Привычное понятие истины

Улыбка прогонит боль и болезни

Если вы чувствуете боль и недомогание в любой из частей вашего тела, в любом из ваших органов — улыбнитесь этим частям тела, задержите в них Улыбку несколько дольше, поговорите с ними, получите от них ответ, пока не увидите, что они стали мягкими, более открытыми или что их цвет изменился с темного на светлый.

Что же понимают под “истиной”? Под этим возвышенным и в то же время стертым и тупым словом “истина” имеется в виду то, что делает истинное истинным. Что представляет собою нечто истинное? Мы говорим, например: “Принять участие в осуществлении этой задачи — истинная радость”. Мы имеем в виду: это неподдельная, действительная радость. Истинное, это — действительное. Так мы говорим о неподдельном золоте в отличие от фальшивого. Фальшивое золото в действительности не то, чем оно кажется. Оно — только “кажимость” и поэтому недействительно. Недействительное обычно противопоставляется действительному. Но ведь мни­мое золото — это также нечто действительное. Поэтому ска­жем яснее: действительное золото это — настоящее золото. “Действительно” же как то, так и другое, как настоящее золо­то, так, и не в меньшей мере, и имеющее хождение ненастоя­щее. Следовательно, истинность настоящего золота не может быть уже оправдана его действительностью. Снова возникает вопрос: что называется в данном случае истинным и настоя­щим? Настоящее золото это такое действительное, действи­тельность которого согласуется с тем, что мы “собственно” уже заранее всегда понимаем под словом “золото”. И, наобо­рот, там, где мы предполагаем фальшивое золото, мы говорим:

Здесь что-то не то. Напротив же, относительно того, что явля­ется тем, “что оно есть”, мы замечаем: Это то. Вещь та.

Однако слово “истинный” мы относим не только к действи­тельной радости, настоящему золоту, сущему; истинным мы называем не только все сущее, но истинным или ложным мы называем прежде всего наши высказывания о сущем, которое само по своему характеру может быть настоящим или ненастоящим, выступая в той или иной форме в своей действительности. Высказывание является истинным, если то, что оно подразумевает и о чем говорит, согласуется с вещью, о которой высказывается данное суждение. Также и здесь мы говорим:

Это правильно. Но теперь уже правильно является не вещь, а предложение.

Будь это вещь или предложение, истинно то, что правиль­но, истинное — это согласующееся. Быть истинным и истина означают здесь согласованность, а именно согласованность двоякого рода: с одной стороны, совпадение вещи с тем, что о ней мыслилось раньше, и с другой стороны, совпадение мыслимого в высказывании с вещью. Этот двойственный характер согласования отражает традиционное определение сущности истины: veritas est adaequatio rei et intellectus. Это может означать: Истина есть приравнение вещи к познанию. Но это может также говорить следующее: Истина есть приравнение познания к вещи. Действительно, приведенное определение сущности обычно дают в формуле: veritas est adaequatio intellectus ad rem. Однако, так понимаемая истина, истина предложения, возможна только на основе истины вещей: adaequatio rei ad intellectum. Оба понятия сущности veritas всегда подразумевают ориентацию по... и мыслят вместе с тем истину как правильность.

Однако речь идет не о простом переходе одного в другое. Более того, intellectus и res — в каждом отдельном случае имеется в виду различное. Чтобы убедиться в этом, мы должны свести привычную формулу, принятую для определения поня­тия истины к ее ближайшему (средневековому) источнику. “Veritas als adaequatio rei ad intellectum” — заключает в себе не трансцендентную идею Канта, согласно которой “предметы считаются с нашим познанием”,— эта идея возникла уже позднее и стала возможной лишь благодаря признанию субъ­ективности человеческого существа,— а теологическую веру христианства в то, что вещи, если они существуют в том виде, каковы они суть, существуют только постольку, поскольку они, будучи когда-то созданы, как таковые (ens creatum), соответ­ствуют предначертанной в intellectus divinus, т.е. в духе божием, idea, и поэтому отвечают требованиям идеи (правиль­ны) и в этом смысле являются “истинными”. Ens creatum есть также intellectus humanus, который как данная богом челове­ку способность является достойным его idea. Но рассудок удовлетворяет требованиям идеи только благодаря тому, что он в своих предложениях осуществляет приравнивание мысли к вещи, которая, в свою очередь, сообразуется с idea. Воз­можность истины человеческого познания, если все сущее является “сотворенным”, основывается на том, что вещь и предложение равным образом отвечают требованиям идеи и поэтому соотносятся друг с другом в единстве божественного созидания. Veritas как adaequatio rei [creandae] ad intellectum [divinum] дает свободу для veritas как adaequatio intellectus [humani] ad rem [creatam]. Veritas в сущности всегда подразумевает convenientia, соглашение сущего — как сотворенного — с творцом, “согласие” на основе согласован­ности божественного порядка.

Но этот порядок, если выбросить из него идею сотворения мира, можно представить себе, наконец, в общей и неопреде­ленной форме так же, как мировой порядок.

Вместо теологического представления о творческом акте предполагается планомерность всех предметов через мировой разум, который сам устанавливает себе законы, а поэтому и претендует на непосредственную доступность своих сверше­ний (на то, что считают “логическим”). То, что истинность предложения состоит в правильности высказывания, больше не требует никакого особого обоснования. Даже и в том слу­чае, когда делают напрасные попытки объяснить происхожде­ние правильности, ее ставят условием как сущность истины. Подобным образом предметная истина означает совпадение наличной вещи с “разумным” понятием ее сущности. Созда­ется видимость, что это определение сущности истины как будто бы остается независимым от толкования сущности бытия всего сущего, которое включает в себя соответствующее толкование сущности человека как носителя и исполнителя. Так формула сущности истины (veritas est adaequatio intellectus et rei) приобретает свою ясную для всех обычную значимость.

Во власти простоты данного понятия истины едва обраща­ют внимание на эту простоту как нечто само собою разумею­щееся в его существе: также воспринимают как нечто само собою разумеющееся и то, что истина имеет свою противоположность и что имеется также неистина. Неистинность предложения (неправильность) есть несогласованность высказывания с вещью. Неистинность вещи (неподлинность) означает несовпадение сущего со своей сущностью. Неистинность мож­но каждый раз понимать как несовпадение.

Последнее выпадает из сущности истины. Поэтому там, где имеет значение восприятие чистой сущности истины, неистин­ность, как противоположность истины, может быть устранена.

Но требуется ли вообще особое освещение сущности истины? Не достаточно ли представлена чистая сущность истины в том общезначимом понятии, которое не обременено никакой теорией и защищено своей простотой. Если мы к тому же примем такое сведение истинности предложения к истинно­сти вещей за то, что оно показывало вначале, за теологическое объяснение, и если мы получим в чистом виде философское определение, оградив его от вмешательства теологии, и огра­ничим понятие истины истинностью предложения, то мы встретимся также, если не с древнейшей, то с древней тради­цией мышления, согласно которой истина есть согласован­ность высказывания с вещью. Что остается теперь еще неясным, если предположить, что мы знаем, что озна­чает согласованность высказывания с вещью? Знаем ли мы это?

Дата добавления: 2015-06-26