Бахчисарайский фонтан»: сюжет и композиция

(М.А.Новикова – Ахтем Сейтаблаев)

М.А.: У фольклора есть одна, но великая привилегия перед литературой. Фольклор мелочами не занимается. У него очень плотная предметная среда, очень много событий. Но впускает он в себя только то, что не просто фабульно, а сюжетно. В фольклоре нельзя разделить верхний и нижний уровни происходящего. Уровни бытовой – и бытийный. Встретил фольклорный герой, положим, собачку? Можете быть спокойны: зря он ее не встретит. (Иронически.) Никакие собачки – просто так – по фольклору не бегают.

Ахтем: Как у Чехова: если в первом акте на стене висит ружье?..

М.А.: (Еще более иронически.)…то в третьем акте оно выстрелит! Знаете, что на это сказал бы сказочник? Дедушка простодушный какой-нибудь? Деревенский?.. «– Эка, милай! Ты мне еще расскажи: я-де хожу на двух ногах, а не на четырех!..» В фольклоре об этом оповещать не надо. Там попросту нет ничего, что не стреляет. Ни встреч, ни поступков, ни персонажей, ни вещей…(Восхищенно.) Это не только очень плотный – это очень значимый мир! По сравнению с ним расхожая литература выглядит необязательной трепатней и разжиженной болтанкой.

Исходя из этих фольклорных оснований, – давайте посмотрим на верхний уровень событий нашего «Бахчисарайского фонтана»»: на его сюжет. Я студентам как объясняю: что такое сюжет? Чем он отличается от фабулы? И как в нем разобраться? Я говорю: есть два способа. Один длинный. Разбираете все события текста подряд, одно за другим, - и при этом постоянно спрашиваете: не – почему произошло так, а не иначе? – а: зачем произошло так, а не иначе?.. Этот способ, как видите, не только длинный, но и трудный.

Есть второй способ: прямей и короче. Переведите любой литературный сюжет в сюжет фольклорный. Хотите – в сказку, хотите – в легенду… Вот тут-то вс` у Вас поразительно прояснится! Все встанет на свои места… «Бахчисарайский фонтан», к тому же, - действительно легенда? Вот и прочитайте его сюжет как фольклорную легенду. Или как фольклорную сказку: жанр всем знакомый и очень четко выстроенный.

(Вкрадчиво.) С чего бы началась сказка про хана Гирея, про красавицу Зарему и красавицу Марию? (Пауза.) Ну: «в некотором царстве (или ханстве), в некотором государстве жил-был хан Гирей»? (Пауза.) Но это еще экспозиция. А завязка где? (Пауза.) Да, вопрос коварный. Сказка любит начинать с события, а здесь у нас что? (Пауза.) Где начало событий у Гирея? (Снова пауза.)

Хорошо. Завязку: типичную, сказочную, – В.Пропп до нас с Вами уже определил. Завязка – это недостача и уход: за чем-то, что эту недостачу ликвидировало бы. Кульминация – главная встреча, с главным противником (или с главным испытателем героя). И – нахождение, или получение, или отбирание у него того, что ищется. А развязка – возвращение домой, в свой мир. Как правило, с повышением статуса. Ушел слугой – вернулся царем; ушел уродом – вернулся красавцем; ушел холостым – вернулся с невестой или с женой… (Поддразнивает.) Это Вы теперь думаете, что счастье в обратном, а сказка дело понимала правильно… (Ахтем хмыкает.) Ушел сиротой – вернулся, найдя семью. И так далее.

Кстати: русский -то фольклор (как и русский народ) Пушкин открыл в Михайловском. Последним открыл! А не первым… Свое – всегда открываешь последним. (Ахтем посмеивается.) Конечно! Его же когда замечаешь? Когда цену ему узнаёшь? Попавши сначала в несвое … Там-то, в Михайловском: после черкесов, после грузин, после крымских татар, после молдаван, после украинцев – там-то он допонял, наконец: чего у него самого в детстве и юности не было? Хотя няня у него была замечательная: сказочница, рассказчица, певунья. Но и ее он оценил уже после крымско-кавказского Юго-Востока… Тогда он уже впрямую признается: слушаю ее сказки – и вознаграждаю себя за недостатки проклятого французского воспитания…А дотоле он этих недостатков как-то не ощущал. В Лицее-то, доложу Вам, учили ого-го как! Лучшее учебное заведение империи…

Итак, недостача. И какая же недостача у Гирея? Чего ему не хватает?

Ахтем: (Озабоченно.) При всем при том. Казалось бы: хан? Властитель? Вс` есть?

М.А.: А сказка без недостачи начаться не может. Чего-то должно не хватать и хану. (Лукаво.) Может, жены?

Ахтем: Жена есть – Зарема.

М.А.: Царства? Маленькое оно у него?

Ахтем: (Подумав.) Да нет: об этом ничего не говорится.

М.А.: (Коварно.) Может, драгоценность какая-нибудь потерялась?

Ахтем: (Очень вовлеченно.) Мы как раз с актерами это обсуждали. Отчего все вокруг Гирея беспокоятся?

М.А.: (Улыбается.) Понятно, кто обсуждал: Мустафа? Он, пока чего-то не уяснит, - дальше никуда не двинется.

Ахтем: Отчего встревожен раболепный двор?

М.А.: Двор – ладно. Чего Гирей беспокоится?

Ахтем: (Конспиративно: тайна бахчисарайского двора.) Заболел! Человек смертельно болен. «Что движет гордою душою?» – Болезнь. Грызет.

М.А.: (Взвешивает.) Заболел? Хорошо. Князь не ест, не пьет – кручина?

Ахтем: (Усмехается.) Как у царевны Несмеяны.

М.А.: Действительно: не смеется. Не радуется. Как Зареме: ничто, ничто не мило ей. Так и Гирею: ничто не мило.

Пока – принято. Перемещаемся дальше. Выход в дорогу. Герой пошел ликвидировать недостачу. Куда уходит Гирей?

Ахтем: А вот туда и уходит – в гарем.

М.А.: По фабуле. А по сюжету?

Ахтем: (Не попался.) Вы же сами говорили: в фольклоре они совпадают? Фабула и сюжет?

М.А.: (Смеется, довольная.) Ну, говорила. Ну, не подловила Вас, молодец… Но всё же – у Пушкина ведь не совсем сказка?

Ахтем: (Тоже смеется.) Так и Гирей ведь идет не совсем в гарем?

М.А.: (Крайне заинтересованная.) Так-так-так…А куда же он тогда идет?

Ахтем: Думает он, что идет в гарем.

М.А.: А на самом деле?

А хтем: На самом деле – он идет навстречу Татарской песне.

М.А.: Ай, молодец, молодец, молодец!… Тогда формулируем так: это у Гирея поход – и раздорожье?

Ахтем: (Быстро.) Да.

М.А.: Богатырь. Дорога. Перекресток.

Ахтем: (Так же быстро.) Да, да.

М.А.: Три дороги: аскета – воина – любящего. Иди, куда хочешь?

Ахтем: (Напрягается. Быстро, но уже сомнительно.) Да. Но…внизу, в фабуле, у нас – что?

М.А.: У Вас – что? Это Вам придется их связывать: верх и низ. Фабулу и сюжет. Теперь сами видите? В фольклоре-то они совпадают, а в «Бахчисарайском фонтане» отнюдь не всегда. (Пауза.) Опять идем дальше. Кульминация. Где она?

Ахтем: В сюжете?

М.А.: В сюжете. Где – главный поединок? (Пауза.) Главное испытание? (Снова пауза. Подсказывая.) Где разгадывается главная загадка? Загадка ведь тоже поединок? Таких вариантов в сказках немало. Когда главное испытание для героя – не сразиться, а разгадать загадку. (Пауза.) В фольклоре загадка – дело нешуточное. Загадку в состоянии разгадать не просто самый хитрый, не просто самый умный, а тот, кто по своим душевным качествам таков, что бытие: Великий Космос, духи, боги, - дают ему эту возможность разгадки. Так же, как в бою далеко не всегда побеждает самый сильный, - побеждает тот, кто заслуживает победы.

Ахтем: (С горделивой нежностью.) Это как в книге «Утаенная любовь Пушкина»? Я сегодня смотрел Ваши закладки…Слова одной английской путешественницы?

М.А.: Миледи Крэвен.

Ахтем: Она услышала эту легенду - про Гирея…(Смеется смущенно-радостно.)…и сказала: он имел сердце, достойное любви…То есть, любовь не просто так – взяла да и пришла к нему? Она была дарована … «Дарует Небо человеку…» (Пауза.)

М.А.: (Возвращает на грешную землю.) Поединок в кульминации может быть разный. Но главный противник обязателен. (Опять ловит.) Кто же главный противник у Гирея? (Пауза.)

Знаете, как раньше учили: что такое соцреализм? Это борьба хорошего с лучшим. (Ахтем фыркает.) А Вы не фыркайте. Это, между прочим, и про наш спектакль. У нас тоже все хорошие! И до такой степени борются за лучшее, что непонятно уже: кто против кого? (Пауза.)

(Снова наводя.) Не обязательно противник должен находиться снаружи. Но сражение должно быть решающим, а противник – главным. (Пауза.) Отвлекающие ходы, перипетии – возможны. Но задачу или загадку они не разрешают. Фольклор, - повторяю, - не мелочится. Вы понимаете: почему? (Пауза.) Сказка родилась из мифа, миф – из ритуала. А ритуал…(Отвратным голосом.)…не развлекал. Ритуал обучал людей, как им жить. Не лапшу на уши вешал, не в абсурд играл, а жизни обучал. В самых горьких – или в самых опасных – или в самых непредвиденных обстоятельствах… И так обучал, чтобы запомнили на всю жизнь. (Пауза.) «Сказочные» сюжеты рождались совсем не среди детей. Это уж потом они спускались к детям: когда «в жизни», увы, так уже не жили. И только старики – дедушки да бабушки – продолжали рассказывать детям, как надо жить. (Долгая пауза.) А дети эти сюжеты разыгрывали. Вот почему дети такие хорошие. Они в сказки играют! А когда перестают, - из них сволочь вылезает. (Пауза.) Наша, взрослая…(Пауза.) И где же он: враг Гирея?

Ахтем: Так ведь главный враг Гирея – он сам? (Пауза. Тихо.) Он себе и друг…он себе и враг? (Долгая пауза.)

М.А.: (Подумала, прикинула.) Тогда, по-сказочному, - мы играем сюжет двойника? (Теперь прикидывает Ахтем.)

Ахтем: И завязка тогда?…

М.А.: Не болезнь. Или болезнь особая. (Пауза.) Фольклор ведь очень нагляден. Почему зритель Ваш любит сказки? А ему нужно, чтобы всё видно было. (Еще раз взвешивает.) Двойник. Такие сюжеты фольклор знает… Тогда и раздорожье читается иначе. По какой-то из трех дорог (или по любой, но только из этих трех) ты придешь туда, где ты сможешь собрать себя воедино.

Ахтем: (Очень серьезно.) Избавиться от двойника?

М.А.: Да. И тогда кульминация?

Ахтем: (Осторожно.) Схватка… с двойником?

М.А.: Верно. (Снова взвешивает.) Однако – «Бахчисарайский фонтан» все-таки не чистый фольклор. В классическом фольклоре двойник появляется из иномирия – или по воле иномирия. Из своего мира он появиться не может. Свой мир – всегда настоящий и всегда положительный. А двойник – и ненастоящий, и недобрый. (Пауза.) Мировые религии этот мотив разовьют. В принципе-то, двойников ни в каноническом исламе, ни в каноническом христианстве не предполагается. Но сюжеты языческие остались. Их продолжают использовать – но как? (Пауза.) Урсулу Ле Гуин читали? (Пауза.) А фэнтези вообще? Толкиена?

Ахтем: Это тот, в кого играют?

М.А.: Ну, да: фанаты – толкиенисты всего мира… Мне лично больше по вкусу Ле Гуин. Особенно «Волшебники Земноморья». Земноморье – вымышленный такой мир. Квази фольклорный, конечно. И квази средневековой. Герой там молодой, одаренный, но пижонистый: вроде нашего режиссера, Ахтема. (Ахтем мелко фукает.) Старый наставник учит его волшебству, а тот думает: это всё так, на левой пятке можно себе проскочить. И, хвастаясь перед товарищами, читает вслух древнее заклятие. Появляется прекрасная женщина, из седой старины, - и тут же исчезает. Зато в черную щель за нею впрыгивает нечто и вцепляется в героя. Наставник еле-еле его спасает, но предупреждает: теперь ты от «него» уже не отделаешься. Придется тебе его найти, да вдобавок угадать его имя: без этого ты его не одолеешь… Дальше у героя тьма всяких происшествий, - и только в самом конце он понимает: назвать он должен свое имя. Потому что это «нечто» – не вне его: это зло, которое сам он, по молодости-по глупости, впустил в свою душу… (Пауза.) Возвращаемся. Так где у нас кульминация? Встреча? Разгадка?

Ахтем: А это те… так хочется – назвать те две материи. (Воодушевленно.) Которые Гирей берет на руки – идет с ними к надгробию-дюрбе…И вешает их на него…

М.А.: Две марамы? Заремы и Марии? (Ахтем кивает.) Сами Вы материя! Я все время ёжилась, пока актрисы наши эти марамы швыряли на пол, а то и ходили по ним, - а Вы? (Передразнивает.) Две материи … (Всерьез.) И потом: где же тут опора в тексте? Я понимаю: Пушкин, конечно, умеет много меньше, чем Ахтем… (Ахтем хохочет.) Но все-таки? Из текста бы что-нибудь? Не то Вам скажут: Вы всё сочинили за Пушкина.

Ахтем: Из текста?.. (Проникновенно.) «Так плачет мать во дни печали над сыном, падшим на войне».

М.А.: Кульминация для Гирея?

Ахтем: Для Гирея.

М.А.: Почему?

Ахтем: Вот тут он – понял…

М.А.: Почему тут? А не раньше? А не – «Какая б ни была вина, ужасно было наказанье»? (Пауза.) Мы же отдали эту реплику Гирею?

Ахтем: Да, я помню… Особенно ту историю, которую Вы в связи с этой репликой рассказали. Про «медаль за город Будапешт». Я думаю, она во мне останется навсегда… Война – да, победа – да. А, с другой стороны, вот – могила жены, а вот, на груди, - «медаль за город Будапешт»… Хотя – вроде бы какая тут связь?

М.А.: В том-то и дело. Люди никак не успевают связать этажи бытия. Пророки, мудрецы, святые – это не те, кого посещают видения… (Очень быстро.) Есть чудная история, я Вам сейчас ее перескажу – не утерплю. Студентов моих я этим и балую, а они, подлецы, в конспектах норовят первым делом записать не «науку», а именно это…(Вздыхает.) Ну, даст Бог, может, не зря… Так вот: послушник – молодой – ревностный – в монастыре – бежит к старцу – с восторгом в голосе: - Отче, говорит, я, говорит, ангелов видел!… - А старец ему: - Ангелов видеть – не диво, ты бы лучше грехи собственные увидел… (М.А. и Ахтем оба смеются.)

Связь между этажами! Мудрецы – не те, кто безгрешен: безгрешных на этом свете нет. Они - те, кто с первого этажа видит второй: что на нем делается… Гении. Пророки. Наставники. Это не те, кто говорит умно и красиво. Это те, кто все время видит и слышит тот уровень… Ну, святые – все время, гении – часто… Вяземский сказал о Пушкине: ему было дано чуткое ухо… Чуткость! Особая, космическая. Но неосознанная. Осознанная – у святых. Вот почему наш Гирей – не святой. Но поэт. Всё чует, только не всегда поспевает осознать и верно отреагировать… (Пауза.) Вы говорите: кульминация – «плачет»? Или все же «ужасно»?

Ахтем: Меня что удерживает от «ужасно было наказанье»? Между ним и «так плачет мать во дни печали» – у Гирея поход.

М.А.: Ага… Хорошая мысль!

Ахтем: При всем при том, что понятно: отчего пошел?

М.А.: И все равно: не руби чужие головы, подумай лучше про свою душу. Я же Вам рассказывала? Жена Валентина Семеновича Непомнящего глядит, как Евтушенко распинается в очередной раз по телевизору, на политические темы, - и говорит:

- Опять трещина мира прошла по его сердцу! О душе бы собственной подумал… (Смеются.)

И еще одно. «Ужасно было наказанье» – это все-таки счет. Да, это признание вины, но все же. Ну, зачем меня, бедного, так наказывать? Зачем ты, Аллах Всемогущий, повесил на меня эти две марамы?.. Да, я виноват – может быть – в чем-то – не знаю точно, в чем: «какая б ни была вина…»

Ахтем: Замечательная театральная подсказка!

М.А.: «Какая б ни…» – а какая? Он всё никак не может понять.

Ахтем.: То есть… мы перебросимся сейчас на сцену?..

М.А.: Да, да…

Ахтем: Я боюсь богохульствовать…

М.А.: (Вклинивается.) Уже хорошо.

Ахтем: …но ведь это же?.. посылается – туда? (Поднимает глаза кверху.) Чисто театрально? Для актера?

М.А.: Да, только Мустафа наш пока туда – реплику не пошлет. Не умеет.

Ахтем: (Про свое.) Ведь это даже не просто вопрос?..

М.А.: …а вопрос- упрек. За что?

Ахтем: (Подхватывает мгновенно.) Да: за что?

М.А.: (В роли.) За что мне это? Ну, пусть бы наказали меня – мужчину, сильного! Но это?!

Ахтем: Медаль за город Будапешт.

М.А.: Я же любил?!

Ахтем: Любил.

М.А.: (Крик шепотом.) Тогда – за что? (Пауза. Выйдя из роли.) А вот ты и подумай. (Пауза.) «Ужасно»? (Пауза.) Ну, конечно. Две девочки на том свете, а у тебя – «ужасно»… А ты не создавай того, что ужасно. (Пауза. Сердито.) «Что в гроб ее свело?»… Опять никак не поймет. Ответ (у нас - устами Евнуха) помните?

Ахтем: «Кто знает.»

М.А.: Это посыл сверху: думай! Думай… Гирей ведь меру наказания себе определяет. А ему бы о вине своей вспомнить. «Тоска неволи» – это я девочку не смог порадовать. «Болезнь» – это я не уберег. (Зловеще-раздельно.) «Или другое зло?!» То есть, преступление… Вина по возрастающей. А Гирей, даже страдая, всё выясняет: сколько мне за это дадут – там, наверху? Пять лет? Десять? Или высшую меру?

Я-то Мустафе объясняла эту реплику проще: Гирей в шоке, он пытается выговорить хоть какие-то слова. Но это – внешнее. А то – внутреннее… Никак он не дойдет до главного вопроса и главного ответа. Потому и отвечают ему: «Кто знает…». Там – знают. Но здесь – ты думай. (Пауза.)

Значит, для Вас кульминация верхнего сюжета – «так плачет мать во дни печали»?.. (Взвешивает.) И каким же образом у Гирея тут исчезло раздвоение?

Ахтем: (Про свое.) Я бы только… (Ищет.) Взял бы еще выше: «Я помню девы милый взгляд…». Там, где Гирей останавливается.

М.А.: В бою? «Я помню девы милый взгляд и красоту еще земную»?

Ахтем: «Все думы сердца к ней летят…»

М.А.: Отказ от себя – отчаянного, «мрачного, кровожадного»?

Ахтем: (Весь в эпизоде.) Да, он пошел в свой поход, пошел! И сам пошел, и нельзя было не пойти!.. Но тут он увидел свой второй этаж – и понял!

М.А.: Короче: это «недвижим остается вдруг»?

Ахтем: Да!

М.А.: (Мнимо-разгневанно.) Что же вы мне голову морочили? Полчаса? Вместо того, чтобы сразу сказать: кульминация – здесь. (Ахтем смеется.) Именно от этой недвижимости побежит дорога ко встрече Гирея с самим собой? Настоящим?

Ахтем: (Оба вместе-наперебой.) К Фонтану слез – и дальше.

М.А.: (Останавливается.) Подождите. Все-таки Вы тут Гирею передариваете. (Пауза.) Дева-то девой – но начинается-то реплика с чего? С «я»…Это он все от себя любимого оторваться не может… (Пауза.)

Давайте вернемся к завязке, иначе мы нашу кульминацию никогда искать не перестанем. «Что движет гордою душою?..» Гордость у Пушкина - страшное слово. Гордый – это не обладающий чувством достоинства...

Ахтем: (Очень заинтересованно.) Это то, что запрещает Библия? Гордыня?

М.А.: Отчего же только Библия? Про это и в пушкинских «Подражаниях Корану» говорится: как Аллах сворачивает «безумной гордостью обильных» в веревочку. Гордость безумна – почему? Потому, что человек берет на себя полномочия Всевышнего. Наверху Хозяина нету, внизу хозяин я!.. Необязательно этот человек – хан; важно другое: всё решаю я сам. (Зачитывает из своей книги, «Пушкинский космос».) «Безумная гордость – так, формульно, будет обозначен в «Подражаниях Корану» лейтмотив, скрыто звучащий едва ли не в каждом пушкинском безумии. Но и обратное: почти в каждой пушкинской гордости есть то, что приведет его персонажа к безумию».

По существу – что такое «девы милый взгляд»? Который Вы только что процитировали столь нежно? Если перевести его на бытовой, прозаический язык, - это ведь Гирей сходит с ума. (Ахтем смотрит на М.А. вопросительно.) А Вы как думали? Посреди сраженья – сабельного! – человек «недвижим остается вдруг». И что-то такое видит перед собой – мысленным взором?.. Медики мне так и сказали: это, говорят, у нас квалифицируется как эпилептоидный припадок. На какую-то долю секунды человек теряет сознание…

Медицински – что такое безумие? Распад сознания. Человек внутри себя перестает подчиняться внешним нормам поведения.

Ахтем: Как мой педагог в Киеве, в театральном институте, говорил: гений – это общественно полезный идиот. (Посмеивается.)

М.А.: Гм… Да нет: тут он не прав. Гений-то как раз не совпадает с нижним уровнем бытия, - поскольку работает сразу на двух этажах. А безумец потерялся между этими двумя этажами. Внизу ему уже тесно, до верха он никак не доберется: наверху же для него «пустые небеса»?.. Вот и завис в промежутке. Что нижний мир не совпадает с ним, - это он уже понял, но все никак не может понять: чтобы придти в соответствие с верхним миром, надо и тебе немножко над собой поработать…

Потому «девы взгляд» не так лестен для Гирея, как Вы полагаете. Это материализованный ответ свыше. «Какая б ни была вина»? Нá тебе! Посмотри: какая. Нá тебе - твою медаль за город Будапешт!

Ведь Мустафа эту «красоту, еще земную» произносит пока налегке: как нечто…(Вычурным голосом.)… поэтическое. «Я помню девы милый взгляд» – красивая женщина. «И красоту еще земную» – любуется… А красоты-то этой уже нет? И девы, и взгляда ее, - когда-то «милого», когда-то «еще земного», - теперь -то на земле нет? Какова эта память Гирею?..

Ахтем: (Безнадежно.) Так где же у нас все-таки кульминация? «Недвижим вдруг»? Или нет?

М.А.: (Споткнулась в вольном полёте. Остановилась. Задумалась.) Я думаю, нет… Я думаю: «так плачет мать». И вот почему. Здесь Гирей впервые действительно оторвался от себя. (Насмешливо.) Забыл: до чего же ему ужасно, до чего же он страдает… Здесь он весь ушел в других! В этот момент – Гирея уже можно простить. Я ведь тоже прикидывала, когда сценарий писала: куда мне посмертные женские реплики ставить? Заремы и Марии? Где они могут дать Гирею прощение?..

Здесь и отгадка: что двигало гордою душою? А двигало недоумение: как же так? Жилось нормально – как всем ханам. А теперь почему-то во мне возникло что-то и меня куда-то изнутри толкает. Что-то такое – не как у всех? Это же стыдно?! Надо быть таким, как положено: сильным, грозным, без колебаний, без задумчивости! Надо, чтобы тебя обожали, тебя страшились, тебе повиновались… (Негодуя.) Устала, видите ли, грозная рука! Это куда же годится?! (Пауза.)

В реплике о матери впервые ударение падает на другого. Не на мать, а на сына. Не на то, что она плачет, а на то, что он - павший на войне. Впервые – мысль и душа Гирея идут туда, куда следует. «Дни печали» – это ведь поминальные дни. В такие дни наконец-то до него дошло: человек существует не для себя, а для других. (Пауза.)

Поразительные слова. В «Бахчисарайском фонтане» два таких места, про смерть. Никак не могу понять: откуда Пушкин их взял? О матери над сыном – и о родной улыбке… Может, и впрямь в этот момент там (Поднимает глаза.) магнитозапись включили? (Ахтем улыбается.) Ахтем, ну, Вы вспомните: Пушкин же в Крыму мальчишка! Двадцать с небольшим! Хорошо: смерть в литературе и до него изображали тысячу раз – в том числе, романтики. Что Марию ждут на небесах, - это еще можно взять из книг. Но улыбка!

Ахтем: «Родной улыбкою зовут»?

М.А.: Представить себе, как Вас зовут перед смертью – оттуда? И увидеть, что зовут – родной улыбкой?.. Почему я и говорила нашей Марии-Луизе: уходите на смерть, улыбаясь! С облегчением! Не изображайте похоронную процессию. Наконец-то Вы, в Вашей пустыне, услышали: Вас ждут, Вас зовут!

Ахтем: Можно, я сделаю одно отступление? Просто – оно во мне живет уже две недели, а я всё боюсь об этом сказать… Когда у нас в спектакле звучит этот голос, сверху: «Тебе пора. Марию ждут. И в небеса, на лоно мира, родной улыбкою зовут», - так мне хочется… почему-то … чтобы голос этот услышала – к концу – и Зарема… Я еще не знаю: как это сделать театрально? Но без этого – ее уход для меня не понятен…

М.А.: Уход Заремы?

Ахтем: Да. Она-то у нас уходит уже после Марии? А с чем уходит? Как – уходит?

М.А.: (Задумчивый консультант. Мягко.) Понимаю. Но будьте осторожны. Не уравнивайте их судеб. Пушкин ведь недаром их противопоставляет? Только не так, как писали вульгаризаторы Пушкина: вот-де безумная в своих страстях женщина ислама, а вот-де святая женщина-христианка… Он их противопоставляет иначе. Мария выстояла, а Зарема – нет. Мария свою крепость не сдала, а Зарема сдала. Как только ты свое главное достояние сдашь, - дальше всё пойдет под откос само собой. У Пушкина везде так.

Ахтем: (Уважительно-прикидочно.) Угу…

М.А.: Поэтому не лишайте Зарему ее доли вины.

Ахтем: Нет, ни в коей мере!

М.А.: Родной улыбкою – кто из родных может Зарему позвать? Она же от них отреклась – забыла… На чьи небеса она может уйти? И за что? Она же и от «веры прежних дней» тоже отреклась?.. Небеса мы, конечно, делить не будем. По шутке нашей – горькой, депортационной: это ваши вагоны, а это наши вагоны, - помните? (Ахтем – без улыбки – кивает головой.) Тут другое. Небеса, знаете ли, не всех с улыбкою зовут. Даже тех, кто умирает трагически. Там – большая разборчивость по кадровой части. (Пауза. Резко.) Кинжал!.. Нельзя.

Ахтем: А если через Марию?

М.А.: То есть?

Ахтем: Для меня лично – именно здесь – в эпизоде смерти – Зарема и Мария становятся… Ну, как бы сестрами?

М.А.: Сестрами – но контраст не исчезает. Я на репетициях все время повторяла нашим актрисам: Зарема, не засопливливайтесь! Мария, не разводите страстей!.. Тут, повторяю, надо быть очень осторожным. И честным.

Пушкин и в этом плане работает честно. Гирею он дал «недвижим остается вдруг»? Дал «мраморный фонтан»? А Зареме «родную улыбку» не подарил. Если бы он ощущал, что это возможно, - он бы это сделал. «Сказав, исчезла вдруг». И всё. (Пауза.)

Да! – вина на Гирея падает от них обеих. Да! – «свершилось и ее страданье» сказано про Зарему… Пушкин ей много подарил. Страдала-то она как бы не больше Марии. Вы же знаете эту разницу? Одно дело – когда тебе чужие по шее надавали, совсем другое – когда родной человек бросил. Там – беда внешняя, тут – внутренняя. Война, «цветущий край осиротел», «отец в могиле, дочь в плену» – всё это трагедия, несомненная. Но трагедия, которая накатила на Марию снаружи. А на Зарему та же самая трагедия накатила изнутри.

Ахтем: Та же самая?

М. А.: Та же! Вроде бы и войны нет, и в плен никто не брал, – а мир ее: знакомый, привычный, – развалился точно так же. «Отец в могиле»? – так и Гирей (который Зареме, юной, отчасти и отец) для нее тоже стал, как мертвый. «Дочь в плену»? – так и для нее «тишь гарема» стала теперь пленом. «Пышный замок опустел»? – так и для нее Бахчисарайский дворец теперь опустел… Это всё и ее состояние, и ее слова. (Пауза.)

А «свершилось и ее страданье»?.. Пока что наш Евнух-Марлен произносит эту реплику «вообще»: как красивые романтические слова. А реплика сверхтяжелая. Мария умерла – «мгновенно сирота почила». Легко!.. У Заремы не так. (Грузным, мрачным голосом.) «Свершилось – и ее – страданье…»

Насчет того, что Зарему утопили, – по быту, по исторической правде Пушкин, конечно, лажанулся. Топили, зашив в мешок, прелюбодеек. Вероятно, в Пушкина врезалось впечатление от Байрона: от его «восточных поэм». В Гурзуфе же Пушкин Байрона запоем читал? Оттуда и запомнил эту восточную казнь: долгую, «ужасную». Этот мешок, в котором живое тело; эту поездку к морю; это тяжкое, глухое паденье мешка в «пучину». Про такую смерть иначе и не скажешь, как «свершилась». (Пауза.) Некий черный ритуал. (Пауза.)

Пушкин, правда, на слова скупой: гений! А Байрон многоглаголивый. Я дала его Марлену прочитать. Там треть поэмы – описание того, как слуги везут этот мешок, как медленно течет время для них, и как быстро – для нее: для жертвы. (Пауза. Ахтем опять смотрит на М. А. укоризненно-печально.)

М. А.: (Возвращается к бренной жизни.) Вижу, вижу… Кульминацию на верхнем уровне определили: «Так плачет мать во дни печали…» Осталось определить развязку. Для Гирея.

Ахтем: (Долго молчит. Потом – легко, естественно.) «Волшебный край!»

М. А.: Для него – лично?

Ахтем: (Споткнулся.) Лично?..

М. А.: Мы же выстраивали композицию спектакля в отсчете от Гирея?

Ахтем: Лично для него – это, конечно, «заплачена тобою дань». (Повторяет-проверяет. Тихо.) «Безумец! Полно, перестань… Не оживляй тоски напрасной!.. Мятежным снам любви несчастной заплачена тобою дань…»

М. А.: А какое эта дань имеет отношение к финалу? К эпилогу? (Пауза.)

Ахтем: Но мы с Вами говорили?.. еще раньше? Эпилог – он же за пределами сценических событий?

М. А.: Верно: за пределами. Но событий нижних – фабульных. Это во-первых, а во-вторых: событий внешних, а не внутренних. Внутренне – как развязка относится к финалу – это у Пушкина самое главное. (Пауза.) Тут разгадка: зачем все это произошло? Тут ответ на тот самый вопрос: «что ж осталось?..» (Пауза.) Какая разгадка? Какой ответ? (Пауза – очень долгая.)

М. А.: (Сердито.) Вот потому-то финал у нас и не играется в полную силу!.. Хорошо. Давайте снова работать по-фольклорному. С какой добычей возвращается Гирей? С каким повышением статуса? Духовного?

Ахтем: Окончательно превращается из хана в поэта?

М. А.: Да, по мизансцене. Снимает чалму…

Ахтем: Которую на него водружали в прологе…

М. А.: Вешает назад, на памятник, цепь… Оборачивается к залу… Но по внутренней линии? По актерскому самоощущению? (Пауза.) И потом: Вас же спросят: откуда Вы всё это взяли у Пушкина? Чему оно соответствует в тексте? (Пауза.) Что приносит Гирей-Поэт домой?

Ахтем: (Весь ушел в финал. Очень тихо.) «Поклонник муз, поклонник мира… Забыв и славу, и любовь…»

М. А.: (Торжественно.) Очистился, получил новое зрение.

Ахтем: (Так же, тихо-тихо.) «О, скоро вас увижу вновь, брега веселые Салгира… Приду на склон приморских гор…»

М. А.: (Еще торжественней.) «Воспоминаний тайных полный…» Тайных, а не «нежных», – как наш Мустафа норовит произнести… (Уйдя в финал.) Только я знаю: чего оно стóит, такое возвращение. Прошлое не исчезнет, оно пойдет со мной. И ужасное, и прекрасное… Покаяние и прощение смывают вину – они не смывают памяти …

(Выйдя из роли.) Это он приносит для своей души. А с чем еще он приходит? Для всего своего мира?

Ахтем: (Еле слышно.) «Волшебный край…»

М. А.: (Ликует.) Вот теперь – да!.. (Пауза.) Посмотрите: «раболепный двор», «младые пленницы», войны, заговоры?..

Ахтем: Всё ушло.

М. А.: Это же был Крым? Реальный, исторический Крым?

Ахтем: Крым.

М. А.: А другого Крыма в тогдашней истории не было. И для исторического Керим Герая другого Крыма – не будет… (Пауза.) А поглядите на эпилог глазами фольклора?

Помните – по фильмам-сказкам? Даже по мультикам? Всё заколдованное: черное, страшное, мрачное. Кругом ночь или зима. Все уроды. Или неподвижные истуканы… И вот герой едет назад, одолев зло, – всё вокруг расцветает! Всюду весна, сухие деревья покрываются листьями, мертвые поля зеленеют! Все уроды снова становятся красавцами, все, кто застыл, снова оживают… Всё расколдовывается!.. (Торжествующим шепотом.) Так и тут: весь Крым – расколдовывается! (Пауза.)

(Опять вернувшись.) Если эпилог не вырастет из развязки, – тогда он приделан к спектаклю, как собачий хвост. Красивый, но хвост. (Ахтем сопит.) Красиво, но неизвестно, зачем. (Пауза.) Мы с Вами на репетициях широко замахнулись: у нас тут все погибшие предки поднялись – якобы!.. На самом деле – исполнители наши хотя бы произносили этот «Волшебный край!..», как было задумано. Шепотом, но внятно и сильно!.. А они, вместо этого… (Имитирует обморочное шевеление губами.) «ВолшХеПный – кХрай…». Еще и Евнух отстает. Остальные уже сыгрались, а он стоит сбоку, губ их не видит – и голос все время подает позже других…

(Возвращается в роль.) Понимаете? – тут преображение. Эпилог всегда преображение. (Восхищенно.) Фольклор Вы не обманете! Нет преображения – нет и финала.

Ахтем: (Очнулся.) Но монолог над фонтаном? Слезы матери? Разве там уже – Гирей – душой – не преобразился?

М. А.: (Тоже очнулась. Одобрительно.) Ишь! – умный какой!..(Ахтем улыбается. М. А. думает.) Нет: там преображение неполное.

Ахтем: Почему?

М. А.: Потому, что там нет еще прощения. Сначала должно отзвучать прощение, – только потом начнется дорога домой.

Кстати: слышите? В прологе: «Покинув север, наконец… я посетил Бахчисарая в забвеньи дремлющий дворец…» А теперь, эхом: обратная раскрутка. Чувствуете: как выстраиваются эти композиционные дуги? Этот купол над спектаклем?.. Там Поэт входит в мир Бахчисарая, в мир прошлого, – здесь он из него выходит. (Пауза.)

Если для преображения достаточно слез Гирея над фонтаном, – зачем тогда посмертные реплики женщин? Заремы и Марии?..

Ахтем: (Подхватывает.) …если Гирей и так уже преобразился?

М. А.: Только после прощения он увидит всё по-новому. (В роли.) «Поклонник муз…» – а не барахла политического… «Поклонник мира…» – а не войн, хотя, да, я знаю: история – это войны, это набеги, – всё знаю. Но мой выбор теперь – «поклонник муз, поклонник мира…» (Пауза. С ударением.) «Забыв и славу, и любовь…» (Пауза.) Тут Ваш пародийный спектакль, на мой день рождения, был по интонации точнее.

Ахтем: (Смущенно-довольный.) Фонтан-2?

М. А.: Они там интонировали правильно, хоть и преувеличенно: «– Да забыв и эту славу, и эту любовь!..» То есть – забыв то, что он, Гирей, считал когда-то славой и любовью. «Мятежные сны…»

Ахтем: «…любви несчастной…»

М. А.: Страсть! Одеяло на себя! Счастливое одеяло – Зарема. Несчастное одеяло – Мария. С Заремой было хорошо – одеяло было роскошное. С Марией было плохо – одеяло было колючее… Но одеяло все равно должно лежать на мне! (Пауза.)

Теперь он ничего на себя не тянет. Теперь он, как факир: нищий, старый, но узревший Мекку. Как воин: после святой смерти. Как любящий: научившийся лелеять … И тогда – является прозрение. (Пауза.) И тогда – как волшебной палочкой он касается своего Крыма! И всё становится настоящим: каким оно должно быть. «Волшебный край!..» (Пауза.)

Ахтем: И то, что ему все откликаются – шепотом, хором?..

М. А.: …это все они приходят в себя! Все тоже стали такими, какими должны быть люди. Тоже увидели – услышали – поняли.

Ахтем: И такими – им нечего между собой делить?

М. А.: А это и есть то, что «Бахчисарайский фонтан» оставил Крыму – и миру.

Ахтем: (Спустившись на деловую землю.) Дальше у меня в режиссерской экспликации – атмосфера спектакля и темпоритм.

М. А.: (После паузы. Свирепо.) Что – атмосфера? Что – темпоритм?.. (Опять пауза.) Верхний уровень спектакля у Вас, практически, ведут пространство – свет – цвет – значимые предметы. Цепи – у Евнуха и у Гирея, марамы-покрывала – у женщин, чалма – у Гирея. Конечно, когда они работают как самостоятельные действующие лица, а не просто как элементы костюма. (Пауза.) То есть верхний этаж Вы обеспечили не-актерскими средствами. В этом Ваша сила: большой сюжет стал нагляден…

Ахтем: (Не без горечи.) М-да… И слабость, конечно?

М.А.: И слабость. Потому что актеров Вы освободили от необходимости подниматься в гору самим. Душевно, а не только технически… Ну, скажем, почти освободили.

Ахтем: М. А., за два месяца репетиций?..

М. А.: Я не упрекаю. Я констатирую. (Пауза.) Поэтому разница между событиями на первом и на втором этажах – визуально – выглядит как? Мир и герои не стыкуются. Свет, цвет, звук, музыка, вещь им говорят: протрите глаза! Прочистите уши! Не туда идете, не туда!.. А те и не видят, и не внемлют, по-тютчевски. Всё заворачивают на свой нижний этаж: в свою зону «безумства, лени и страстей». (Пауза.) Кроме тех редких случаев, когда глаза-уши, наконец, прочищают. Там два этажа как раз и сходятся.

Вот там – именно потому – ничего лишнего Вам не потребовалось. Никаких супер-мизансцен. Там Вы пишете белым, как говорят художники. (Пауза.) В «Божественной ночи» – что есть? Какие спецэффекты?

Ахтем: Ну, контровой свет есть. Тени от решеток… Музыку меняем… Марамы обыгрываем.

М. А.: Свет – цвет – музыка работают на переключение из предыдущего эпизода. Потом – они уже как бы растворяются? Перестают специально замечаться? Чуть-чуть остается символика за марамами. Два больших крыла – Заремы и Марии: соединяются, поддерживают, поднимают. Отрывают от ползучего страха, от унижений.

Ахтем: Евнуха?..

М. А.: Прежде всего. (Пауза.) Но ведь это не спецэффекты? (Пауза.) И диалога тоже нет…

Ахтем: Бытового…

М. А.: А зачем он там? Все же там общаются душой, без слов? Полная гармония: пластика, речитатив как мысли вслух, свет, вещи… Момент истины.

В предисловии к моей книге можете потом прочитать: понизу у Пушкина – разные точки зрения. Как у всех у нас, многогрешных… Поддержанные разными чувствами, разными характерами. А наверху – истина. И она словно бы смотрит на наш мир. (Пауза.) И вот когда эти два уровня смыкаются, – тогда и самые, казалось бы, неподходящие люди – отнюдь не пророки! – начинают говорить правильные слова. Гирей Марии: «Как милы темные красы ночей роскошного Востока…» Мария Гирею: «Какая нега в их домах, в очаровательных садах…» И Евнух видит в гареме не тюрьму, где он главный надсмотрщик, – а: «В тиши гаремов – безопасных …»

Ахтем: Да, удивительно: вроде только ударение перенесли, – а весь смысл строки переменился.

М. А.: Потому что всё встало на свои места. Люди стали истинными. Тогда и слова их, и мир вокруг них тоже стали истинными.

А стоит двум этажам разойтись, – всё пошло не в лад! Свет говорит одно, вещи другое, музыка третье, люди четвертое… И люди, актеры, между собой разъезжаются. Откуда взяться тогда единому темпоритму? Он в «Божественной ночи».

Ахтем: (Мечтательно.) «Настала ночь, покрылись тенью Тавриды сладостной поля…»

М. А.: И в Татарской песне: «Дарует Небо человеку…» И в эпилоге: «Волшебный край…» Там все вместе. А иначе сразу у всех разный ритм, разная пластика, разное отношение даже к той же вещи.

(Смеется.) Я в детстве люто ненавидела оперу «Русалка»: трио и квартеты. Что за свинство такое? Князь поет про свое, Мельник – про свое, а Дочь Мельника – вообще исключительно про свою несчастную любовь… А ведь это композитор, чисто музыкально, показал: какой разлад в их душах. И как от этого распадается окружающий мир.

Ахтем: (Обреченно.) А что же с кульминацией? По горизонтали? У нас там вопрос так и остался?

М. А.: (Мрачно.) А потому, что Вы так и не определили: как Гирей идет от танца к фонтану? Как его танец можно связать с «плачет мать…»? (Пауза.)

А знаете, почему Вам так трудно? Тот танец, который поставили Вы, – он никакого покаяния – даже в перспективе – и не предполагает. Вины у Гирея там нет. Перед Аллахом он чист. Он Зареме открывает Зарему – и какую?! Любящую!.. Разве не так?

Ахтем: Так.

М. А.: Разве он там про себя родного хлопочет? (Ахтем фыркает.) Вину его – Вы отрабатываете в другом месте: на «танце»-встрече с Марией. Вот там видно: начал, Марию спасая, Марию поддерживая, – а потом поползла рука по плечику. Вспомнил: что же добро-то пропадает? Ручки, ножки, плечики?!. Вот и потянул опять одеяло на себя. (Пауза.)

(Ворчливо.) Кульминация, кульминация… А Вы не забыли, что кульминация – это главная схватка? (Пауза.) Вы сказали: главный враг Гирея – сам Гирей? Гирей «низа», Гирей страсти и мести – враг?..

Ахтем: Гирея «верхнего».

М. А.: Где же они тогда схватываются? Гирей и его тень? Как у Ле Гуин. (Пауза.) Хорошо: в кульминации должны сойтись все главные силы. Посторонним туда допуска нет. Где они сходятся? (Пауза.) Это я Вас, между прочим, спрашиваю. Что это всё Вы меня, да Вы меня? Спектакль кому предстоит защищать?

Ахтем: (Богатырь на распутье.) Если в танце?.. Гирей его запускает?.. а Евнух выпадает совсем?.. (Пауза.) Он-то участвует тем, что участия не принимает?.. Заснул, убаюканный… этой ночью, этой красотой?.. Хотя всё же… на сцене мы его оставили?..

М. А.: Давайте я Вам напомню линию нашего Евнуха. Может ли «Божественная ночь» опуститься на Крым, если где-то – хотя бы в душе у кого-то – осталось зло?

Ахтем: Нет. Не может.

М. А.: Значит, Евнуха надо было либо со сцены убирать…

Ахтем: …но тогда – за сценой – зло всё равно осталось бы?

М. А.: А заодно мы бы отрезали Евнуха от финала – от его собственного преображения… Либо сон его тоже должен был стать грезой-пробуждением: в настоящем мире, в настоящем Крыму…

Ахтем: …как у Марии, Заремы и у Гирея.

М. А.: С кем же столкнулся Гирей в танце по внутренней линии? С Евнухом – нет. С Марией?..

Ахтем: Нет.

М. А.: С Заремой?..

Ахтем: Нет.

М. А.: С собой? Нет. (Пауза – роковая.)

Ну, и как? Вам понятно: куда я клоню? (Пауза – уже трагическая.) Кульминация – увы! – это последний поход Гирея! Которого у нас на сегодня нет вообще. (Пауза.)

Ахтем: (Медленно видит.) Да. Такого похода пока нет…

М. А.: Вот Вы и поняли. (Ахтем импровизирует беззвучно, жестами, бешеный бой.) А это Вы показывайте не мне, а на защите диплома. (Ахтем слабо смеется.)

Вот если бы этот этюд-поход Мустафа играл, как битву с самим собой!.. Когда человек пошел зарезать, зарубить свою лучшую часть!.. Вот тогда и зритель бы всё понял. (Вздыхает.) Чего нет, того пока нет. Мустафа отыгрывает абстрактное отчаяние.

Ахтем: М-да… Пока да…

М. А.: «Мрачный, кровожадный» – это же попытка себя затоптать? Как с Марией – пошел привычным путем. Только теперь ещё хуже: злом на зло. Это то, чего Пушкин не спускает своим героям ни при каких «ужасных» обстоятельствах! Ни Евгению в «Медном всаднике». Ни Вальсингаму в «Пире во время чумы»… (В роли.) Ага! На мне две смерти?!. На мне две гири-две марамы?!. Так я же двести две гири на себя повешу!.. (Выйдя из роли.) Это и есть логика отчаяния. Своего рода Гимн Чуме, как у Вальсингама. У того – кругом эпидемия, люди умирают, а он с компанией молодых пирует прямо на улице. Приходит Священник, говорит: «– Безумцы!..» (Слышите? – те же слова, что и в «Бахчисарайском фонтане»: «безумная нега», «безумец,.. перестань…») «– Безумцы, говорит, что же вы делаете? Подумайте о близких. Они же плачут в небесах, на вас глядя!» (Слышите? – снова эхо, только обратное: у нас на небесах Марию ждут с родной улыбкою …) «– Вальсингам, вспомни мать! Ты же у ее могилы бился? Три недели назад? Вспомни жену! Она же тебя любила, каково ей сейчас тебя видеть?..» (Выйдя из роли.) Мать умерла? жена умерла? друзья один за другим умирают? – «Итак, хвала тебе, Чума!..» Чем хуже, тем лучше.

А что такое отчаяние? Детская психология – детский срыв. Не: увидеть всю ситуацию по-взрослому, не: принять решение по-взрослому, ответственно и мужественно, а наоборот: сбросить с себя ответственность. Погибаю, но ни за кого не отвечаю! Даже за себя. (Пауза.) Пуще того: погибаю, чтобы не отвечать…

Ахтем: (Оживленно.) Это у Вас в книге написано? Про Гирея… как двойника Вальсингама?

М. А.: Нет, это мне сейчас по ходу в голову пришло… Но и в книге – про «Пир во время чумы» я писала без оглядки. Сказала главное, что хотела и что смогла. Вроде как в интервью нашему ТВ, крымскотатарской редакции: по поводу нашего спектакля.

Ахтем: Да, и меня тоже спрашивали: «– Скоро День памяти жертв депортации. Ваш спектакль: как он с этой датой связан?»

М. А.: И меня о том же. Да еще – про русскоязычное население Крыма. Как демагоги восстанавливают его против крымских татар… (Ахтем молча смотрит на М. А.)

Я ответила, тоже без оглядки: «- Чтобы эти люди правильно поняли, что означает для крымских татар День памяти депортации, – надо сначала открыть для них сам этот народ. Жить рядом еще не значит понимать? Пока ты не узнаешь языка – в большом смысле – твоего соседа, ты не можешь понять: о чем он кричит? (Пауза.)

Если бы все мы думали об этом, – люди бы лучше поняли: кто 18 мая идет в колоннах? почему? и куда? (Пауза.) И это была бы уже не чья-то политика, не чья-то демагогия. (Пауза.)

А еще – запишу на кассету: как мы с Вами говорим, навеки. Я мечтаю о том дне, когда 18-го мая по улицам пройдут не только крымские татары. (Пауза.) Я имею в виду не одних армян, греков, немцев и других депортированных. (Пауза.) Я имею в виду всех крымчан. (Пауза.) Вот это будет действительно великий день. Действительно День Победы – над злом. Вот за такие победы – народы получают волшебный край.

Ахтем: (После паузы.) Все – не пойдут.

М. А.: Конечно! Всегда найдутся олухи Царя Небесного, которые ничего не поймут. (Мягко, но сильно.) Важно, чтобы остальные – память не делили. Вагоны не делили… (Пауза.)

А люди пойдут! Если не будет ощущения: это нас не касается, это не наше… А такое ощущение воспитывали, – позвольте Вам прямо сказать, – с обеих сторон. С одной стороны: зачем нам ваш Пушкин, он оклеветал наш крымскотатарский народ. С другой стороны: а зачем нам знать что-то про ваш народ?.. На стыке и рождается вот эта реакция: «это их сюжет», «а это их проблема». (Пауза.) Может быть, самое страшное: 18-е мая пытаются запереть в своем национальном вагоне и те, и те. И «свои» политики, и «несвои». Потому что, если люди объединятся по-пушкински: вокруг «муз» и «мира», в «волшебном краю», – тут уж никакой политике никаких дивидендов для себя не извлечь. (Долгая пауза.)

Всё, Ахтем, дорогой, – Вам еще обоснование спектакля писать!

Ахтем: (Прочувствованно.) Спасибо.

Дата добавления: 2015-06-26