. А. П. Устименко? Черт ее разберет — где она и что с ней? Во всяком случае, этот Крахмальников не вызывал никакого сочувствия у членов комиссии. Вся эта история подвела газету, город, областной центр, теперь не скоро отмоешься. Нет, уж если дали тебе музей, то и занимайся полезными ископаемыми или приобрети полотно Айвазовского, чтобы школьники изучали отечественную живопись по первоисточникам, — вообще, отрази современный Унчанск со всеми его достижениями. Можно экспонировать и прошлое, например избу гончара в Черном Яре в конце прошлого века. А то вылез с героями!

В общем, Губину даже сочувствовали. Не все, конечно, но некоторые, особенно шеф. Не сочувствовал ему, и притом в очень грубой форме, метранпаж — типографский Мафусаил, — сипатый, бритоголовый, потерявший на войне руку и зубы, с ввалившимися губами, Страшко. Он исхитрился обследовать работу музея, дважды беседовал с Крахмальниковым, побывал у него на квартире и даже со Штубом разговаривал. Но никакая его пробойная сила не могла победить вялое сопротивление комиссии.

Когда заседание кончилось и члены комиссии разошлись, главный редактор сказал Губину один на один:

— Увались, Боря, в глубинку. Сделай полосу за Симохина, дай новые данные по движению Дрожжина, маслокомбинат имени товарища Сталина покажи народу, но не от своего имени, конечно, а местную полосу сделай. Там Зоя Титкова животрепещущие стишки даст, уголок юмора припустим, не злобного, конечно, а из их стенгазеты дружеские шаржи. Но без обывательского злопыхательства. Фото дадим. В общем, что мне тебя учить, ученый…

Губин задумчиво кивнул.

Действительно, он — ученый.

— И на сколько же мне «увалиться»? — спросил он.

— Пока дым не рассеется, — усмехнулся Варфоломеев. — Уж больно Золотухин взъелся — это, конечно, между нами. Пойдем сейчас исключительно положительный материал давать, создашь сильную полосу, красивую, центральная печать отметит, Зиновий Семенович поинтересуется — кто делал? Я тут как тут: «Штрафной наш Губин».

— Замаранному мне не очень-то весело по старым друзьям ездить. Это ты и сам, Всеволод, понимаешь!

— А ты с улыбкой, с улыбкой! — посоветовал Варфоломеев. И показал свои идеально белые вставные челюсти. — Вот эдак — с улыбкой. Да и кому это интересно, кто запомнит?

— Обывателю крайне интересно. Обывателю и мещанину ошибка нашей советской прессы вот до чего интересна! Поэтому я и не удовлетворен. Не следовало нам мусор из избы выметать. Частным образом перед Крахмальниковым бы извинились, и вся недолга. Пятно-то не на мне лично, а на газете.

Варфоломеев подтвердил слова Губина печальным вздохом. Лицо у него было мужественное, суровое, без изъяна. И волосы красивые, пепельные. Такая внешность, военно-картинная, бывает у трусов, у таких, которые говорили во время войны: «Умереть не страшно, страшно не увидеть конца гитлеровской авантюры». Впрочем, на войне, вернее во втором эшелоне, Всеволод Романович вел себя более чем прилично. Даже, к крайнему удивлению своих подчиненных, оказался контуженным именно на переднем крае. Впрочем, злые языки утверждали, что глухота майора образовалась не в результате контузии, а после гриппа, который пробудил в барабанных перепонках товарища Варфоломеева давние осложнения скарлатины…

— Ладно, — сказал Всеволод Романович, — твоей крови, Боря, не жажду, но исчезни, голубчик! Наказали мы тебя, понятно? И это свое наказание ты должен мужественно перенести. А время все лечит. Ясно?

— Ясно!

Шеф крепко пожал руку Губину. Это было прощальное рукопожатие — эдак месяца на три, не меньше.

— Спасибо, Всеволод! — ответил Губин.

— Не серчай!

— Будь здоров.

— Буду. Монеты и документы тебе выписывают.

— Есть!

Из редакции Губин отправился на почтамт и долго сочинял телеграмму тому редактору журнальчика про самодеятельность и про музейную работу, который в свое время ударил по Унчанску, где потакают «монстрам» типа Крахмальникова. Телеграмма была хитрая, с многозначительными намеками и сердечнейшими приветами и пожеланиями всего самого наилучшего, а главное — исполнения желаний.

Нет, Губину никак нельзя было отказать в умении действовать.

И обстановку он всегда понимал отлично.

В общем-то время работало на него: ошибиться, когда чрезмерно бдителен, — куда похвальнее, чем ошибиться, либеральничая. Что же касается до поездки, то ездить он любил. На первой странице его записной книжки было написано четким, мелким, прямым почерком: «Уходящий поезд вызывает во мне непреоборимое желание ездить по моей стране, а Унчанская область для меня, „как в малой капле“, — моя страна!»

Унчанский край Борис Эммануилович действительно знал превосходно, знал вдоль и поперек, со всеми его возможностями, со всеми «знатными» людьми, знал и райцентры, заводы, фабрики, артели, колхозы, знал водоемы, лесные глухомани, старые тракты, новостройки, знал даже дорожные «повертки», как тут говорилось, знал решительно все, но только со стороны парадной, всем остальным он словно бы брезговал. И это большею частью устраивало людей, о которых он писал. Женам нравилось, когда про мужей Бор. Губин писал, что они «чудо-богатыри земли», матери радовались, когда читали о своих дочках, что такая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Для художественности Губин иногда писал: «здоровый запах пеньки», или «раньше, когда тут были волоковые окошки, из которых мир являлся безрадостным и лишенным красок», или «цветет на болотце скромный красавец сусак», — в общем, творчество Губина одобрялось, а в театре про него шептали:

— Бор. Губин пошел, вот, в черном!

Все шло хорошо и даже отлично, когда он писал о положительном, даже если это положительное и раздувалось им до неприличия. Стоило же ему связаться с материалами, называемыми Варфоломеевым негативными, как случались неприятности.

Так случилось сразу же после его приезда в Унчанск, когда Губин создал жанр фельетона с выдуманными фамилиями. Он сам и писал эти милые, беззлобные, с юмором, разумеется, вещички, которые обычно заканчивались сообщением, что и фельетона-то не было, потому что все рассказанное в нем — не более как сон. Таким образом, в газете появлялся критический материал, но зато такой, который никого лично не обижает. Впрочем, новый вид фельетона продержался недолго: одна фамилия в нем оказалась созвучной другой фамилии, реально существующей, у «ответственного» спросили, не намек ли это. Варфоломеев обозлился и сказал, что фельетоны на местные темы изжили себя. Губин обиделся, ему стало горько, что Варвара, верная читательница газеты, решит, что это он испугался писать фельетончики.

— А ты, Всеволод, здорово трусливым стал, — сказал Губин. — До смешного.

— Между прочим, товарищ Губин, это не я, а ты выдумал фельетоны без фамилий. Пожалуйста, врежь завтра про безобразия на кладбищах, как раз трудящиеся потащатся покойников поминать.

— Это значит по Любезнову врезать, что он не справляется?

Редактор задумался. Любезнов — начальник Управления милиции — был человеком обидчивым и свою милицию от печати ограждал во всех случаях. Ограждал до того, что даже читательские письма ему не пересылали — читатели специально просили об этом.

— Вот видишь! — вздохнул редактор. — Да ты, товарищ Губин, не расстраивайся. Ты же бог красивого материала, положительного. Сделай сменную полосу о Корсунской свиноферме, подпишем рейдовой бригадой, отметим мелкие недостатки, два-три клише, организатор полосы — ты…

— Не пойдет, — отрезал Губин. — Надоела мне эта тушенка!

«Тушенка» — было слово Варвары. Она умела вложить в него самый разный, но всегда злой смысл. Главным был обман. Главным смыслом. Вместо второго фронта. Вместо настоящего дела. Вместо!

А Губин боялся слов Варвары. Еще с того самого далекого вечера, когда она ему сказала: «Хромай отсюда!» С того страшного, перевернувшего всю его жизнь вечера. Губин боялся ее насмешливого, почти презрительного взгляда, боялся ее умения раздраженно покачивать ногой в спадающей туфле, ногой, почти никогда не достающей до полу. И вопросов ее он боялся:

— И тебе, Боренька, не стыдно так писать? Ты же понимаешь, как подло видеть одно, а писать совсем другое. Люди думают, что ты им поможешь, рассказывают тебе свои горести, а ты пишешь, как у них хорошо и какие они веселые. Ведь у них недоедание, Боренька, а ты гнусно врешь, что у них были трудности. Разве — были? Они есть — и недоедание, и продуктовые карточки!

Губин терялся, не знал, что отвечать. Если бы это была не она, он бы нашелся, еще как!

Однажды он сказал ей:

— Это ты меня погубила. Я бы мог знаешь кем стать?

— Кем? — простодушно спросила она.

— Если бы я знал, что тебе нужно, — смешавшись, стал объяснять Губин, — если бы я понимал, как я должен писать для тебя…

— Как для всех: правду. В газете должна быть правда. Не намекай про нашу экспедицию, что мы вот-вот что-то откроем. Мы не откроем. У нас начальник болван. Напиши, что даром горят государственные деньги, большие деньги…

Нет, с ней невозможно было говорить!

И он чуть не плакал, потому что не выдумал свою любовь. Он действительно любил ее с того самого дня, когда она, по ее же словам, «захороводила Боречку, чтобы помучить Володечку, который так ничего даже и не заметил».

Везде, всегда он думал о ней.

Он ненавидел беспокоить себя, но иногда посылал ей посылки, которые непременно возвращались обратно. Однажды он спросил у нее:

— А если бы это масло и эту колбасу прислал тебе твой Устименко?

Варварины глаза вспыхнули.

— Знаешь, каждый раз, когда шлешь ты, я думаю — а вдруг это Володька? Нет, он не пришлет. И не почему-нибудь. Просто ему некогда.

— Следовательно, ты считаешь, что у меня много свободного времени?

— Конечно. Ты всегда свободен. А он никогда. Женька мне рассказывал, со слов его жены — этой красавицы, что по ночам он болтает во сне, Володя. И только про свою больницу. Какие же тут могут быть посылки…

Глаза ее все еще светились горячо и нежно. И вдруг, помолчав, она сказала такую бесстыдную и ужаснувшую Губина фразу, что он просто помертвел:

— Как бы я хотела жить с ним, Борька. Как бы хотела. Он бы у меня не болтал во сне, нет. Этого бы у нас не было. Он бы у меня спал, как топор. Понимаешь, подруга?

Хороша подруга!

А потом она осмелилась попросить:

— Послушай, ты же с ним видаешься. Посоветуй ему жениться на мне.

— У тебя и гордости-то не осталось! — сладко обидел ее Губин.

— Не осталось! — кивнула Варвара. — И не было никогда. Это ведь смешно, когда любишь. Когда не любят — тогда, что ж…

— Но он женат и обожает свою семью. Ты уведешь отца от дочки?

— Все вранье! — отмахнулась Варвара. — Разве я его не знаю?

И, внезапно оживившись, с блестящими круглыми глазами, с вдруг залившим щеки горячим и нежным румянцем, заговорила, словно в бреду:

— Скажи ему, скажи, правда. Я хочу с ним есть, спать, просыпаться, хочу его кормить, рожать от него детей — много. Я не знаю, я ничего толком не понимаю, но ведь пишут же, есть же на земле счастье. А, Боря?

— Нету! — мстительно ответил он.

Румянец сбежал с ее щек, глаза потухли.

— Уходи! — велела она. — Отправляйся к своим «персонажам». Ты же всегда пишешь, как все счастливы.

Он ушел и напился в тот вечер. А наутро пошел по своим «персонажам».

На «вы» Губин почти ни с кем из своих героев не разговаривал. Он считался другом и в семье знаменитого машиниста, зачинателя движения под наименованием «дрожжинского» — Якова Степановича Дрожжина, в разъездах ночевал у секретарей райкомов, всегда и вполне надежно согласовывая с ними «тематику и персонажей» данного района и не позволяя себе вступать в пререкания ни с кем из них, а описывал он только тех, чьи звезды едва начинали восходить, непременно при всеобщей поддержке, а не вопреки кому-либо, ибо всякое «вопреки» могло быть чревато последствиями, которых Борис Губин терпеть не мог.

Варвара и это угадывала в его писаниях. И рассказывала ему про него, будто у нее было такое увеличительное стекло, через которое она могла наблюдать всю внутреннюю, скрытую жизнь Бор. Губина.

— Я хочу быть победителем в жизни! — как-то крикнул он ей. — Я хочу быть завоевателем!

— Дурак! — с презрением, брезгливо произнесла она. — Ты холуй быстротекущих дней, а не победитель жизни…

Он усмехнулся:

— Здорово красиво!

— И верно! — сердито добавила Варвара. — Но самое при этом противное, что ты способный. Грустное и противное.

Губин попросил:

— Выйди за меня замуж. Мы уедем, все начнем с начала. Я стану писать так, что тебе не будет стыдно.

— У тебя тоже есть «каторжная совесть»? — с недобрым блеском в глазах спросила она. — Помнишь, кажется Гюго писал про эту «каторжную совесть»? Нет, Боря, ты мне не подходишь!

— И никогда не подойду?

— Боюсь, что нет! — ответила она.

На ее коленях лежала книжка, он взглянул — Голсуорси. «Боюсь, что нет» — это из Голсуорси. А «быстротекущие дни» откуда?

Когда он думал про Варвару, у него стучало в висках. Губин любил ее бешено, он мог бы стать настоящим человеком с ней, она сделала бы из него все, что ей угодно. А без Варвары он был слаб.

Она разгадывала его хитрости сразу, разгадывала тогда, когда он их еще и не задумывал: однажды, когда из его портфеля вывалились детские сандалии, она спросила:

— Чуткость? Наживешь тысячу процентов?

Покупая сандалии, он ни на что не рассчитывал: просто вспомнил, как бедовавший с сынишкой бобыль Симохин отыскивал мальчику обувку. Но когда Варвара сказала ему о тысяче процентов, он понял — да, она права, бобыль был дружен с Золотухиным, Зиновий Семенович души не чаял в сильном и честном работнике, абсолютно ему доверял и обо всем с ним советовался. Забросить путем-дорогой на «Красный комбинат» сандалии ничего не стоило, Симохин Губина ни в чем заподозрить не мог, слишком разные были у них пути. Просто вдруг скажет Симохин Золотухину ни с чего, на досуге:

— А хороший мужик у вас этот самый газетчик — Губин.

Вот и тысяча процентов. Они, эти тысячи процентов, были в жизни Губина всегда запланированы. Собираясь в путь по области, он немалое время тратил на покупку подарков, которые именовал «цацками». Цацки материальной ценности не имели, как правило, никакой, но зато они раскрывали друзьям директорам, председателям, главным инженерам и их женам душу насмешливого с виду и отнюдь не сентиментального известного журналиста: Губин, оказывается, все примечал, помнил и никогда не путал. Лидии Захаровне в Красногорье, супруге Новикова, директора маслокомбината, Борис Эммануилович привез необходимый для ее родителя препарат против ревматических болей. Директору «Большого Раменского леспромхоза», молчаливому и угрюмому Штычкину, достал Губин трофейные масляные краски и ящик сепии — он разнюхал, что Штычкин «балуется» живописью и не пишет только из-за отсутствия, как он буркнул, «полуфабрикатов». Супруге машиниста Дрожжина Губин переслал семена астр, резеды и хризантем в конвертиках с медалями, коронами и крестами от знаменитого мюнхенского цветовода. Семена эти он «вытряс», по его выражению, из того самого краеведа Крахмальникова, которого чуть позже довел до самоубийства своими намеками.

Предлагал Губин друзьям и ошеломляющие суммы денег, твердо про себя зная, что никому никогда ничего не даст. Деньги он копил жадно и страстно, горячечно мечтая, что когда-нибудь вдруг да понадобятся они Варе. Только ей, только для нее, только ради этого мгновения, думалось ему, дважды в неделю ходил он в сберкассу и писал рубли прописью — на вклад.

А предлагал он так:

— Возьми у меня тысяч десять на разживу, — говорил он вдруг Штычкину, трудно живущему на директорский оклад с огромной семьей. — Ты же надрываешься, чудак! Разве я не замечаю? Из кассы взаимопомощи не вылезаешь, штаны — и те прохудились. С войны при твоей идиотской честности, конечно, кроме дырок в организме, что привезешь? Десять — двадцать у меня лежат на книжке без движения, я ж совершенно один на земле. Слышишь, Виктор? Зоя Алексеевна, подскажите вашему Собакевичу…

Виктор и Зоя переглядывались, пораженные великодушием друга. И разумеется, отказывались, но никогда этого предложения не забывали. А если Губину казалось, что у него могут попросить, он рассказывал о себе насмешливо, вызывая общее сочувствие:

— Одно лицо, не стану уточнять какое, человек по виду симпатичный и всем вам хорошо известный, «позычил» у меня все мои двадцать три косые. А теперь говорит — не отдам раньше Нового года, хочешь убивай, хочешь милуй. Стеснен в средствах. А ты одинокий, перебьешься. Женись, говорит, на богатой вдове…

Губина очень жалели.

Многие знали о его неудачной любви. Варваре он действительно был верен, иных женщин, кроме нее, он просто не замечал. Женам друзей это нравилось, Лидия Захаровна, которой он как-то рассказал о Варваре, выразилась так:

— Человек, который может любить, как вы, столько лет, не может быть плохим человеком…

— Вы думаете? — печально осведомился Борис.

Фраза Лидии Захаровны получила широкое распространение. Губина положено было считать хорошим парнем, поломавшим свою жизнь на почве личной драмы.

— Как в кино, — сказал Дрожжин задумчиво, узнав о Варваре от своей жены. И, покосившись на Ирину Ивановну, дебелую свою супругу, которую он вечно раскармливал, словно индюшку, и бешено ревновал всю жизнь, машинист добавил: — Ты небось не способна на такие чувства. В войну и то ухитрялась надо мною измываться. А уж какая была истощенная…

Друзья жалели Бориса, женам друзей казалось, что он, холостяк, плохо питается и неухожен. Лидия Захаровна слала ему посылки: масло, творог и разные сыры, уговаривая в записках «не выставлять хоть все сразу на стол первым встречным, что в вашем характере». Знатный машинист Дрожжин слал ему с оказиями ящики яблок из своего сада, из Раменского получал он густо просоленное розовое сало, в леспромхозе сделали ему мебелишку стиля модерн, и довольно изящно, а оплатил он заказ как за пиломатериалы, то есть почти символически. Благодарить Губин, разумеется, благодарил, и даже весьма тепло, но только не в письменной форме. В письмах он никому ни в чем не был обязан. Впрочем, привходящие эти обстоятельства никогда никем не замечались: заподозрить Губина в излишней осторожности при его, казалось бы, настежь раскрытой душе никто не решался.

Нынешними невеселыми, холодными днями, после всех проработок, Губина бешено потянуло во что бы то ни стало хоть на минуту повидать Варвару. Когда он думал о ней, о той, которую даже никогда не поцеловал, у него сохло во рту, ныли скулы, плыло перед глазами, хоть советуйся с психиатром. В этом навязчивом желании повидать было нечто старомодно-унизительное, жалкое, похожее на влюбленность провинциальной старой дамы в столичного тенора, но он ничего не мог с собой поделать, это было свыше его сил. Пожалуй, вступи тут в единоборство с любовью наиболее сильное из всех его чувств — страх, любовь победила бы. Но Варвара его не любила…

Уезжал из Унчанска Губин задолго до рассвета. Варфоломеев предоставил опальному таланту свою машину. Шоферы с Губиным ездить любили, он всегда о них заботился и умел сытно накормить, и напоить вечерком, и спать уложить в тепле и холе.

— Надолго едем? — спросил разбитной Процюк. — На временно или материал будете глубоко изучать?

— Давай крути баранку, — сорвался вдруг Борис Эммануилович. — Тоже мне, разговоры…

Процюк обиженно подергал длинным носом и надолго замолчал. Часа через два пути, когда совсем рассвело, Губин приказал свернуть с большака на дорогу к райцентру Щипахино.

— Застрянем тут! — пообещал Процюк.

— Застрянешь — вытащишь!

Он должен был увидеть Варвару. Во что бы то ни стало. Зачем — он не очень понимал. Наверное, хорошего ждать не следовало. Но он не мог ее не увидеть, вот и все.

Обещание Процюк выполнил, они действительно застревали и буксовали не один раз и только часам к девяти вечера, продрогшие, измученные и пьяные, потому что грелись припасенной в дорогу водкой, въехали в райцентр. Дежурный райотдела милиции сказал корреспонденту, что геологи давно выехали, из всей партии остались только две «барышни». Живут на частной квартире у водоразборной колонки на Ленина, там еще рядом скобяной магазин.

Варвары дома не было. И другой барышни тоже. Мучаясь головной болью, Губин посидел в комнате, в которой жила Варвара. Здесь было много книг, они лежали везде — и на мерзлых подоконниках, и на столах, и навалом на сундуке. А на стене висела фотография лихого военного с подстриженными усами, в низко насаженной фуражке. Военный таращился на фотографа, а в широкую грудь его под орденом и медалью была впечатана надпись:

Если свидеться нам не придется,

Значит, наша такая судьба,

Пусть навеки с тобой остается

Неподвижная личность моя.

Последняя строка приходилась уже на животе лихого военного.

— Супруг мой, Петр Зосимович, — сказала жарко дышащая, крупнотелая хозяйка. — Старшина.

Губин спросил довольно глупо:

— Пал смертью храбрых?

— Зачем? — обиделась женщина. — Тоже сказали! Он в Щипахинском районе на культуре сидит. Надо же — пал!

Губин извинился и, осведомившись, где может быть сейчас Варвара Родионовна, поехал в Дом инвалидов. По словам хозяйки вышло, что все последние вечера ее жиличка проводит там.

В проходной корреспондентский билет Губина произвел некоторый переполох. Выбежал, утирая жирные губы, навстречу гостю даже сам директор, но Губин от предложенного халата отказался. Он просто и вежливо попросил вызвать к нему Варвару Родионовну Степанову.

Она не вышла, а выбежала — быстрая, словно и правда ждала его. А он понимал, издали глядя на ее быстро бегущие ноги, что кажется ей, будто приехал Устименко. Всегда кажется. Только его она ждет. Это было больно ему и унизительно так думать, но он не выходил из тени возле забора на яркий лунный свет — пусть еще так счастливо бежит к нему.

Но она узнала и остановилась далеко.

— Ты? — услышал он ее ровный, ничего не выражающий голос.

— А кто же? Конечно, я!

— Я читала, — сказала она, медленно и словно нехотя подходя к нему. — Я читала все. Это ужасно, то, что ты сделал.

— Но Крахмальников…

— Ты не из-за Крахмальникова это сделал, — таким же ровным, мертвым голосом продолжала Варвара. — Ты в Устименку выстрелил. Ты по самым лучшим…

Голос ее прервался. Даже вот так, ровно и негромко, ей трудно было говорить с ним.

— По самым лучшим… Ведь Постников… Ведь Аглая Петровна…

Она сделала еще шаг к нему, и он попятился, вжался в доски забора. Теперь и она вошла в темноту, в тень.

— Варюша! — слабо произнес он.

— Уходи! — велела она. — Слышишь? А если ты подойдешь ко мне публично, я ударю тебя по лицу, чтобы потом объяснить всем, кто ты. Уходи навсегда, негодяй!

Сказала и убежала обратно, словно он гнался за ней.

А когда он уходил через проходную, вахтер и директор сделали ему под козырек. Такие гуси, как корреспондент областной газеты, редко сюда залетали…

Дата добавления: 2015-06-25