Спустя девять месяцев 1 страница

Неделю спустя

— Словом, ануннаки, в добрый путь, — бодро закруглился Ан, с пафосом вздохнул, посмотрел на аплодирующие массы и по-отечески махнул рукой: — Давай, братва, кончай по-быстрому. Я сказал.

Дело происходило на Земле, в Шуруппаке, на веранде главного павильонного корпуса Дома Шинти.

Только что отзвучали речи, стихли одобрительные овации, и присутствующие подались воплощать инструкции в жизнь. Подались кто как. Четырнадцать красавцев ануннаков шли с ухмылочками, бодро, но не спеша, настраиваясь внутренне на предстоящее дело. Дурацкое, рукоблудное и совсем не хитрое. Зато жутко благородное. Дело кардинальнейшего улучшения несовершенной обезьяньей породы. А вот четырнадцать анунначек-донорш, жуть как напоминающих покойницу Эрешкигаль, шкандыбали мрачно, в расстройстве, хмурым своим видом как бы говоря: ну, сука, бля, попали мы. На легкотрудную работу, бля. За что забрал, начальник, отпусти. Тернистый путь их пролегал в лабораторный корпус, где провидением им были уготованы койки, режим, гинекологические кресла и яйцеклетки обезьян, с тщанием облагороженные ануннакской спермой. Хотя нет, герои-производители еще только шли. Энки, Энлиль, Нинурта, Мочегон, Таммуз, Гибил и еще восемь красавцев с ними. Лица их были торжественны, походка величественна, мысли возвышенны. И не только мысли…

Рождения богини держались вместе.

Нинти сидела рядом, месяцы считая.

Вот приближался роковой десятый месяц;

Вот тот десятый месяц наступил;

И в срок назначенный их лона содрогнулись.

С лицом, исполненным надежды, состраданья,

Она, покрывши голову, стала повитухой.

Обняв за талию, шептала благословения слова.

И вот достала форму;

И в ней отлилась жизнь.

И в радости воскликнула она:

Творение мое готово,

Я создала его умением моим.

Ученые и славные мудростью своей,

Рождения богини собрались числом по семь два раза.

И семь мужчин родили, и семь родили женщин.

Рождения богиня на свет произвела

Дыханье Жизни приносящий Ветер.

На пары все разбились

И встали перед ней,

Созданья были — люди,

Творенья Матери Богини.

Шумерский эпос

Глава 11

Отечество встретило Бродова холодно — морозом, поземкой, квелой прапорщицей, сине пропечатавшей отметину в паспорте. Северная Пальмира оправдывала свое название.

— Долетел благополучно. Выхожу из аэропорта, — позвонил Бродов Рыжему. — Какой у тебя номер-то? Ладно, скоро буду.

Данила поднял воротник, поежился и залез в зеленоглазую «Волгу».

— В гостиницу «Россия».

— Как скажете. — Женщина-водитель отложила газету, быстро нацепила старомодные очки и уверенно, с не женской хваткой тронула машину с места. — В гостиницу так в гостиницу, в «Россию» так в «Россию». Вот чертова погода, не видно ни хрена.

Да, реалии не радовали — ветер, снег, спирали метели, белые ели, будто коллективом поседевшие. Антураж под стать настроению Бродова, наплевать, что угольно, антрацитово, похоронно по-черному. Кружилась снежная пыль, маячили огнями машины, смотрел по сторонам Данила, выкатывал на скулах желваки. Кажется, давно ли бродил он с Женькой здесь, по Московской стороне, а теперь вот все. Нет Женьки. Ушел. Прямо на небо. С концами. Навсегда…

Бродов даже не заметил, как доехал до «России», рассчитался с водительницей, вылез на мороз и открыл тяжелую гостиничную дверь. Путь его лежал через холл, к лифту, на второй этаж, в скромный двухкоечный номер Рыжего — тот прибыл в Питер не один, а в обществе Небабы.

— Привет, — крепко поручкался с ними Бродов, сел, с ходу начал разговоры о наболевшем. — Ну что, как там дела-то в плане похорон? Да и вообще…

Он сидел одетый, в «пропитке» и шапке, и не замечал этого — замерз. На душе у него было словно в Антарктиде, необыкновенно холодно и невыразимо пустынно. Убийственно белая, одного цвета со смертью скорбь.

— Не беспокойся, командир, все будет как надо. — Рыжий шмыгнул носом, пододвинул кресло, сел напротив. — Похороны завтра, на Южном кладбище. С Филей был сегодня разговор, он уже вовсю землю роет. — Он замолк, нахмурился, дернул кадыком, словно бы давая знать, что лимит хороших новостей исчерпан. — Мать Женьки в реанимации, в больнице на Костюшко. Сердце. Мы сегодня ходили туда, общались с эскулапами. Говорят, плоха. Бабки, однако, взяли. А вот у Клары нет матери. Никого у нее нет. Детдомовская сирота. — Он вздохнул, поднялся и разом улизнул от темы: — Пошли-ка, братцы, жрать. Что долго разговоры-то разговаривать. Выпьем, посидим, Женьку помянем. Пошли.

Ну да, живым нужно жить, а значит, есть и пить.

— А какой теперь Филя-то? — спросил Бродов уже в ресторане, когда все уселись за правильный, в углу, столик. — Экстерьер не поменял?

В свое время кликуха Филя приклеилась к Филатову за собачий прикус[223]. Да и вообще он здорово напоминал барбоса — какая-то кабысдоховая невзрачность, брыли, отрывистый, каким удобно подавать команды, лающий голос. Ну и фамилия, конечно, повлияла.

— Филя-то? — подал голос угрюмо молчавший Небаба. — Да все такой же, цепной, шелудивый. Отожрался, правда, хвост крючком держит и брехать меньше стал. А по сути не изменился. Шакал.

Филатова Семен Ильич не любил, потому как знал досконально — был у него командиром. Как там у Высоцкого-то поется? Парня в горы тяни, рискни? А можно еще и в море, к рыбам, на глубину. Так вот Филатов не стонал и не держал, а однажды раскис и вниз, точнее, в сторону и вверх. Струсил, смалодушничал, предал товарищей. А потом ловко извернулся и рванул в штаб на повышение, по партийной линии. Мертвой бульдожьей хваткой впился Фортуне в задницу. И та не подвела, подмахнула…

— Ясно, Семен Ильич, понятно, — грустно улыбнулся Бродов, вздохнул, заглянул в меню, предложенное официантом. — Мне, пожалуйста, мясо, салат и двести пятьдесят водки. Вот этой, «Абсолюта», без дураков.

— Мне аналогично, — поленился Рыжий, Небаба поддержал, и официант отчалил, с тем чтобы шмелем вернуться. Фиг его знает, кто такие. Если из братвы, то в авторитете, если из ментов, то не из простых. Пусть жрут, пусть пьют, может, веселее будут. И добрее. Ишь, морды-то какие, словно на похоронах.

Нет, веселее Бродову со товарищи не стало. Тихо помянули они Женьку, вспомнили добрым словом Клару да и отправились в молчании спать. Рыжий с Небабой к себе на второй этаж, Бродов через ресепшен — на третий, в вакантный одноместный номер люкс. Даром что одноместный — ночевал он, как всегда, со Свалидором и Дорной…

* * *

На кладбище было тягостно. Вольно гуляли ветра, хлопьями падал снег, где-то неподалеку за белым пологом рычал мотором «Беларусь». Старался, на перспективу рыл. На очень, очень близкую перспективу…

— Опаньки. — Мужички опустили гроб на дно могилы, рядом с ним поставили второй и, вытянув истертые веревки, тактично отвернулись, изобразили скорбь. — Пожалуйте, готово.

— Прощай, Женя. Прощай, Клара. — Бродов взял горсть мерзлой, напополам со снегом, земли, высыпал в могилу, мгновение постоял и пошел. Его примеру последовали Рыжий, Небаба, Филатов и Васильевич, тощий угловатый мужик, сослуживец покойного. Скорбно пробарабанили комья по лаковым крышкам гробов, рабочие взялись за лопаты, и скоро все было кончено — от Женьки и Клары остался в этом мире только холмик земли. И в мире этом ничего не изменилось — все так же крепчал мороз, кружились белые мухи, ревел надрывно «Беларусь» и пробовали голос вороны, сытые, отъевшиеся, какие бывают лишь на кладбище. Им-то что, по триста лет живут.

— Хлопцы, слухай сюда, — задержался у могилы Небаба. — Деньгами вы как, не обижены?

— Да нет, — отвечали кладбищенские хлопцы. — Все нормально. В полном объеме…

— Это я к тому, хлопцы, чтобы памятник встал крепко, ровно и вовремя, — жутковато улыбнулся Небаба. — А не дай бог, какая слабина, задержка или перекос обнаружится, не обижайтесь. Присыплю без «Беларуси».

Он вроде бы в шутку подмигнул, одел на бритый череп картуз и кинулся догонять своих, огромный, мощный, широкоплечий, однако двигающийся с проворством хищной ласки. Такой зароет. Да что там без «Беларуси» — без лопаты. Не посмотрит на мерзлый грунт.

Поминки были ранними, импровизированными и обильными — в маленькой кафешке с претензией на оригинальность где-то в конце Московского. Данила развернулся, не ударил в грязь лицом, заказал всего горой, по всей программе, навалом, однако пили и ели немного, все больше молча, без всякого энтузиазма. Васильевич стеснялся, сам Бродов грустил, Небаба с Рыжим пребывали в пессимизме, Филатов же хоть и посматривал оценивающе на стол, однако же крепился, выдерживал свой имидж. Образ респектабельного, знающего все и вся, крутого, как поросячий хвост, бывалого чекиста.

— Фед Федорович, ну ты как там, нарыл чего? — спросил его Бродов уже в конце, когда молчание и разносолы осточертели. — Насчет Женьки-то?

— А как же, как же, процесс идет, — показал зубы тот. — Наша фирма веников не вяжет, фирма наша делает гробы. Гм… — Он резко замолчал, глянул на часы и с жадностью, не удержавшись, хватанул бисквит. — Ух-х-х. Только знаешь, давай потом. Позвони мне сегодня примерно в восемнадцать, тогда и поговорим. А сейчас, друзья мои, мильпардон. Труба зовет. Наша служба, сами знаете, и опасна и трудна. Приятно было, однополчане. До встречи.

Руку он подавать не стал, вяло просемафорил ею в воздухе и, застегнув дубленку до горла, дабы не простудить оное, стремительно отчалил. Без него сразу как-то стало лучше.

— Вот сволочь, — прошептал Небаба. — Надо было мне его тогда отдать под трибунал. А лучше — акулам. А еще лучше — ребятам…

— Да ладно тебе, Семен. Он просто марку держит, не хочет говорить при всех, — успокоил его Бродов, успокоился сам, велел халдею набить невыпитым спиртным мешок и осчастливил Васильевича: — Демьян Васильевич, без обид. Бери, бери, и помяни Женьку как следует. Выпей за упокой его души. А мы потом. Когда дело одно сделаем. Ух и напьемся же.

И пошел Бродов со товарищи делать то самое дело. Собственно, Рыжий и Небаба отправились проведать Женькину мать, а Бродов позвонил своему бывшему слушателю, семинаристу-активисту-многозаходнику, набивавшемуся в свое время в лучшие друзья.

— Павла Юрьевича, пожалуйста. Нет, по приватному. Паша, привет, это Данила Глебович Бродов. Да, тот самый Бродов из Иркутска. Есть разговор к тебе, срочный. Петроградскую? Найду. Давай говори. Так, так, есть, понял. Все, беру авто. Еду.

Через час он попал на Петроградскую сторону, в старый, помнящий еще, наверное, не социалистов, а декабристов, проходной двор. Тем не менее опрятный, выскобленный от снега, с огороженной парковкой под присмотром видеокамер. На ней четыре одномастные ядрено-фиолетовые «десятки», строевые, всегда оседланные кони, которых, если и убьют в бою, то не жалко. Да, все в этом мире познается в сравнении — у Бродова таких вот скакунов в Иркутске был целый табун. Может, Паша плавал и хорошо, но, на первый взгляд, мелковато.

«Ладно, плевать, главное, чтобы человек был хороший». Данила тронул дверь под вывеской «Нотариус», с достоинством вошел, поговорил с охранником и был направлен вниз, где увидел еще одну дверь, железную, на коей авторитетно значилось: «Решение всех проблем». За дверью этой оказался евроремонт, секретарша, приличный офис и в самых дебрях его — он, семинарист-энтузиаст Паша. Все такой же крепкий, розовощекий, уверенный в движениях, с «мазучим», липким каким-то взглядом, какой бывает у оперов. Он был не один, рядом сидел амбал с бледными, будто выцветшими, глазами, звездой Героя на выпуклой груди и взглядом цепким, пронизывающим и недобрым, какой бывает не у оперов даже, а у особистов.

— Данила Глебович, привет. — Паша подобострастно улыбнулся, кинулся вперед, почтительно, с несказанным уважением поручкался с Бродовым. — Какими судьбами к нам? Надолго ли? — И, не давая ответить, спохватился, показал на амбала: — Да, вот, знакомьтесь, Данила Глебович, напарник мой, Михаил…

— Васильевич. — Тот легко поднялся, упруго подошел, протянул солидную мосластую конечность. — А вы, как я понял, и есть тот самый сибирский виртуоз. Паша много о вас рассказывал. Семерых одним ударом. Да, чудеса…

Ростом он был пониже Бродова, зато пошире в плечах, и в голосе его звучали скепсис, недоверие и незлобивая насмешка. Требовалось незамедлительно устанавливать с ним психологический контакт, пока из категории нейтральных он не перешел в разряд врагов.

— Чудеса? Отчего же, — улыбнулся Бродов. — Мы, Михаил Васильевич, рождены, чтобы сказку сделать былью. Вот вы, я посмотрю, мужик крепкий…

— Мастер спорта по рукопашке, — подтвердил герой. — В боевых условиях все проверено неоднократно.

— Ну вот и отлично, — обрадовался Бродов. — Так что давайте, становитесь. И все будет у нас как в сказке.

А когда герой сподобился, кликнул Свалидора и установил контакт. Пястью в челюсть. Не давая герою упасть, мягко перекантовал его в кресло и бесстрастно, будто не случилось ничего, повернулся к Паше:

— Друга у меня убили, боевого. Взорвали в машине. С невестой. Очень хочу найти того, кто это сделал. Поможешь? Деньги не проблема.

— Ох, сука, ох, бля. — Герой пошевелился, выругался, очухиваясь, открыл глаза. — Где конкретно взорвали-то? Когда?

Говорил он невнятно, с трудом, зато с неподдельным интересом. Похоже, психологический контакт был установлен. И надолго.

— Третьего дня. В Московском районе. На глазах у его матери. — Бродов вздохнул. — Она сейчас в реанимации лежит. Состояние критическое. Единственный сын…

— В Московском? — не то удивился, не то обрадовался Паша. — Так это же моя земля. Сколько лет там ножками, ножками. Хотя без разницы. Дело наверняка в прокуратуру заберут.

— Ладно, тебя как звать-то, сибирский виртуоз? — пристально, словно в первый раз увидел, герой уставился на Бродова. — А, Данила? Глебович? Давай, Данила Глебович, выпьем водки. За упокой души друга твоего. И заодно моих помянем, сгибнувших в Афгане. А там видно будет…

Когда объемистая бутыль «Смирновской» опустела, а от куры-гриль остались рожки-ножки, наступила полная ясность. Нет ничего, оказывается, на свете крепче настоящей дружбы. Мужской, боевой, бескорыстной, лишенной меркантильных интересов. И вот во имя нее, этой самой дружбы, они, Паша с Мишей, найдут Дане гадов, покоцавших его боевого кореша. Ну а уж там, видимо, он и сам разберется. Со всей мужской принципиальностью, бескомпромиссностью и напором. По полной программе.

Было уж без пяти минут шесть, когда Бродов вынырнул из подземелья на воздух. На улице по-прежнему шел снег, дома стояли в белых шапках, на перекрестках общались не разъехавшиеся друг с другом водители, ждали эвакуаторов, комиссаров[224]и неприятностей. Было как-то мягко, скользко и нерадостно. Зима…

— Фед Федорович, привет, это Бродов, — набрал Данила номер Филатова. — Встречаться давай. Я на Петроградской.

— А я в районе Сенной, — даже не поздоровался тот. — Давай встретимся на Садовой через сорок минут. Жди меня у входа в Юсуповский сад.

— Буду, — пообещал ему Бродов, вырубил связь и легко заарканил деда на «Жигулях». — Гони, отец. Не обижу.

В указанное время он уже был на месте — в обнимочку с метелицей, в компании с морозом, однако Филатов припозднился, подъехал только к семи на синей, видавший виды, замызганной «девятке». По номерам и неухоженному виду сразу ясно, что тачка служебная.

— Салям. — Бродов неспешно влез, сел на тихо стонущее кресло, шмыгнул невозмутимо носом. — Ну, Фед Федыч, как успехи?

Если бы не нужда, он бы не то что разговаривать — близко бы к этому Фед Федоровичу не подошел. Уж больно гнилой — воняет.

— Да хвастаться особо нечем, тем паче дело забрали к себе наши. — Филатов усмехнулся, но как-то зло, отчего бульдожьи его брыли пришли в движение. — В общем, тайна за семью печатями. Черт лысый ногу сломит. Так что успехов у нас пока что ноль. В отличие, Данила Глебович, от тебя. — Он снова усмехнулся, игриво подмигнул и, вытащив бумажку, деловито зашуршал. — Так-с, хозяин и гендиректор охранного концерна «Скат», почетный президент Иркутской федерации у-шу, легальный долларовый миллионер. В общем, владелец заводов, газет, пароходов. Богатенький Буратино…

— Ох и сволочь же ты, Фед Федыч. Гад, ну просто пробы ставить негде, — с улыбочкой отреагировал Бродов. — К тому же стеснительный. Нет бы сразу сказал — сколько тебе надо. Так сколько? Сколько не стыдно поиметь на смерти боевого товарища?

— Конечно же, сволочь. Так ведь раньше бурлаков называли, вот и я держусь за лямку безопасности отечества, — нисколько не обиделся тот, индифферентно кивнул и вдруг переменился в лице, позеленел от злости и пролаял с надрывом, совсем по-человечески: — Зато ты у нас весь такой белый и пушистый. Умник. А ты хоть в курсе, сколько платит мне это самое отечество за эту сраную лямку? Про весь этот бардак вселенский тебе рассказать? А знаешь ли ты, что в деле вашего Жени замешаны наши из сектора «Z»? Что, интересно тебе? — Он замолк, вытащил сигареты, жадно, в одиночку закурил. — В общем, я за просто так в эти игры не играю. Плата по таксе. Такса — как за частную розыскную деятельность. Ну и плюс еще издержки там всякие. Накладные расходы. Башка у меня одна, а пацанки две. Да еще супруга любимая. Крыса.

Да, похоже, в жизни чекиста Филатова особой гармонии не наблюдалось.

— Ладно, — согласился Бродов, кивнул и вытащил пачку зелени. — Вот две с гаком, это так, для начала. А теперь излагай, не томи. Давай, я весь внимание.

Деньги в руки не дал, положил на «торпеду» — с педерастами и запомоенными никаких тесных контактов. А Филатов ничего, взял, пересчитал, убрал подальше и начал продавать секреты родины. Странную он рассказал историю, темную, не очень-то похожую на правду. Женьку с Кларой, оказывается, угробили пластидом. Не при помощи презера с начинкой[225], не при посредстве гранаты с чекой и леской, привязанной к кардану, — нет, используя современнейшие технологии. Пластид, инициатор, дистанционный подрыв. И все это ради того, чтобы уничтожить «копейку» со сторожем и бульварной писательницей? Тем не менее популярной, причем весьма, — на следующий же день утром кто-то на корню скупил весь тираж ее новой книги. Оптом, не торгуясь, по розничной цене. Кроме того, непонятно как пропали все оригинал-макеты, тексты и корректуры, от творения Клары не осталось и следа. Натурально не осталось — днем кто-то влез в ее квартиру и украл ни много ни мало винчестер из компьютера. Старый, допотопный двухгиговый винт, цена которому — ничто. М-да, такая вот странная история. Однако самое удивительное было в другом — во время всей этой литературной кутерьмы засветились товарищи из сектора «Z». Секретнейшей, тщательнейше залегендированной, подчиняющейся напрямую Москве структуры, которая занимается черт знает чем — как видно, корректированием демократии. Господи, ей-то что в ископаемых «копейках», начинающих писательницах и бульварной прозе? И потом, что, туда набрали дилетантов? Или, может, это кто-то сработал под них? Ловко перевел стрелки? Мастерски замел следы? Кто? «Агаф Моддин»? «Хаганах»? «Шеруд Битахон»? Моссад? «Кидон»? Интеллиджент Сервис? ЦРУ? Ми-6? Кому понадобились двухгиговый винт и вся эта шпионская реклама?

— Не знаю, — честно признался Бродов, коротко вздохнул, а сам почему-то вспомнил Веню-еврея, косившего под араба. Не по своей воле косившего, но тем не менее. А еще Бродов вспомнил Дорну и ее певучий голос, повествующий о негодяях «пришлых». Так и норовящих сделать пакость какую-нибудь, да не как-нибудь, а под чужой маркой. М-да. Это-то здесь к чему? Эх, видимо, не надо было ему пить «Смирновскую» в компании Паши и Миши.

— Ну вот, все это мы и имеем в первом приближении, — начал закругляться Филатов. — Что же касается второго приближения… Есть у меня майоришка один из службы нашей внутренней безопасности. Все, поганец, знает, в курсе всего. И коньяк пьет. Но — не из мелкой посуды и под хорошую закусь. Так что придется вести гада в ресторан. Дорогой. И неоднократно. Вот так, господин миллионер, в таком вот поперечном разрезе. Намек понял? Тебе куда, к метро?

— Не напрягайся, обойдусь. Завтра позвоню, — отозвался Бродов, не прощаясь, вылез, с удовольствием вдохнул стылый морозный воздух — ух, хорошо.

Действительно хорошо, будто из клоаки выбрался, из зловонной ямы, из хоревой норы. Господи, до чего же вонюч этот полковник Филатов, по знаку зодиака, рубль за сто — козел. Да и по жизни та еще скотина.

А Филатов между тем включил огни, бодро просигналил поворотником и, резко дав с места лево руля, покатил по направлению к Московскому проспекту. В унисон с ним взял старт и коричневый «опель» и, выдерживая дистанцию, попилил себе следом — аккурат на расстоянии десятка корпусов.

«Неужели хвост?» Бродову такая синхронность очень не понравилась, и он не удержался, позвонил Филатову.

— Ты головой-то давай крути. А то крутить скоро будет нечем.

— Вот как? — озадачился тот. — Ладно, мерси. Будет тебе система скидок.

— Ага, сегодня не разбавляла, поэтому буду недоливать, — хмуро шутканул Бродов, отключился и, работая не только ножками, но и серым веществом, пошагал к метро. Ситуевина была какой-то зыбкой, неопределенной, непредсказуемой и нерадостной. Получалось так, что все дело было в Кларе, точнее, в ее творчестве. А еще точнее, в ее книге. М-да. Во всяком преступлении следует искать мотив, причину, побудительные намерения. Первейший делом задавать вопрос — кому это все нужно? Во-во. Кому же это так стало поперек глотки обыкновенное бульварное чтиво, что понадобилось угробить автора, скупить тираж и уничтожить все тексты, корректуры и макеты? Винт украсть, зачистить все следы? Ухарям из структуры «Z»? Очень может быть. Только почему об этом знает какой-то там полковник Филатов? Или же и он сам оттуда? Тогда зачем ему с такой готовностью светить родимую контору? Потому что знает французскую поговорку — хочешь оставаться незамеченным на улице, вечером встань под фонарь? Да, вот где потемки так потемки.

Действительно, стемнело. Снежная белая круговерть смешалась с серостью сумерек. Краски вечера оживляли светофоры, автомобили, яркие сполохи витрин, синяя, в виде заячьих ушей эмблема на станции метро. На фасаде ее было написано: «Сенная площадь».

«Ладно, хрен с ним, как-нибудь разберемся». Бродов, чувствуя желание поесть, бодро пересчитал ступени, окунулся в тепло, купил жетон и начал спускаться под землю. Вроде бы час пик уже прошел, но желающих проехаться хватало — на холке эскалатора люди стояли впритык, на переходах встречались плечами, в вагонах обтирались спинами. Однако все было тихо, мирно, без ропота и эксцессов — привыкли стадом-то, в толпе, в одном загоне, в одной кормушке. Мерно постукивали колеса, инерция баюкала народ, что-то бормотал, хрен еще и разберешь, голос из вагонного динамика. Казалось, что хозяина его только что оприходовали — злостно, гнусно, орально и вшестером.

В общем, ничего не предвещало неприятностей, они пришли неожиданно. Вернее, пришел Свалидор, и сразу же Бродов обратил внимание на тощего мосластого мужика. Мужик этот с непринужденностью профи ужом пробирался сквозь толпу. Мастерски чувствовал баланс, юрко изгибался на ходу, легкими, едва заметными движениями с мягкостью прокладывал себе путь. По направлению к Бродову. И сразу же мир для того превратился в замедленное кино. В привычный кроваво-убийственный боевик со счастливым концом. А мужик тем временем, двигаясь как сомнамбула, как осенняя муха на стекле, принялся вытаскивать заточку — очень медленно и печально, по чуть-чуть, откуда-то из глубин рукава. Вот показалось острие с наколотым на него, чтобы самому не пораниться, кусочком ластика, вот цепкие пальцы сдернули его, вот мерзостно отсвечивающая шестидюймовая рапира[226]пошла по направлению к Бродову. Точно под его левую лопатку. Это была так называемая «скрипка», кусок расплющенной сталистой проволоки с остро заточенными краями, длины которой хватало с лихвой, чтобы продырявить сердце. Нет, такая музыка Свалидору не нравилась — он плавно извернулся, пошевелил рукой и перенаправил заточку атакующему в грудь. Причем сделал так, чтобы боевая часть вонзилась в тело, а рукоять-колечко с хрустом отломилась. Вот так, сделал свое мокрое дело и свалил, оставив Бродова разбираться с последствиями. Однако ничего — вагон качнуло, инерция взяла свое, и пассажиры не сразу поняли, что одного из них не держат ноги. И уж тем более никто внимания не обратил на завиток колечка из проволоки, сразу же затерявшийся в сутолоке на полу.

— Человеку плохо, — поняли одни. — Сердце.

— Давайте его сюда, на сиденье, — засуетились другие. — И машинисту дайте знать.

— Да пьяный он в дым, лыка не вяжет, — подал голос Бродов. — Готовьтесь, сейчас блевать начнет. А, вот уже…

И первым стремглав, подавая пример, рванул на безопасную дистанцию. Народ вокруг дрогнул, отшатнулся, пришел в движение, возникла неразбериха и толкотня. Кто, что, чего, откуда, зачем, почему… Главное — в блевотину не вляпаться. А тут еще и поезд остановился, разъехались створки дверей, и Бродов спокойно, безо всяких препон подался из вагона подальше. По перрону до эскалатора, вверх до вестибюля, неспешно, но энергично через двери на мороз. Попал он хорошо, куда надо, — перед ним на противоположной стороне Московского проспекта светила окнами гостиница «Россия». Мрачный, задумчивый и злой вернулся Бродов в заангажированные пенаты. Был он к тому же и голодный, как лесной санитар, ибо убийственное приключение в метро никак не отразилось на его пищеварении.

— Ты это откуда такой, командир? — сразу понял его внутренний настрой Рыжий. — Никак еще один мокрый грех взял на душу? Не беда, давай колись, я все прощу.

Отношение к жизни и особенно к смерти у него было, как и у Свалидора, — трезвое. Труп врага пахнет хорошо. А лучше когда вообще нет живых врагов.

— Да ладно, после расскажу, теперь жрать охота, — проглотил слюну Бродов. — У вас-то как там, в больнице?

— У нас все отлично. Насколько может быть отлично в больнице, — успокоил его Рыжий. — Купили коньяку, закуски, дали денег. За это нас пустили к Женькиной матери. Чувствует себя она не особо, все бормочет, вроде бы в бреду. Что-то вроде: они вернулись… Кларочка сказала, они вернулись… Они вернулись и убили ее и Женечку… Они вернулись… В общем, разговора по душам не получилось. Да и вообще не получилось разговора-то. — Рыжий усмехнулся, посмотрел на Бродова и перевел взгляд на Небабу, уставившегося в телевизор. — Семен, кончай ты зомбироваться, пошли выпьем водки.

— Ну да, без поллитры здесь не разберешься, — согласился тот и выключил ящик. — Вот у волков, к примеру, кто возглавляет стаю? А? Правильно — самый сильный, самый выносливый, самый ловкий. Самый достойный, одним словом. А у нас? — Он выпятил нижнюю губу и сам же дал ответ на свой вопрос: — Тьфу…

Ладно, спустились друзья в ресторан, поужинали, неспешно вернулись в номера, и Рыжий, ставший после водки добрым, крайне тактично попросил:

— Ну что, командир, рассказывай давай. Вводи личный состав в курс дела.

Ага, мокрушного до невозможности.

— Да что тут особо рассказывать-то? — дернул плечами Бродов. — В метро ни проехать, ни пройти, сплошной бандитизм. Шастают мужчинки всякие разные с заточками, так и норовят по-тихому заглушить мотор. Мне все это, честно говоря, очень не нравится. Более того, я категорически против. Так что пришлось поганца валить. С концами. А потом валить самому. В темпе польки.

— Что за мужик? Какого окраса? — бодро осведомился Рыжий. — Может, это случайный какой?

— Да нет, на случайного не тянет. Имел, гад, в виду конкретно меня, — хмыкнул невесело Бродов. — А что касается окраса, хрен его знает. Кругом народище, теснотища, толком не разберешь. Мужик и мужик, тихий такой, одно яйцо у него левое, другое, соответственно, правое.

— Слушай, Дан, а как там Филатов? — вклинился непринужденно в общение Небаба. — Яйца-то у него как, еще присутствуют? Вот ведь загадка мирозданья — зачем пидору яйца? Причем пидору гнойному…

Что-то его сегодня тянуло на обсуждение вопросов этического свойства.

— Не знаю, как в плане спермы, а вот гноя там хватает, — поморщился Бродов. — Совсем гнилой стал Федор Федорович, воняет за версту. Настоящий полковник… из ГБ.

И он в подробностях довел информацию, купленную по случаю у Филатова, — и про Женьку с Кларой, и про структуру «Z», и про все эти шпионские коллизии. А в голове его все вертелась, возвращалась вновь и вновь, шла по кругу фраза, сказанная Рыжим: «Они вернулись… Они вернулись… Они вернулись…»

Они вернулись? Нет, право же, это какой-то бред, фантастика, полная фигня. Совершеннейшая ахинея, чушь на постном масле.

Эндшпиль вечера прошел вяло — Небаба общался с прессой, Данила с ноутбуком, Рыжий — по телефону с Наговицыным, оставшимся в Иркутске за старшего. Настроение было пакостным, разговаривать не хотелось, и все, откликнувшись на призывы Морфея, не задумываясь пошли спать. Утро, оно, как известно, вечера мудренее.

Собственно, некоторая положительная динамика появилась на следующий день лишь к обеду, после звонка Паши. Они с героем Мишей были, без сомнения, людьми слова и, рьяно взявшись за дело, сумели выяснить следующее. В день, когда взорвали Женьку, была драка. Жестокая, кровавая, в парадной Клариного дома. Дрался Женька с полудюжиной крепких, вооруженных ножами мужиков. Соседка с первого этажа, подглядывавшая в щелку, уверяла, что дрался на равных — кровища лилась ручьями у обеих воюющих сторон. Затем нападающие, подхватив двух своих, отчалили на желтом микроавтобусе, а Клара дотащила Женьку до «копейки» и тоже куда-то повезла, видимо в больницу, — на нем просто живого места не было. Однако, если верить документам, ни в дежурную больницу, ни в районный травмпункт он так и не попал. То есть можно предположить следующее: Женька по дороге умер, и Клара резко изменила курс к дому его матери, пообщалась с ней и вернулась в «копейку», которую сразу же взорвали при помощи радиомины, установленной на днище где-нибудь в районе бензобака. Сделать это, пока Клара отсутствовала, было раз плюнуть. Так сказать, не мытьем, так катаньем. И никаких следов — заряд пластида был чудовищен, гвардейский танк угробить можно. Вот так, такие дела.

Дата добавления: 2015-06-25