Подари мне диадему.

— Левую сторону чуть опусти, — сказала Аглая Петровна. — И еще. Не бойся, я увижу, у меня глаз меткий…

Варвара, стоя на стремянке, с угрожающим выражением лица готовилась забить гвоздь, Ляля Щукина двумя руками придерживала шаткую лесенку, Аглая Петровна давала руководящие указания.

— Как шлепнешься, — сказала она. — А лететь четыре этажа.

— Зачем же мне на улицу шлепаться, — ответила Варвара. — Я на Лялю грохнусь в нашей личной квартире…

— Правее! — крикнула Аглая Петровна.

— Бить?

— Вот так — точно.

Варя ударила, высекла из шляпки гвоздя искру и уронила и гвоздь и молоток. Летний день, ветреный и знойный, сиял над Унчанском. И широкая, медленная Унча была видна отсюда, из окна.

— Здорово красивый вид, — сказала Варвара, словно только для того и взобралась на стремянку, чтобы полюбоваться тем, что она называла «красотищей». — Прямо глаз не оторвешь…

— А ты — оторви, — попросила Аглая Петровна. — Чуть Лялю не убила.

— Держите! — сказала Ляля, подавая молоток.

При второй попытке оторвался изрядный кусок штукатурки.

— Молоток какой-то дурацкий, — сказала Варвара, — попробуй его ухвати!

В конце концов с занавеской было покончено. Вагаршак принес два стула — это был их подарок. Любы и его. А из кармана вынул пакетик — фарш для фрикаделек, — Варвара попросила купить по дороге.

— Сейчас я сделаю чай, — посулила Варя, — а вы, Вагаршачок, вынесите стремянку на лестницу.

Но от чаю Саинян отказался, спешил в свою больницу. Выпил только кружку воды из-под крана. Аглая, в белой блузке, гладко причесанная, сияя чуть косенькими глазами, оглядывала однокомнатную квартиру, в которой когда-то жил Богословский. Маленькие фотографии Ксении Николаевны и Саши висели на тех же местах, где повесил их Николай Евгеньевич. И кружка его стояла наверху, на этажерке, словно маленький памятничек жизни, в которой и нажито было имущество — кружка, да ложка, да несколько томиков книг.

— Лихтенберг, — сказала Ляля про одну, — и многое подчеркнуто.

— Что, например? — спросила Аглая Петровна.

Ляля прочитала:

— «Я хотел бы когда-нибудь написать историю человеческой живодерни. Я полагаю, что мало искусств в мире столь рано достигли полного совершенства, как именно это, и ни одно из них не является столь распространенным».

Варвара расставила на клеенке чашки и полюбовалась, как это выглядит. Выглядело убедительно, «как у людей». И чашки, и сахарница, и печенье в глубокой тарелке с надбитым краем.

— Жестокие и несправедливые слова, — сказала Аглая Петровна. — Никогда не понимала, почему Кант так ценил вашего Лихтенберга…

— А история человеческой живодерни на самом деле не существует? — спросила Варвара. — Мир населен зайчиками?

Аглая Петровна не ответила. Ляля по-прежнему перелистывала «Афоризмы». Было слышно, как на Унче посвистывали буксиры, как тяжело и протяжно прогудел комфортабельный пассажирский «Пролетарий», бывший «Зигфрид».

— Я могу сделать еще гренки, — предложила Варвара. — У Голсуорси всегда пьют чай с гренками — надо или не надо. И мы будем отламывать кусочки гренков длинными белыми пальцами, у кого они длинные. Желаете, дамы?

Но «дамы» не пожелали.

— «Когда людей станут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, тогда исчезнут всякие недоразумения», — опять прочитала Ляля и вопросительно взглянула на Аглаю Петровну, но та и сейчас ничего не ответила, а лишь пожала плечами.

— И это вам не нравится?

— Сложно, — сказала Аглая Петровна, — это самое «как» есть результат «что». Нам такие выверты не подходят.

— Ну, а то, что говорит Володя в смысле подмены власти авторитета авторитетом власти, — уже немножко раздражаясь и стараясь сдержать раздражение, спросила Варвара, — это как? Разве это тоже выверт?

Она разлила чай и придвинула Аглае Петровне сахарницу.

— Существуют периоды, когда власть еще не приобрела авторитета, — сказала Аглая. — В эти периоды мы должны считаться с необходимостью авторитета власти. И всякое кокетничанье в этой области…

— Но ваш племянник говорил не о кокетничанье, а о критике и приводил в пример небезызвестного вам Женюрочку Степанова. Если такой экземпляр облечен властью, — как тогда?..

— Кстати, а где Евгений Родионович? — спросила Ляля, чтобы чем-нибудь прервать трудный разговор. — Он получил какое-нибудь назначение?

Варвара ответила, что просто-напросто уехал. Забрал все свои документы, ни с кем не спорил, никому ни в чем не возражал, со всеми попрощался и отбыл «устраивать свою жизнь с начала». Даже с Устименкой он попрощался очень нежно, приходил сюда, пытался поцеловаться.

— А Федору Федоровичу позвонил, — сказала Ляля. — И тоже как-то очень странно. Просил не поминать лихом, признал себя кругом неправым, Федор Федорович даже расстроился. Ему ведь всегда кажется, что он в чем-то не прав. Или груб был, или не разобрался до конца…

— Ну его, — прервала Варвара. — Давайте лучше про нашу квартиру говорить. Я вью гнездышко, и это мне дается кровью и потом. Если бы была такая книжка — как вьется гнездо за небольшие деньги…

— Я тоже ничего не умею, — сказала Ляля. — У нас все Федор Федорович. Пойдет, купит и скажет — поставить сюда. Поставим — и красиво. Мне всегда нравится, если он решает.

— А мой утверждает, что его дело уходить на охоту с пращой и копьем и приносить добычу, — розовея оттого, что ненароком выскочило слово «мой», сказала Варя. — И еще говорит, что пещера и разведение огня в пещере его не касаются…

— Позволь, — вдруг удивилась Аглая Петровна, — а ты что? Ушла с работы?

Голос ее прозвучал строго.

— Пока, — совсем покраснев и заторопившись, ответила Варвара. — Ненадолго. Короче — временно. Дело в том, что за ним нужен сейчас уход, и не так-то просто хотя бы с тем, чтобы он ел. Если человеку уже дважды переливали кровь…

— Но ведь не ты же переливала?

Глаза их вдруг встретились. Ляля, чувствуя неловкость, взяла чайник и вышла в кухню.

— Да, не я, — сказала Варвара. — Но мне нужнее быть сейчас при нем, чем в любой экспедиции, — чувствуя, как застучала у нее кровь в висках, произнесла Варвара. — Не знаю, нужно ли это ему, но мне это всего главнее. И пусть я побуду немножко женой, Аглая Петровна, только женой, от этого советской геологии ничего не убудет. Вы осуждаете, но, пожалуйста, я вас очень прошу…

Нижняя губа у нее вздрогнула и слегка выпятилась, но она закусила ее ровными зубами, отвернулась и глядела в окно до тех пор, пока Аглая не подошла к ней и не положила ладонь на ее плечо.

— Полно, — сказала она, — прости меня, Варенька. Я не хотела тебя обидеть. Но дело в том, что…

— Да, да, в том, — шепотом, чтобы не услышала Ляля, быстро и горячо заговорила Варвара, — это правильно, что женщина должна работать, и в книжках я читаю про это, и в театрах про это смотрю, но, господи, хоть немножко вот так, как я сейчас, после той жизни, которая… война… и все такое прочее, Аглая Петровна, немножко надо же человеку…

— Надо. Но потом человек привыкает и опускается, потом человек влезает в халат и рожает детей, а уж потом…

— Ну и влезает в халат, ну и рожает детей? — откинув голову и ища взглядом глаза Аглаи, воскликнула Варвара. — Ну и что? Вы можете думать про меня как угодно, но только халат я себе куплю.

Аглая Петровна усмехнулась и погладила ее по голове.

— Дуреха, — сказала она. — Не кидайся на меня. Иногда я и сама на себя сержусь: зачем произношу привычные слова? Только уж очень удивительно — ты, и вдруг…

— Что — вдруг? Разве вы не знали, что всю жизнь, да, да, всю жизнь я таких дней ждала. И дождалась. Мещанство? Абажур над столом? А если я всегда всем абажурам на свете завидовала, даже самым дрянным, тогда как? Тогда меня надо отовсюду исключить? Вот, например, я ему ботинки купила, черт бы их подрал, сорок пятый номер, показать?

— Нет, — сказала Аглая, — на слово верю…

И, притянув к себе Варвару, с нежностью поцеловала ее в обе пунцовые щеки, раз и еще раз.

— Что вы? — поразилась та.

— А ничего. Славно тебе?

— Это в смысле супруги Владимира Афанасьевича?

— Конечно.

— Славно-то славно, но дико беспокойно. Ушел, пришел, опять ушел, позвонил, что не придет — надо кого-то «вытаскивать», вдруг явился, сел стучать на машинке свои наблюдения над собой, потом «перепечатай мне», потом «ты не так печатаешь», потом «отредактируй мне», потом «кому нужны такие красивости, ты мне еще явления природы станешь описывать», потом «ты не поверишь, как я сам себе надоел со своим маразмом», он ведь считает, что у него маразм…

— Это все облучение?

— Разве я понимаю? Просто, если человек рассматривает сам себя в микроскоп и при этом оперирует, лечит, учит других, заведует…

— Значит, тяжело?

— Прекрасно. Но на войне, как на войне.

Она вдруг засмеялась, откинув голову назад, и замахала руками.

— Чего ты? — заражаясь Варвариным весельем, спросила Аглая.

— Я ему сказала: быть твоей женой — это в воздушную тревогу без отбоя прожить жизнь…

— Как так?

— А вот так: шестнадцать дней, без отбоя, висели над нами ихние бомбардировщики. Это еще когда у них полное господство в воздухе было. Мы дорогу прокладываем, а они кидают. Белые ночи, всегда светло, для них вроде прогулки, а нам куда деться? Нынче вот ночью, во сне, разорался: «Шейте кожу, сейчас же шейте кожу!» И разбудить нельзя. Он когда уже заснет, я шевельнуться боюсь. У него ведь сон «нарезанный на мелкие кусочки», — сделав таинственное лицо, тихо поведала Варвара. — «На мелкие!»

Аглая испугалась:

— Это как — на мелкие?

— Ну, на короткие. Так он объясняет. Радиация. А снотворные перестал принимать, потому что они «нарушают ясность картины».

— Бедная ты девочка!

— Я не бедная. Я — самая счастливая, — даже строго сказала Варвара. — Во всем мире самая счастливая. Вот вы попрекнули меня, что я не работаю. Формально не работаю. А если по совести, может быть я первый раз в жизни делаю дело — ему помогаю.

— В чем?

— В том, что все эти его дурацкие записи привела в порядок. Он число ставит и на клочке записывает. А я клочки из больницы притащила и разобрала даже то, что он не понимает. Тридцать шесть страниц уже получилось — с первого облучения. И есть картина, полная картина, не верите?

Она метнулась к столу, который именовался письменным, хоть был просто кухонным, и положила перед Аглаей Петровной папку. Маленькие Варварины руки развязывали тесемки, она бережно перевернула первую страницу и прочитала вслух:

— «Варваре Родионовне Степановой с глубоким уважением посвящает автор».

— А пооригинальнее он не мог написать посвящение? — спросила Аглая.

— Это не он написал, это я.

— А это что? — спросила Аглая.

— Это картинка, — несколько смутилась Варя. — Просто так, я — дурачилась.

— Сердце, пронзенное стрелой, — сказала Аглая. — На научной работе…

— Он не обратил внимания. Вообще, он сказал, что все это чепуха, не стоящая выеденного яйца. Он говорит — работенка будет от силы на две страницы. Остальное, говорит, вздор. Но я-то знаю, что не вздор. И по его носу вижу — прибедняется Владимир Афанасьевич…

Пришла всеми забытая Ляля, принесла давно вскипевший чайник. У нее был нынче выходной день, а Федор Федорович уехал на консультацию в Гриднево, и она не знала, куда себя деть. Да и жарко было, и томно, а тут, возле Варвары, как-то удивительно уютно.

— Придете проводить? — спросила Аглая Петровна, уходя.

— Конечно, — ответила Варя. — Какой вагон?

— Родион Мефодиевич пошел за билетами, мы еще позвоним…

Когда дверь за Аглаей Петровной закрылась, Варвара объявила, что приступает к стряпне, и они вдвоем с Лялей принялись готовить Устименке ленивые вареники. Делала эту пустячную работу Варвара так, словно бы совершала какой-то таинственный обряд, объясняя Ляле свои сложные манипуляции тем, что Устименко решительно ничего не ест и ей надо «жутко как хитрить», чтобы побороть его отвращение к пище.

Говорила она о нем, как мать о долгожданном первенце, и, готовя нехитрую диетическую снедь, заглядывала одновременно в три кулинарные книги, полученные в библиотеке у Зоси Штуб. Рецепт бульона был почерпнут из знаменитой книги «Альманах гастрономов», написанной бывшим метрдотелем двора его высочества герцога Максимилиана Лейхтенбергского, и покуда Варвара мучилась с панировкой овощей-корешков, Ляля читала вслух с пафосом загадочные слова про суп Персиньи: «Взять шесть штук сваренных и отпрессированных воловьих поднебеньев, залить сотерном и при помощи петушиных почек и раковых шеек на гасконском масле…»

— Я ему делаю фрикадельки очень мелкие из фарша и обязательно фарш еще раз промалываю, — говорила Варвара, — и он, хоть немного, но ест…

— А суп индийский Бомбей с черепашьим отваром и тортю а ля Лондондери — не угодно? — изумилась Ляла. — Правда, Варечка, черепаший отвар…

Потом Варвара испекла несколько блинчиков, зарядила их творогом и накрыла на стол.

— Наверное, я похожа на черта? — спросила она перед зеркалом. — Ужас, что делает с человеком кухня.

Ляля поправила Варваре так называемую прическу. А Варвара выпустила ей на лоб завиток и даже послюнила пальцем.

— Жалко, что Федор Федорович уехал, — сказала она, — а то пусть бы пришел к нам обедать. Посуда есть — тарелки, ножи, вилки. Все прилично. Водка у меня настоянная на корочках — надеремся, как медведи…

— А разве вы пьете? — спросила Ляля.

— Под настроение. А что?

— Непохоже.

— Вы меня еще мало знаете.

У Ляли сделалось испуганное лицо.

— Иногда мечтаю: напиться бы в доску бы, в стельку бы, как сапожник бы.

— Но напивались?

— Как сказать, — многозначительно произнесла Варвара. — С какой точки зрения…

Она посмотрела на часы. Пора бы ему прийти. Или позвонить. Ведь можно же позвонить, если опаздываешь. Впрочем, он еще не опаздывал. Но дело шло к тому. Вполне мог опоздать. Во всяком случае дело явно шло к тому, что он опоздает.

— Федор Федорович часто опаздывает? — спросила она как бы невзначай.

— Никогда. А если и опаздывает, то звонит.

«Ах, звонит! — подумала Варвара. — Конечно, звонит. У него молодая жена. А мой женился на старухе. И она ему в тягость. Уже в тягость. Она, которая бросила работу и отдала себя кухне! Господи, какой вздор я думаю. Как я смею думать такие низкие пошлости. Какая гадость!»

— Вы ревнуете вашего Федора Федоровича? — спросила Варвара.

— Еще бы! — просто и быстро ответила Ляля.

— Вот что, знаете что, — сказала Варвара, — давайте отпустим волосы. Вам это очень красиво, под мальчика, но мне кажется, что с косами нам будет тоже ничего себе. Согласны?

Он не шел. Еще шесть минут осталось до начала опоздания. Но не говори, что придешь в четыре, если не можешь. Ведь тебя же ждут. И фрикадельки развалятся — это каждому понятно. Не говоря о блинчиках.

Ляля что-то долго мямлила насчет длинных волос. Варвара, не слушая, кивала. Осталось еще две минуты. И тогда позвонил Щукин. Тот самый Щукин, который должен был вернуться вечером, или завтра, или даже завтра вечером. И Ляля как сумасшедшая ринулась вниз — он устал и ждет ее дома. В Гридневе он и Нечитайло срочно оперировали, и жарко ужасно…

Дверь со звоном захлопнулась.

Варвара посмотрела в окно, свесившись, жалея себя, что вот упадет и разобьется, и тогда он будет знать, как опаздывать. И смотрела до тех пор, пока он не потянул ее за лодыжку. Потянул как раз в то мгновение, когда она воображала, как будет лежать вся изуродованная на оцинкованном столе в мертвецкой.

— Здорово, — сказал он ей.

— Здравствуй, — ответила она довольно холодно, как бы с того света.

— Ты чего? — спросил он, отправляясь умываться. — Жарко, что ли?

— Нет, — ненавидя себя, сказала Варвара, — просто я ужасно боюсь, нет, я пугаюсь, что ничего этого не было и что ты больше не придешь.

Она подошла к нему. По его широкой голой спине катились капельки воды. Варвара прижалась к нему щекой. Из крана с шипеньем била струя, он, пыхтя, мыл шею. И наверное, ничего не слышал. Ничего из тех жалких слов, которые она сказала. А вот как она к нему прижалась, он услышал, обернулся и, мокрый, огромный, холодный, обнял ее своими ручищами.

— Старик пришел домой, — сказал он. — И его встречают кислым выражением лица. А пришел не простой старик, а золотой старик, хотя и хромой старик. Пришел старик, которому цены нет. Этот старик сегодня из министерства шестнадцать врачей для своей области вынул — вот это какой старикашка…

Варвара смотрела на него снизу вверх, как всегда, как тогда, когда они были совсем еще молодыми. Котятами. Щенятами.

— Ну, чего глядишь? — спросил он. — Не веришь? Шестнадцать! Шестнадцать орлов и орлиц — эскулаповых детей.

— Вытрись, простудишься, — попросила она. — Ты дико холодный сверху.

— Но еще слегка теплый изнутри, — сказал Устименко. — Жизнь в нем теплилась едва заметно, — услышала она уже в кухне.

И услышала, как он идет за ней, шаркая комнатными туфлями. Это так повелось у них — прежде всего он рассказывал ей свой минувший день. И не только хвастался, но и сомневался. Главным образом сомневался и иногда даже поносил себя. Например, сегодня он рассказал Варваре, что поймал себя на элементарном хамстве. После операций он, оказывается, уже давно не благодарит свою хирургическую сестру. Отвык, видите ли! Погрузился в исследования собственного организма! Короче, пришлось сказать Жене целую речь на эту тему. И Норе отдельно. Пришлось поблагодарить чохом. И извиниться.

— Ты слушаешь? — спросил он.

Варвара процеживала бульон. И бранила себя за то, что опять не положила шелуху от луковиц — это придало бы бульону «аппетитный золотистый цвет», как было написано в соответствующем руководстве.

Потом, прохаживаясь за ее спиной, он рассказал, что наконец в вестибюле онкологии на стене, там, где отстреливался Постников, повесили его портрет. Фотографию удалось увеличить довольно художественно. В кресле привезли Платона Земскова, и он рассказал, как было дело. Няньки и сестры, конечно, ревели.

— Долго ты будешь колдовать со своим супом? — вдруг рассердился он.

— Закругляюсь, — ответила Варвара.

Что касается до старухи Воловик, то он решительно не мог с ней сработаться. Вновь она показала себя во всей красе.

Устименко рассказывал, Варвара слушала. И на лице ее Владимир Афанасьевич читал те самые чувства, которые волновали его, но которые он скрывал: растерянность, гнев, брезгливое удивление. Как он мог жить без нее, кретин?

— Так вынеси своей Воловик выговор! — воскликнула Варвара.

— Сделано, — ответил он, с жалостным омерзением глядя в тарелку супа. — Но ей наплевать. Она знает, что я ее не выгоню…

— Выгнать ее невозможно, конечно, но безразличие, о котором ты рассказывал, помнишь, когда ей позвонили и она ответила…

Устименко не помнил. А она помнила. Он теперь моргал и слушал.

— Маразм, — сказал Владимир Афанасьевич. — Вываливается из головы, хоть плачь. Забываю…

Он взял себя в руки и начал хлебать бульон.

— Терпимо? — опасливо спросила она.

— Нектар, — силясь выразить на лице блаженство, ответил он. — Никогда не ел ничего подобного. Как это называется в литературе?

— Гарбюр англез Брюнуаз, — голосом первой ученицы, понаторевшей на подсказках, произнесла Варвара. — Только сюда еще нужен потаж потофю, но…

— Потаж потофю — это слишком, — сказал Устименко. — Старик не тянет на такие тонкости. Вот гарбюр англез Брюнуаз — это по-нашенски, по-простецки…

Голос ему перехватила спазма, но он сдюжил, не выскочил из-за стола.

— Ничего, не обращай внимания, — попросил он, перехватив ее тревожный взгляд. — Дело обстоит нормально, Варюха: человечество ест, а я принимаю пищу. Но это пройдет.

— Со вторым ты управишься легче, — пообещала Варвара. — Ленивые вареники можно просто заглатывать, не жуя. Знаешь, как гусь…

— Не хочу, как гусь, — проворчал он, — не буду гусем… Сколько я должен их съесть?

Но тут, против ожидания, дело пошло превосходно.

— Не противно? — тихо спросила Варвара, следя за ним.

— Ты знаешь — нет! — сказал он, сам удивляясь. — Эти штуки, видимо, нам, облучаемым, и надо давать, а никакое не мясо…

— Но Федор Федорович…

— Если ты мне будешь перечить, я тебя поставлю в угол, — сказал Устименко. — Облучают меня, а не Щукина.

— Когда конец? — спросила она.

— А сегодня. С товарищеским приветом.

— Ей-богу?

— Честное-перечестное. Отработал старичок свое.

Он встал из-за стола, сделав вид, что не заметил блинчиков, и закурил папиросу. Варвара налила ему чай.

— Сегодня я ходила в милицию к самому товарищу Любезнову, — сказала она. — Не прописывает. Принял вежливо, но заявил, что не может меня оформить. Я не нажимаю на вас, товарищ Устименко, но мне было дано понять, что в нашем городе ваш развратный образ жизни не может быть поддержан никакими организациями. «Разводик надо оформить», — вот как сказал товарищ Любезнов.

— А если Вера Николаевна отказывается?

— Тогда я пропишусь у папы и буду жить у тебя как продажная женщина. А ты подаришь мне диадему и колье. И жемчуга. И еще… как это…

— Отрез? — спросил он.

— Горностай, вот что, — сказала она. — И ложись, иначе опять будет путаться картина. Тебе надо лежать.

Устименко покорно лег на диван.

— Картина путается главным образом из-за тебя, — с быстрой усмешкой сказал он. — И ты это отлично знаешь.

— Не по моей вине, — ответила она, собирая со стола посуду. — Так как же с диадемой? Купишь?

— А почем они нынче?

— По деньгам, — ответила Варвара из передней.

— Возьми из кармана, я получку получил…

Она вернулась — принесла ему воды с содой. Он лежал, задрав ноги на диванный валик, дымил папиросой, пускал кольца, думал.

— Нынче я сама миллионерша, — сказала Варвара. — Мне расчет оформили. Купила тебе ботинки. А после того как проводим наших, пойдем в ресторан и спутаем картину. У меня настроение кутнуть.

— А если мне нельзя?

— Ты отметишь в своем многотомном капитальном и научном труде, что алкоголь производит такие-то и такие-то разрушительные и необратимые действия в организме облученного. Впрочем, ты будешь пить минеральную воду…

В фартучке, с кухонным полотенцем через плечо, она села возле его ног.

— Это правда?

— Правда, — сказал он спокойно, зная, что именно она спрашивает.

Конечно, это была правда. Чистая и простая правда. Единственная, как всякая правда.

— Человек шел-шел и пришел домой, — негромко сказала Варвара. — И вот его дом.

— Их дом! — поправил Устименко.

— Его, — упрямо не согласилась Варвара. — «Их» больше нет. Есть нечто одно. Это ты или Вагаршак рассказывал про общее кровообращение у каких-то там близнецов? Возникает общее кровообращение, тогда это брак. А если нет, тогда это суррогат. Сожительство — пусть даже до гробовой доски. Совместное ведение хозяйства. Маленький, но здоровый коллектив, где сохраняется полная индивидуальность каждой особи. А необходимо общее кровообращение. Ну, что ты пускаешь свои кольца, когда с тобой говорят? Ты не согласен?

— А как же свобода супругов?

— Ты еще, мой зайчик, не накушался этой свободы?

Устименко улыбнулся.

— У каждого свой круг интересов, не так ли? — спросила она. — А если я желаю влезть именно в твой круг интересов и нет для меня иных интересов, чем твои интересы? Тогда я перестаю быть личностью? Ты тоже думаешь, как Аглая Петровна?

— А вы уже успели перецапаться?

Она не ответила. Устименко притянул ее к себе за руки и поцеловал ладони — одну, потом другую. Она хмуро глядела в сторону.

— Не дуйся! — велел он. — Слышишь, Варюха?

— Мне интереснее твое дело, чем вся моя жизнь, — сказала она. — Это — наказуемо? Я желаю быть полезной твоему делу, потому что оно твое. Я должна помогать тебе, потому что я понимаю то, что тебе нужно, неизмеримо точнее, нежели все люди, с которыми ты работаешь. И мне не нужна свобода от тебя. Свобода нужна, когда люди стесняют друг друга, когда они недопонимают, когда они устают друг от друга. Молчишь?

— Молчу, — ответил он.

— Не согласен?

— Здорово высказываешься, — сказал Устименко. — По пунктам. Молодец. И долго ты об этом думала?

— Какие-нибудь десять лет.

— Но мы же ничего не знали друг про друга.

— Ты не знал, а я знала довольно много. Даже как прошли у тебя тут твои первые две операции. Не говоря о всем прочем.

— В общем, нам повезло.

— Поспи, — попросила она. — Нельзя нарушать режим. Окно открыто, поспи, вдыхая кислород.

— Такие штуки мне иногда снились, — сказал Устименко. — Будто ты на самом деле есть и бродишь поблизости. Стоит только протянуть руку.

— Чего же ты не протягивал?

— Я тупой старик, — пожаловался он. — И притом с амбицией. Тяжелый, трудный в общежитии старикашка.

— Привередливый, — сказала Варвара.

— Ворчливый.

— Невероятно нудный.

— И нудный тоже…

Он зевнул. Вновь свершилось чудо — сейчас на него навалится сон. Короткий — не более часа, но сон, настоящий сон. Сейчас он провалится туда, сию минуту, глядите, люди, это смешно, этому невозможно поверить, но я засыпаю…

— Видишь, — сказала она, когда он проснулся, — вот так.

— Вижу, — ответил Устименко. — Ты хронометрировала?

— Час двадцать минут.

— Меняется вся концепция, — еще сонным голосом произнес он. — И по ночам я сплю все-таки часа три-четыре…

Она принесла ему чашку с чаем. Он отхлебнул и виновато поглядел на Варвару.

— Ты же не виноват, что вкусовые ощущения не возвращаются, — сказала она. — Это не так просто. Но все-таки похлебай, пить нужно как можно больше. И одевайся — они звонили, вагон номер семь.

Устименко помрачнел.

— Значит, обязательно едут?

— Ты же знаешь, папа ее слушается во всем. Если она сказала, что надо ехать, следовательно — они поедут. А твою тетку переупрямить невозможно. Я еще сегодня пыталась ей сказать все, что мы думаем… Нет, ты пойдешь в новых ботинках…

— Я ненавижу новые ботинки, — вздохнул он.

— Ничего не попишешь… А я надену пестренький костюмчик, ладно?

Галстук ему она повязала по всем правилам моды. И пиджак на нем был новый — серый с искоркой, благоприобретенный Варварой на толкучке. Там же были куплены и брюки отдельные, штучные, значительно светлее пиджака и почему-то ворсистые, но Варя сказала, что «сейчас так носят», и Владимир Афанасьевич покорился. Носят, и леший с ними, со штучными брюками.

— Почему штучные? — только и осведомился он.

Этого никто не знал.

— Во всяком случае, ты сейчас выглядишь человеком, — сказала Варвара, — а раньше в тебе было что-то от инвалида из забегаловки, который орет — «брятцы, трявма!»

И еще раз поправила галстук.

— А я как?

И немного отошла от него в глубь комнаты, чтобы он увидел ее всю — и туфли, и сумочку, и прическу. И чулки, конечно, сумасшедшей цены чулки. Тоже на толкучке, и при этом со словами: «Только для вас, девушка, в расчете на ваши незабываемые взоры».

— Здорово? — спросила она.

— Колоссально! — ответил Устименко.

— Органди! — сказала Варвара, показывая воротничок, виднеющийся чуть-чуть поверх жакета. — Заметил?

— Еще бы! Настоящее органди. Не какая-нибудь липа. Уж это органди всем органди — органди.

— Смеетесь?

— Что ты, — сказал Устименко. — Ни в коей мере. Хороший смех. Это же органди.

Варвара подозрительно на него смотрела. Они стояли далеко друг от друга и помалкивали — опять их охватило привычное теперь чувство — что все это не может быть. Эбоих вместе.

— Нет, может! — сказала Варвара твердо.

— Оно — есть! — так же ответил Устименко. — Вот дом, крыша, окно, дверь. Дожили. Смешно?

— Общее кровообращение, — сказала Варвара. — Так-то, товарищ Устименко.

Аглая Петровна и адмирал стояли у вагона, когда они приехали. Состав был горячий, словно вырвался из пламени, и ночь была душная, с белыми молниями, или сполохами, воробьиная, как выразился Родион Мефодиевич. Устименко взял тетку под руку, повел вдоль вагонов, под открытыми окнами, в которые глядели подавленные духотой пассажиры дальнего следования.

— Соседи наши по купе жалуются, что всюду нечем дышать, — сказала Аглая Петровна, — говорят — совсем замучились.

Устименко попросил:

— Тетка, пожалуйста, брось, не езди.

Она нетерпеливо вздернула плечом.

— Какие тебе слова нужны? — спросил он. — Как тебя убедить?

— Меня убедить нельзя, — сказала она. — Я давно убеждена в своей правоте, а не в вашей. Оставим эту тему.

— Тетка, не езди.

У него не было никаких слов. Но он знал, что прав.

— Жить сактированной? Вне партии? Ты что, можешь спокойно так думать? То есть, не обижайся, жить двумя жизнями? Двойной жизнью?

— Останься в Унчанске, — тупо сказал Владимир Афанасьевич. — Не знаю, не понимаю, но варится какая-то чертова каша. И если есть возможность…

— Нету, — оборвала она, — для меня нету. Я добьюсь самого Берии, лично Лаврентия Павловича…

С тем они и уехали — в давящую воробьиную ночь, в душный мрак с белыми молниями, в грозу, которая никак не могла народиться. Отгрохотали колеса длинного состава, в последний раз прогудел, тревожно и беспокойно, мощный паровоз, зажглись багровые огни.

Несмотря на жару и духоту, Варя вздрагивала. Он крепко взял ее под локоть и прижал к себе. В другой руке у него была палка.

— Ты понимаешь, что происходит? — спросила Варвара.

— Нет, — ответил он печально. — А работать-то надо?

— Надо…

— И много — вот в чем вся штука.

— Но как работать, если…

— А это вы, товарищи, оставьте, — вдруг с бешенством сказал он. — Оставьте! Я это и слушать не желаю. Во всех условиях, всегда, что бы ни было, — с полной отдачей, понятно вам, Степанова? Какие бы кошки ни скребли, какие бы величественные и горькие мысли вас ни посещали, как бы вы ни сомневались — работайте! Работайте до последнего, до того, что называется — край, точка. И тогда… — Он остановился и полез за папиросами. — И тогда… тогда, может быть, полегчает.

— Тебе полегчает? А вообще? Другим? Как в «Дон-Кихоте», да? Наши несчастья так долго продолжаются, что должны наконец смениться счастьем. Вот такая логика?

— Что же ты предлагаешь? — горько спросил он.

— Ничего. Ничего, милый. Все минует.

Швейцар вокзального ресторана в ливрее и галунах широко распахнул перед ними дверь. Последний поезд нынче прошел, и здесь было совсем пусто, только повара в колпаках, сдвинутых набекрень, выпивали и закусывали за служебным столиком.

— Горячего, очевидно, быть не может, — сказала Варвара плешивому официанту, кивнув на гуляющих работников кухни. — Проходит спецзаказ?

Официант поклонился с холодным достоинством.

— Холодные блюда, согласно меню.

— А жалобную книгу?

— У директора. Директор же ушедши.

— Круг замкнулся, — сказала Варвара. — Но мы не уйдем, правда, Володя? Мы отравим их гомерическое веселье своим присутствием…

Устименко не слушал, смотрел на дальние, зеленые и красные, огоньки в раскрытое окно.

— Значит, так, — заговорила Варвара, — значит, таким путем, папаша: всего самого лучшего вдвойне. Например, икра зернистая — четыре порции, и все дальнейшее в том же духе.

Официант неможно удивился. Повара, мешая друг другу, сбиваясь и не в лад, завели какую-то дубовую песню.

— Что мадам располагает выпить? — осведомился официант, держа голову набок и стараясь туловищем заслонить непотребных поваров.

— Мадам располагает выпить… — немножко растерялась Варвара.

— Могу предложить коньяк грузинский четыре звездочки…

— А побольше? Скажем — шесть, семь?

— Не имеется.

— Тогда шампанское, — сказала Варя. — Сухое и замороженное. И рюмку водки для моего кавалера. Кавалер, так?

— Так, — сказал Владимир Афанасьевич.

Официант ушел.

— Перестань, Володька, — попросила Варя. — Невозможно во всем чувствовать себя виноватым. Не думай… И, в конце концов, ты доктор, тебе есть за что отвечать и так. Тебе хватает, понимаешь?

Он долго молча вглядывался в ее глаза. Потом сказал:

— Я тоже так стараюсь думать. Но это нисколько не помогает. Невозможно не отвечать за все.

Шепча себе под нос, официант стал расставлять закуски.

— Семужки четыре, балычка четыре, нарезики…

— Что не доедим, то возьмем с собой, — сказала Варвара. — На завтрак.

Шампанское выстрелило, официант заметил — к счастью. Пена побежала по бутылке, он ловко взмахнул салфеткой, налил искрящееся вино в высокие фужеры, пожелал здоровья и успехов в работе…

— Пусть они перестанут завывать, ваши соратники, — попросила Варвара, — мы же не обязаны слушать эту панихиду.

— Веселая у вас супруга, — льстивым голосом произнес официант, — с такой и в цирк ходить не надо, не соскучаешься…

— А он скучает и все ходит, ходит, — сказала Варвара. — Какой-то кошмар, правда? Старый, седой человек непрестанно ходит по разным циркам…

В ее голосе вдруг послышались слезы, официант опасливо отошел, Устименко положил ладонь на ее локоть. За окнами прогрохотал товарный состав, в свете вокзальных фонарей было видно, что где-то уже лился дождь — вагоны потемнели от воды.

— Лучшие же годы нашей жизни, — сказала Варвара, — ты подумай… И, быть может, мы никогда так не будем сидеть в ресторане, это первый наш ресторан, и мы… мы должны… бояться за Аглаю Петровну! Почему?

— Славненько посиживаем, весело, — перебил Устименко. — Умеем развлечься. Ладно, Варюха, все. Кончили. Мы с тобой пришли в ресторан, ты права. Ты, впрочем, всегда права. И была когда-то права, и нынче права, и будешь права!

— Товарищ официант, можно вас на минуточку! — крикнула Варвара.

Он подошел мгновенно:

— У вас есть книга отзывов и пожеланий?

Официант молчал с почтительным выражением лица.

— В вашу книгу нужно записать, что я всегда права. И в прошлом, и в настоящем, и в будущем…

— Обязательно, — сказал официант. — Между прочим, можно сделать горячее для такого гостя, как Владимир Афанасьевич… Шеф вас лично узнал, у его женка находилась под вашим руководством… В смысле грыжи…

— Я не Владимир Афанасьевич, — сказал Устименко, — это ошибка. Нас часто путают. Принесите мне еще водки. Ясно?

— А не нарушится картина? — спросила Варвара.

— Немножко, — сказал он. — Совсем незначительно.

— Возьми меня к себе в больницу, — вдруг попросила она. — Ляле можно работать со Щукиным, а мне нет? Я добросовестная, Володя, очень добросовестная. Ты не смейся, правда, в своем деле я ничего не открыла, но там, где я работала, уже никто ничего не откроет — наверняка. Возьмешь? Что-что, а вытягивать людей, когда им плохо, я умею.

— Возьму, — сказал он, — со временем. Но пока что побудь дома. Пока. Ты знаешь — мне очень нужно, чтобы ты была дома, когда я прихожу. Прости меня, но сейчас я без этого пропаду.

Он чуть-чуть наклонился. Клок волос упал на его лоб. А Варвара смотрела в его глаза.

— Человеку нужно возвращаться в дом, — слушала она и кусала губы, так ей было счастливо это слушать. — Человеку, когда ему плохо и он едва волочит ноги, Шарику. Ты же умеешь выхаживать, ты Шарика выходила. Вытяни меня.

— Я тебя люблю, — сказала она. — Ты мое сердце. Ты моя жизнь. Если сможешь, потом, когда-нибудь, когда тебе стукнет девяносто, на досуге, не отвлекаясь от дела, запишись со мной в загсе. Мне это надо. Я хочу быть твоей женой. А пока купи мне диадему. Маленькую. Паршивенькую. Дешевенькую. Я ее буду всем показывать и говорить, что это подарок моего любовника, доктора Устименки. А лет через пятьдесят мы оформим наши отношения окончательно. Если ты меня, конечно, не бросишь. Не бросишь?

— Нет, — сказал он, — хватит нам этих цирков.

— Рекомендую покушать горячее, — сказал официант из-за плеча Устименки. — Шеф очень расстраивается. Он вашу личность не может перепутать.

— Сердечный привет шефу, но мы уходим, — сказала Варвара. — Мы торопимся — вот в чем дело. Заверните нам в бумажки то, что мы не докушали, и то, что вы еще не успели подать. Обстоятельства таковы, что у нас есть своя квартира, понимаете? Мы еще официально не женаты, но сейчас твердо договорились, что лет через пятьдесят запишемся. Он обещает — этот двойник Владимира Афанасьевича. И у него нет иного выхода, так как у нас общее кровообращение.

— Как? — спросил официант.

— Вот так, — ответила Варвара, поднимаясь. — А в общем, спасибо за гостеприимство.

Уже стоя, она допила шампанское. И опять спросила, как спрашивала все это время:

— Мне ничего не причудилось, Володя?

— Нет, — ответил он. — И мне ничего не причудилось. Причудилась та чепуха, которая тянулась все эти годы.

— Вот таким путем, — сказала Варвара. — Поздравляю вас, я пьяная.

Глава двенадцатая

Дата добавления: 2015-06-25