Маскировка отравления

Нью-йоркскому врачу Роберту Буханану, проживавшему в Гринвич-Виледж, 267, Вест-Элевен-стрит, едва исполнилось 30 лет, когда в 1892 году он стал главным действующим лицом необычного уголовного дела.

В мае этого года репортер нью-йоркской газеты "Уорлд" Ик Уайт заинтересовал своих читателей первыми сенсационными сообщениями о таинственном отравлении, жертвой которого 23 апреля 1892 года стала жена доктора Буханана, Анни. Анни была на много старше своего мужа. Детектив Артур Карэй арестовал доктора Буханана 7 июня в одном нью-йоркском кафе. В 1908 году Артур Карэй будет возглавлять нью-йоркскую комиссию по расследованию убийств. В этом же деле его участие было второстепенным. Большое влияние на раскрытие преступления оказал репортер Уайт, чем продемонстрировал, какую необычную роль играли американские журналисты в области криминалистики.

В начале мая 1892 года в погоне за новостями Уайт задержался в бюро нью-йоркского коронера Луиза Шульце. Здесь он стал свидетелем визита пожилого, малопривлекательного человека, назвавшегося Смитом, который прибыл из Ньюарка, чтобы заявить о своих подозрениях на доктора Буханана, совершившего, по его словам, убийство своей жены.

Из заявления стало известно, что Смит до конца 1890 года "опекал" девушек одного увеселительного заведения в Ньюарке, принадлежавшего пятидесятилетней даме, по имени Анни Зутерланд. Доктор Буханан, интересовавшийся женщинами и вином больше, чем своей работой, с 1889 года стал постоянным посетителем этого заведения. С середины 1890 года он вдруг стал ухаживать за старой, отцветшей и (как сказал Смит) "ординарной" хозяйкой дома. Смит почувствовал, что может потерять работу, и стал наводить о докторе Буханане справки. Согласно собранным сведениям, Буханан приехал из Галифакса, чтобы открыть в Нью-Йорке врачебную практику. С ним приехала его молодая жена Елена, на которой он женился в Галифаксе. Первое время практика Буханана в Гринвич-Виледж процветала. Но распутство молодого доктора привело сначала к упадку его практики, а затем и к разводу с женой. Елена Буханан вернулась в Галифакс.

В недоверчивой душе Смита зародилось подозрение, что Буханан, испытывая финансовые трудности, решил заманить в свои сети Анни Зутерланд, у которой, кроме ее заведения, было еще наличными 10000 долларов. Опасения Смита оправдались, ибо осенью 1890 года Анни продала публичный дом (и Смит действительно остался без работы). Потом она вышла замуж за доктора Буханана, сделав его единственным своим наследником, и уехала с ним в Нью-Йорк. Безусловно, парадоксальная пара и парадоксальная история. Смит заявил, что имеет свидетелей. Речь шла о двух собутыльниках доктора Буханана, о Михаиле Макомбере, владельце ресторанчика, постоянным посетителем которого был Буханан, и об авантюристе Дория, тоже постоянном посетителе ресторанчика Макомбера. Они оба проводили жену Буханана 26 апреля 1892 года в последний путь на кладбище Гринвуд в Бруклине.

Смит посоветовал коронеру послушать, что расскажут о супружеской жизни доктора Буханана его собутыльники Макомбер и Дория, если их подпоить. Супружество было сплошным скандалом. Анни постоянно угрожала Буханану, что не даст ему больше ни цента, если он не будет "уважать ее, как настоящую супругу". Через некоторое время Буханан стал жаловаться своим друзьям, что его жена — морфинистка и вскоре умрет, если не избавится от этого порока. Смит был готов поклясться, что Анни Зутерланд никогда не употребляла морфия, и утверждал, что она умерла не от сердечного приступа, а Буханан отравил ее, чтобы самостоятельно распоряжаться ее состоянием.

Доктор Макинтир, лечивший Анни Буханан, когда она 22 апреля неожиданно заболела и через сутки скончалась, указал причиной смерти "сердечный приступ", но врачи часто ошибаются.

Ненависть Смита к Буханану была столь очевидной, что коронер Шульце не придал большого значения его заявлению. Зато ре

портера Уайта заинтересовал рассказ Смита, потому что слово "морфий" напомнило ему об умышленном отравлении, которое он в 1891 году распутал вопреки сопротивлению полиции и прокуратуры.

Речь шла об отравлении морфием, совершенном двадцатитрехлетним нью-йоркским студентом-медиком Карлилем Гаррисом. 1 февраля 1891 года он отравил девятнадцатилетнюю школьницу Елену Поттс, с которой был тайно обвенчан. Прошло всего несколько недель после вынесения смертного приговора Карлилю Гаррису, когда в мае 1892 года Уайт начал свои наблюдения за Бухананом. Уайт вначале не предполагал, что дело Гарриса тесно связано с делом доктора Буханана.

Гаррис, внук уважаемого нью-йоркского профессора медицины Вениамина Макреди, молодой интеллигент, смог добиться благосклонности хорошенькой, выросшей в строгой буржуазной семье Елены Поттс лишь тем, что женился на ней. Он скрывал свою женитьбу, потому что боялся гнева своего деда. Узнав о замужестве Елены и о всех его обстоятельствах, ее мать, заботясь о репутации дочери, потребовала от Гарриса официально объявить о женитьбе. Когда в начале 1891 года требования госпожи Поттс стали категоричнее, Гаррис решил избавиться от своей молодой жены, прелестями которой он успел уже пресытиться. Он воспользовался тем, что она жаловалась на бессонницу, выписал ей сам рецепт на шесть капсул, каждая из которых должна была содержать 4,16 грана хинина, 0,16 грана морфия. Это был обычный рецепт, и аптека изготовила капсулы.

Четыре из них он 20 января отдал жене с указанием принимать по одной капсуле перед сном, а две другие оставил у себя якобы потому, что не хотел давать в руки жене слишком много лекарств. Вечером 31 января Елена проснулась в половине одиннадцатого и пожаловалась на головокружение и слабость. Через час она была уже без сознания. Школьный врач Е. Фовлер, пришедший около двенадцати часов, изумился, увидев сузившиеся до булавочной головки зрачки Елены. К тому времени было уже известно, что это признак отравления морфием. Все попытки сохранить Елене жизнь с помощью атропина и кофеина, не дали результата. 1 февраля в 11 часов утра Елена скончалась.

Труп осмотрел коронер Луиз Шульце. Течение болезни и контракция зрачков слишком явно указывали на отравление морфием, чтобы Шульце мог этого не заметить. Но истинная подоплека события была не известна, а распространенное в Новом Свете стремление коронеров, прокуроров и адвокатов экономить средства общественных касс на химических анализах и судах привело к тому, что сначала отказались вообще от какого-либо расследования. Правда, здесь сыграло свою роль и то обстоятельство, что мать пострадавшей, желая скрыть интимные отношения Елены и Гарриса, заявила, что у ее дочери с детства было больное сердце. Лишь позже выяснилось, что это было ложью, так как мать Елены стремилась избежать расследования, которое могло "запятнать гражданскую честь" дочери. Своей ложью она дала коронеру возможность объяснить случившееся несчастным случаем. Либо аптекарь при изготовлении лекарства ошибся и доза морфия была слишком большой, либо Елена вопреки предписанию Гарриса вместо одной приняла две капсулы и сердце не выдержало двойной дозы морфия. 7 февраля 1891 года Елена Поттс была похоронена.

Но спустя несколько месяцев, 21 мая, репортер Ик Уайт сообщил ньюйоркцам через газету "Уорлд" сенсацию дня. Он напал на след тайной подоплеки дела, заставил мать Елены Поттс признаться в ее ложных показаниях, выявил любовные похождения Гарриса, описал во всех подробностях симптомы предсмертной болезни Елены, потребовал от атторнея района Николя и его представителя Фрэнсиса Уэллмэна, чтобы труп эксгумировали и поручили исследовать его на яд единственному крупному токсикологу Нью-Йорка тех лет доктору Рудольфу Уитхаусу. Уитхаус во всех предоставленных ему для исследования органах обнаружил морфий. Тогда Гарриса арестовали и обвинили в отравлении жены. Он, мол, передал ей в одной из капсул снотворного смертельную дозу морфия, достать который для него, студента-медика, не представляло трудностей.

Изготовление капсул он сознательно поручил аптеке, чтобы иметь свидетелей их безвредности. Но одну из капсул он наполнил смертельной дозой яда и передал ее с тремя безвредными капсулами своей жене. Он рассчитывал, что когда Елена примет капсулу с ядом, то оставшиеся докажут свою безвредность. Если же Елена примет капсулу с ядом последней, то две предусмотрительно оставленные Гаррисом капсулы и добровольно переданные им прокурору докажут невинность его намерений.

4 января 1892 года судья Смит начал судебный процесс, который после длительных споров закончился смертным приговором для Гарриса.

С тех пор прошло всего несколько недель, и репортер Уайт помнил все подробности сенсационного процесса, когда 3 мая 1892 года он занялся доктором Бухананом. Очень скоро он нашел подтверждение рассказам Смита. В суде по вопросам о наследстве он познакомился с завещанием Анни Буханан. Макомбер и Дория быстро разговорились, когда Уайт угостил их виски. Они сообщили, что Буханан покинул Нью-Йорк, чтобы отдохнуть от тягот своей супружеской жизни. Куда он поехал, этого ни один из них не знал. Когда же Уайт попросил одного коллегу в Галифаксе навести справки о прежней жизни Буханана, то получил известие, от которого у него сначала захватило дух: Буханан находился в Новой Шотландии и 15 мая снова женился на своей бывшей жене Елене. Оба собирались вернуться в Нью-Йорк, где, как сообщили из Галифакса, "Буханана ожидает значительное наследство".

С этого момента Уайт был убежден, что у него впереди большая сенсация. Убеждение стало еще глубже, когда он вторично побеседовал с Макомбером и Дория. Дория вспомнил об одном произведшем на него большое впечатление событии, истинного значения которого он, однако, не понял. В июле, в ночь после осуждения Карлиля Гарриса, Буханан появился в ресторанчике Макомбера. Он хвастался и назвал Гарриса дураком, потому что тот дал себя "уличить". "Доктор говорил, — рассказывал Дория, — что при убийстве морфием можно избежать наказания. Каждой кислоте противостоит основание, и для каждой реакции имеется антиреакция".

Теперь Уайт отправился к врачу Макинтиру, лечившему Анни Буханан перед ее смертью. Макинтир, естественно, насторожился, когда Уайт стал настаивать на том, чтобы он подумал, правилен ли его диагноз относительно кровоизлияния и не наблюдал ли он симптомов отравления морфием. Но врач стал приветливее, услышав высказывание Буханана о Гаррисе. Он признался, что определенные симптомы отравления морфием он действительно наблюдал. Но главный признак, сужение зрачков, ему не довелось наблюдать ни одной минуты. Поэтому был поставлен диагноз "кровоизлияние в мозг". Такие кровоизлияния часто вызывали симптомы, похожие на отравление морфием. При кровоизлиянии в определенную область мозга может произойти даже сужение зрачков. Может быть, Уайт помнит, что этот необычный феномен сыграл также определенную роль в процессе против Гарриса.

Уайт помнил. Защитник Гарриса, тридцатитрехлетний адвокат Уильям Траверс Джером, старался доказать, что Елена Поттс умерла, возможно, и не от отравления морфием. В суд явились знаменитые врачи Нью-Йорка и Филадельфии — доктор Вуд и доктор Рузвельт, чтобы доказать, что сужение зрачков, которое доктор Фовлер наблюдал у Елены Поттс, может быть также вызвано изменением в определенной области мозга.

Адвокат Джером не сумел опровергнуть этим того, что в органах скончавшейся был обнаружен морфий, но у присяжных появились сомнения, и заместителю прокурора стоило многих усилий рассеять их.

Репортер Уайт хорошо помнил этот факт. А доктор Макинтир продолжал: "Имеется другое объяснение даже для сужения зрачков, зато нет никакого объяснения отсутствию сужения зрачков при настоящем отравлении морфием". Макинтиру также не было известно такое средство, которое могло бы предотвратить или замаскировать сужение зрачков при отравлении морфием. Заявления Буханана были ему непонятны.

Это было вечером 18 мая. Поздно вечером Уайт снова отправился в ресторанчик Макомбера, где увидел Буханана сидящим за стойкой бара.

Первая встреча Уайта с человеком, которого он подозревал в отравлении, разочаровала его. Буханан был маленьким невидным человеком с дряблой кожей и воспаленными глазами за стеклами очков в золотой оправе. Уайт стал угощать его в надежде, что, опьянев, тот расскажет что-либо разоблачающее его. Но ничего подобного не произошло. Зато Уайт заметил сильно расширенные зрачки Буханана, и он вспомнил своего школьного друга, у которого были больные глаза. Тот часто посещал окулистов и возвращался от них с неестественно расширенными зрачками. Врачи закапывали в его глаза атропин, чтобы облегчить обследование глазного дна.

Возникшая в связи с этим мысль показалась Уайту сначала невероятной и фантастической. Но он уже не мог отделаться от нее. Не нашел ли он объяснение мистическим словам Буханана. Не закапал ли Буханан в глаза своей отравленной морфием жене атропин, чтобы помешать сужению зрачков? Не в этом ли заключается его тайна?

Уайт под каким-то предлогом попрощался и поспешил к некой миссис Кроуч, ухаживавшей за Анни Буханан во время ее непродолжительной болезни. Он уже беседовал с этой женщиной, но ничего не смог узнать от нее полезного. Теперь ему нужен был ответ на один определенный вопрос, и миссис Кроуч, ничего не подозревая, рассказала, что Буханан несколько раз приходил в комнату больной и капал ей в глаза какое-то лекарство.

Восход солнца застал Уайта в бюро коронера Луиза Шульце. Урок, извлеченный из дела Гарриса, заставил Шульце сразу отреагировать на сообщение Уайта. Шеф-инспектор полиции Нью-Йорка Бернс организовал наблюдение за Бухананом, а 22 мая умершую эксгумировали для исследования. В тот же день исчез доктор Буханан. Видимо, он что-то заподозрил и скрылся. Детектив Карэй напал на его след лишь тогда, когда он обратил внимание на человека по имени Худ, который с 18 мая часто появлялся на кладбище Гринвуд около могилы Анни Буханан. Когда Худа арестовали, он рассказал, что Буханан поручил предупредить его, если кто-нибудь вскроет могилу жены. Худ знал убежище Буханана, где тот скрывался от полиции. Карэй шел по пятам за Бухананом, а в это время был представлен отчет о первых результатах вскрытия.

Вскрытие показало, что Анни Буханан умерла не от кровоизлияния. Как и в деле Карлиля Гарриса, токсикологическое исследование поручили доктору Рудольфу Уитхаусу. Когда 7 июня он доложил о своих анализах, подтвердивших наличие морфия в опасных для жизни количествах, и признал возможным использование атропина для обработки глаз, Буханана арестовали и доставили в "Томбз", самую большую тюрьму Нью-Йорка. Как ни казалась вина Буханана уже доказанной, на самом деле все, что произошло, было лишь прелюдией к "спектаклю токсикологии", который навсегда остался связан с именем Буханана.

"Нью-Йорк затаил дыхание", — писала "Уорлд", когда утром 20 марта 1893 года начался процесс Буханана. Делансей, Николь, Осборн и Уэллмэн представляли обвинение. Главный судья по уголовным делам Смит сидел за судейским столом. Защитниками Буханана были Чарлз Брукс и Уильям О'Суливен. Немногие знали О'Суливена. Спустя пять недель, 26 апреля, когда процесс шел к концу, его имя было у всех на устах. Дело Буханана сделало ему карьеру, и все это благодаря тому "спектаклю токсикологии", который он разыграл с артистическим мастерством,

Ранее О'Суливен был врачом. Став адвокатом, он полгода изучал всю имеющуюся литературу об алкалоидах и методах их обнаружения. Его интересовали в первую очередь произведения Франческо Сельми из Италии. О'Суливен был полон решимости ради своего подзащитного использовать как козырь против обнаруженного экспертом обвинения доктором Уитхаусом морфия историю с трупными алкалоидами. Он надеялся "разрушить" обвинение, зная, что присяжные очень восприимчивы к таким наивным и драматическим спектаклям.

Оружие О'Суливена было готово еще до начала процесса. Случай помог ему найти помощника, профессора химии Мичиганского университета Виктора Вогана. Воган тоже ухватился за исследования Сельми и больше ради славы, чем из добросовестности, предпринял многочисленные эксперименты с разложившимися органами животных, чтобы выявить еще какие-нибудь трупные алкалоиды. И действительно, он обнаружил в поджелудочной железе трупный алкалоид, дающий почти такие же реакции, как морфий, даже на тест Пелагри.

О'Суливен был не только знаком с работами Сельми, согласно которым тест Пелагри считался самым важным и самым надежным при определении морфия, но и знал показания доктора Рудольфа Уитхауса, выступившего в качестве эксперта в процессе против Гарриса. Ему был известен способ, которым Уитхаус определял морфий. Защитник Гарриса тоже пытался поколебать веру в результаты анализов определения яда Уитхаусом. Он тоже делал упор на трупные алкалоиды, дав понять слушателям, что имеется бесконечное разнообразие ядов, а в связи с этим и ловушек, которых должны опасаться токсикологи. Но Уитхаус был на высоте. Он применил все пробы, какие только существуют для определения морфия, и предпринял также физиологические опыты на лягушках. Ни один ученый не нашел еще такой трупный алкалоид, который реагировал бы больше, чем на три или четыре из всех известных реагентов морфия. Однако Уитхаус выдвинул на передний план тест Пелагри и заявил, что он является самым надежным методом, которым можно отличить морфий от других трупных алкалоидов.

О'Суливен мог быть уверен, что Уитхаус и в предстоящем процессе Буханана применит все известные пробы и подчеркнет особую надежность теста Пелагри. В этот момент (так он планировал) он начнет атаку, вызовет Вогана в качестве свидетеля надежности теста Пелагри и опровергнет доводы Уитхауса.

Уитхаус тоже сделал свои выводы из процесса над Гаррисом и подготовился лучше, чем обычно. Доказательство наличия морфия во всех органах трупа Анни Буханан, точно и всеобъемлюще выполненное как химическими, так и физиологическими методами, вообще не вызвало бы у токсикологов более позднего времени сомнения в том, что потерпевшая умерла именно от отравления морфием. Но Уитхаус ничего еще не знал об открытии, которое сделал якобы Воган. В своих показаниях на процессе Буханана он делал упор на результаты исследований с тестом Пелагри, Поэтому, ничего не подозревая, он стал участником спектакля, столь тщательно запланированного О'Суливеном.

Адвокат О'Суливен умышленно приберег этот спектакль на конец заслушивания экспертов и перекрестных допросов. Он ловко вел дело, акцентируя все время внимание на трупных алкалоидах, которые можно по ошибке принять за морфий. Этот вопрос затрагивался им так часто и так подробно, что даже самый ограниченный присяжный мог понять, о чем шла речь. Затем О'Суливен поднялся и обратился с казалось бы невинными вопросами о видах различных тестов, примененных Уитхаусом: тест хлорное железо; тест Гуземана; тест Фреде; тест йодистая кислота; тест азотная кислота, но прежде всего тест Пелагри.

Присяжные, конечно, слышали, сказал О'Суливен, что так называемый тест Пелагри играет особую роль в доказательстве морфия, и спросил, может ли Уитхаус это подтвердить. Уитхаус подтвердил.

Итак, все слышали, что именно при помощи теста Пелагри было установлено, что в трупе обнаружен морфий.

Уитхаус заметил, что в каждом случае речь идет о многих тестах, но подтвердил, что найден морфий.

— Прекрасно, — сказал О'Суливен, если я правильно понял, то при тесте Пелагри возникает ярко-пурпурная окраска, переходящая в вишневый цвет. — Он спросил Уитхауса, так ли это. Уитхаус снова подтвердил.

— И реакция происходит, — допытывался О'Суливен, — если имеется настоящий морфий?

Уитхаус поправил, что она возникает также при кодеине. Но кодеин можно выделить методом Стаса только при помощи эфира, в то время как морфий выделяется хлороформом или амиловым спиртом. Ошибка невозможна. В этом смысле тест Пелагри типичен для морфия.

— Только для морфия?

— Да, для морфия.

— А не возможно, чтобы какой-нибудь трупный алкалоид давал такую же реакцию?

— Подобное явление еще нигде в мире не наблюдалось.

И тут О'Суливен пригласил в качестве свидетеля профессора Виктора Вогана.

Появление Вогана произвело впечатление неожиданной атаки, и все, что затем последовало, было необычным спектаклем. Воган водворил на стол свои склянки с реагентами и бутылки с экстрактами. Когда он закончил приготовление, О'Суливен спросил его, можно ли с уверенностью утверждать, что проделанные экспертом обвинения исследования дали морфий, и не введен ли эксперт в заблуждение присутствием животного алкалоида.

Воган ответил отрицательно на первый и положительно на второй вопрос.

О'Суливен продолжал: придерживается ли Воган того мнения, что особенно тест Пелагри гарантирует точное определение морфия и никакой трупный алкалоид не может дать похожей реакции?

Воган возразил. Такой уверенности не может быть.

— Значит, и тест Пелагри может привести к трагической ошибке?

— Да, конечно, может.

— В состоянии ли Вы доказать возможные ошибки экспертам обвинения?

— Да, могу.

Редко в зале суда царила такая тишина, как в тот момент, когда Воган показал щелочной экстракт, полученный из поджелудочной железы, которая уже несколько недель подвергалась процессу разложения.

При этом Воган пояснил, что добавит в свой экстракт из поджелудочной железы человека, никогда не соприкасавшегося с морфием, пять миллиграммов морфия и подвергнет его пробам, которые использовало обвинение, особенно тесту Пелагри. Для сравнения он подвергнет тем же пробам экстракт, полученный из разложившейся поджелудочной железы, не добавляя морфий. Воган начал с теста хлорное железо, который, как известно каждому опытному токсикологу, при наличии морфия дает чисто-голубой цвет. У Вогана получился голубовато-зеленый. Но Воган стал уверять, что цвет реакции в специальной литературе называется то голубой, то голубовато-зеленый. Присяжным он пояснил, что цвет в обоих случаях одинаковый. Это, мол, самое главное. При тесте Гуземана предписывалось смешать исследуемое вещество с концентрированной серной кислотой и за пять минут довести до температуры 100—105 градусов, а затем обработать азотной кислотой. Тогда должен образоваться темно-фиолетовый цвет, который перейдет в красный и оранжевый. Воган смешал сравниваемые растворы с серной кислотой и сказал: "Собственно, исследуемый материал нужно подогреть, но это не обязательно. У нас нет здесь нужных для этого устройств". И, не долго думая, налил туда азотную кислоту. В обоих сосудах появился голубовато-зеленый оттенок, но ничего похожего на фиолетовый. Воган спас положение, заявив, что при тесте Гуземана цвет быстро исчезает. Он говорил о "быстро исчезнувшем фиолетовом цвете" и подчеркнул, что в обоих сосудах цвет одинаковый. Реакция Фреде не дала предписанной игры цвета от фиолетового к голубому и желтому, а дала грязно-оранжевый. Но Воган заявил, что грязный цвет и есть фиолетовый. И так как он не хотел слышать возражений, Уэллмэн вскочил и воскликнул: "Я, кажется, становлюсь дальтоником!" Воган настаивал на фиолетовом и, видя колебания присяжных из-за сходства цветов в обоих сравниваемых сосудах, был уверен в успехе. Он подорвал их веру в доказательство при помощи цветных реакций. Имело ли для их нетренированных глаз какое-то значение, что при пробе азотной кислотой вместо красно-оранжевого, переходящего в желтый, появился неопределенный грязно-желтый цвет? Так была подготовлена почва для главной атаки на тест Пелагри.

Прежде чем Воган начал, О'Суливен еще раз обратил внимание присяжных на то, что тест Пелагри, по утверждению обвинения, выдает наличие морфия, образуя ярко-пурпурную окраску, переходящую в вишневый цвет. Воган покажет, что его экстракт из разложившейся материн, не содержащий ни капли морфия, тоже даст точно такую же окраску.

И на глазах растерянного и удивленного Уитхауса Воган осуществил пробу Пелагри, но без учета имеющегося опыта. Согласно предписанию, следовало обработать исследуемый экстракт соляной кислотой и выпарить. Воган же ограничился обработкой соляной кислотой и пренебрег выпариванием. Но возражать и объясняться было уже поздно.

Через некоторое время из зала выбежали первые репортеры, чтобы сообщить в свои газеты о сенсации дня. Свободный от растительных алкалоидов экстракт из разложившейся поджелудочной железы дал ярко-красную окраску на тест Пелагри, такую же, как морфий в экстракте для сравнения. Не может быть сомнений! Трупные алкалоиды дают ту же реакцию, что и морфий! Надежность теста Пелагри была превращена в абсурд. Был поколеблен авторитет Уитхауса и вера в методы определения ядов. Представители прессы, присяжные и зрители видели собственными глазами: красный, ярко-красный цвет.

Вечером этого дня мало кто верил в успех обвинения доктора Буханана. Защитники Брукс и О'Суливен ликовали. Может, они и одержали бы полную победу, если бы в последующие дни не совершили одной ошибки. После процесса Гарриса в Нью-Йорке, распространилось мнение, что он был осужден, так как отказался по совету защиты выступить свидетелем в своем деле. Создалось впечатление, что Гаррис боится перекрестного допроса прокурора. Ослепленный триумфом и желая избежать подобного впечатления, О'Суливен рекомендовал Буханану выступить свидетелем. Какая это была ошибка, он понял слишком поздно. Отталкивающая, жалкая внешность Буханана не способна была вызвать к нему симпатию. Но, прежде всего, он не выдержал натиска беспощадного перекрестного допроса, которому его подверг обвинитель Френсис Уэллмэн Буханан запутался в противоречиях и во лжи и свел на нет весь успех предшествующего "научного спектакля". И все же присяжным понадобились двадцать восемь часов, чтобы вынести обвинительный приговор.

Защитники Буханана еще два года сражались в разных инстанциях за его жизнь, и не раз еще звучал тезис о провалившейся токсикологической экспертизе обвинения. По заданию защиты на кладбище Гринвуд закопали на несколько месяцев кролика. Снова пытались доказать, что при гниении образуются вещества, похожие на морфий. Но на этот раз все усилия не привели к положительному результату. Этого и не могло больше случиться, так как Уитхаус, возмущенный спектаклем, который устроил О'Суливен, нашел ошибку и доказал поверхностность исследований Вогана. Последний использовал при получении экстракта загрязненный амиловый спирт, что и вызвало ошибочную игру цвета.

2 июля 1895 года смертный приговор Роберту Буханану был приведен в исполнение.

Дата добавления: 2015-06-04