Корешки попа Ивана

ВОЖА

Тих послеобеденный час теплого августовского дня. С высокого холма русским ратникам были видны в плавном изгибе реки Вожжи [280]белые громады облаков. Утонули они в реке, замерли, притаились, точно ждут чего–то. Ждут и люди. Есть чего ждать!

Не зря поп Иван корешок припасал. «Арабшах сорвался с цепи повиновения – Арабшах должен умереть!» – Так решил Мамай, так и стало по воле его. Теперь можно было послать мурзу Бегича на Русь.

Спешно собрав московские полки, князь Дмитрий бросился навстречу ордынцам, не дал перейти рубежи, встретил врагов за Окой в Рязанском княжестве. Сошлись рати, стали, четвертый день стоят, а между ними речка Вожа течет.

Но сегодня в полдень приказ князя Дмитрия всколыхнул московские полки. Отошли они от берега, поднялись на кручу: добро пожаловать, гости дорогие, сюда, через Вожу! На правом крыле во главе полков стоял князь Данило Пронский, на левом московский окольничий Тимофей Вельяминов, в середине сам князь Дмитрий.

В мареве нагретого солнцем воздуха дрожат заречные леса. Там мелькают пестрые халаты ордынцев. Все больше их. Двинулась орда! Жди удара!..

Вместе со всеми следит за врагами и Семен Мелик. Необычно бледно и сурово лицо Семена, необычны мысли его. Привык Семен к походам и битвам, привык, уходя, говорить Насте:

– Опять плакала? Аль забыла, что отпела меня? Чего отпетому сделается!..

Так повелось у них, к шутке этой и сам привык, перед битвой хотелось верить, что в бою ему смерть не написана, а в сече рубился бездумно, забыв о примете, и лишь потом вспоминал о Настином измученном лице. Так повелось. Но сегодня, завидев за Вожей всадника в золоченом доспехе, поняв, что сам мурза Бегич выехал к реке и смотрит на строй русских полков, насторожившись, как барс перед прыжком, Семен не мог думать только о битве. Стало понятным то, что всю жизнь вставало между ним и Настей, стала понятна мука Настина, вечная тревога ее. Не о себе думал Семен, о сыне:

«Парню пятнадцать лет, вытянулся он, и силенка появилась. Конечно, в битву ему рано, но разведчиком или гонцом в самый раз быть, и, не распори он намедни ногу, сорвавшись со старой сосны, из–под самой борти, стоял бы Ванюшка над Вожей, пусть не в первых рядах, а стоял бы…» – Тревога за сына сжимала сердце Семена. Покосился на соседей. Лица хмурые, губы плотно сжаты. Молчат люди, знают – подбадривать друг друга не надо, о похвальбе и думать забыли…

А внизу, за Вожей, врагов все прибывало. Семен взглянул в сторону князя Дмитрия. «Что ж он? Неужели даст врагам перейти реку?»

Дмитрий сидел на могучем белом коне. Рядом чуть колыхалось красное полотнище московского стяга. Тень от стяга то набегала на Дмитрия, то уходила прочь. Ветер слегка шевелил темные густые завитки бороды. Мерно поднималась широкая грудь, затянутая в добротный простой доспех. Князь смотрел на врагов настороженно, зорко, но спокойно.

«Да, князь решил встречать врагов здесь, на высотах».

Дикий рев донесся снизу. Сломались отражения облаков в зеркале Вожи. В вихре брызг ордынские тысячи кинулись через реку.

Семен увидел бледную радугу, вставшую в тучах водяной пыли над головами врагов. Сквозь радужную завесу виден тот берег, а на нем все новые и новые массы ордынцев.

Какая сила, какое мужество устоит перед этими разъяренными полчищами?

Бегич подъехал к самой воде, смотрел за реку, стараясь не проглядеть, когда дрогнет русская рать.

С ходу, не сдерживая лошадей, ордынцы ударили стрелами. Пронзительный, воющий свист тысяч стрел повис в воздухе.

Бегич видел, точно полымя плеснуло по русской рати: то воины прикрылись красными щитами.

Двойной удар! Две татарские стрелы, оперенные одна белыми, другая пестрыми перьями, вонзились в щит Мелика. Тотчас же за спиной насмешливо рявкнул Фома:

– Глянь, робяты! Выдохлись басурмане! Видать, своя шкура, хошь и не соболья, а темного соболя дороже!

Семен опустил щит.

«Где же стремительный поток вражий? Где же ярость его? Почему сдерживают ордынцы лошадей?..»

– Не рожала сука жеребяти, не ударить вам, поганые, в русские щиты! Так, што ли, басурмане? Али…

Фома не успел кончить своей издевки. Дмитрий поднял меч:

– Вперед, братья! За жен и детей! За Русь порадейте!

Как волна прокатилась над русским строем, опустились копья. Нет, русские ратники не сдерживали коней и о головах своих не думали. Не ради добычи мчались они на ордынские тысячи. У каждого свои счеты с Ордой. У всех общее горе – иго! Порабощенные мчались на поработителей! И не хватило ярости у ордынцев. Одно дело, – зная, что другие тумены [281]пошли на охват, – скакать на врага, поглядывая меж лошадиных ушей вперед, туда, где за строем полков дымятся костры обоза, где будет добыча, рабы, и совсем иное – видеть, что сверху, с горы, на тебя летят сверкающие броней конники, на тебя направлены острия их копий. Нет, не хватило ярости у ордынцев. Бросая копья, начали они хребты показывать, но и уйти за реку не успели.

Первый удар! Треск ломающихся копий, вспышки выхваченных из ножен мечей и черный, свистящий дождь стрел из–за Вожи.

Конь Мелика со стрелой в груди грянулся на землю. Не долго пролежал Семен оглушенный. Придя в себя, выбрался из–под судорожно бьющегося тела коня, встал.

Далеко внизу кипящая красная Вожа. Разве поймешь отсюда, с горы, от кровавого заката или от вражьей крови покраснела река. До боли стискивая рукоять меча, Семен глядел на битву, потом побежал к Воже и тут же остановился.

«Поздно!»

Горестно опустил голову и у самых ног увидел могучий татарский лук, высыпанные из саадака стрелы.

Вздрогнув от радости, схватил лук, наложил стрелу. Свистнув, она умчалась. Успел разглядеть, что стрела ударила в гущу врагов.

Семен нагнулся за следующей.

Игнатий Кремень лежал на обочине дороги. На плечи накинут кафтан, а под кафтаном голое тело. Рубаху изорвал знахарь, делавший перевязку. Невольно содрогался Игнатий, вспоминая лезвие татарской сабли. Сверкнуло оно ему в глаза там, в битве на берегу Вожи. Удар пришелся поперек лица. От неминуемой смерти спасла прикрывавшая нос стрелка шлема, но конец сабли, сорвавшись со стрелки, надвое рассек щеку. Всю ночь лицо жгло, как будто раскаленный клинок вошел в рану да там и остался. К утру боль немного отупела. Видно, помогло зелье, положенное знахарем.

Игнатий поднял голову, осторожно поддерживая набрякшую кровью повязку. Взглянул на дорогу. Туман. Ничего не разглядишь, а скрип тележный слышен. Согнал князь Дмитрий мужиков из окрестных деревень везти раненых, тянутся возы по Коломенской дороге.

Ночью проситься на телегу Игнатий не посмел: в телегах везли людей так страшно изрубленных, что о своей горящей огнем ране стыдно было и говорить, но к утру слабость одолела.

«Надо проситься».

Игнатий поднялся, не сдержал стона, шатаясь, побрел к дороге.

– Подсадите, братцы, тяжко мне. – Попросил и остановился, пораженный тем, что увидеть пришлось. В телегах лежат смуглолицые, накрытые пестрыми халатами, за телегами на привязи шагают тоже одетые не по–нашему. Выходят из тумана, бредут мимо и в тумане тонут. Как в тумане, прошла неясная мысль: «Татары!» – Приглядевшись, Игнатий понял, что и возчики не те, которые проходили ночью. Эти явно не простые мужики. «Вон тот с мечом, а этот даже в шлеме».

– Подвезите, братцы…

– А ты кто таков, чтоб тебя возить? – голос громкий, сочный, веселый.

Нельзя было Игнатию рот открывать. Опять во рту солоно. Опять кровь пошла. Проглотив соленый глоток, ответил, едва шевеля губами:

– Порублен я.

– Порублен? Многие нонче так порублены. Жди мужиков, они подберут, а нам нельзя. Аль ослеп, не видишь: мы слуги боярские, боярский полон везем.

– Ордынцев везете, а свой погибай.

– Это как тебе на роду написано. Может, и сгниешь, на то судьба. Ну чего на дороге стал! Отойди.

В голове у Игната мешалось, так и не знал, померещилось или вправду услыхал он слова:

– За ордынцев выкуп боярину будет, а кого не выкупят – в рабы, а от княжого человека кой прок?

Игнатий опустился на пыльную придорожную траву, не усидел, повалился ничком. «Хошь бы наши, из ратников кто мимо ехал… Нет, далеко они, за Вожу ушли…»

Рать и на самом деле была вся за Вожей, только совсем недалеко. Полки стояли тут же, за рекой. Вперед идти нельзя: туман. Все потонуло в белом мареве. Стояли тихо, вслушивались, ждали вражьего удара. Вперед и глядеть нечего: белым–бело впереди. Люди больше наверх поглядывали, там начинало голубеть, иной раз пробрызгивало светом.

– Расходится.

– Помаленьку.

– Тише! Слушайте… топот!

– Ордынцы?!

Из тумана вынырнул человек, крикнул по–русски, чисто:

– Эй, люди! Где князь Дмитрий?

Во всаднике не сразу признали Семена Мелика, в тумане не разглядишь, да и ушел он пеший, а вернулся на татарском жеребце.

– Где князь? – задыхаясь, повторил он.

Откликнулись голоса:

– Недалече.

– Здесь Дмитрий Иванович.

– Скажи, Семен, орда где?

Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:

– Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282]и шатры, и алачуги, [283]и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…

Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:

– Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…

– Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.

Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов – окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:

– Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, – на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.

В редеющем тумане рати двинулись вперед, а когда своими глазами увидали брошенный татарский табор, по полкам пошел говор:

– Ишь удирали!

– Известно, у страха очи выпучены.

– Други, а ведь и вчера ударить на нас у них духу не хватило.

– Правда, не хватило!

– Да неужто татары нас бояться стали?

– Будет вам судачить! Дело–то просто: ждали татары, что мы и на Воже, как на Пьяне, пьяны будем, да просчитались, с того просчета и побежали. А вы раскудахтались: «Боятся нас ордынцы, боятся!» А того невдомек, что от слов, от мыслишек таких мечи ржавеют.

Проезжавший мимо Дмитрий Иванович взглянул: «Кто говорит так?»

Говорил Фома. Князь молча проехал мимо. Чего угодно, но мудрости не ждал он от Фомы. А вот на тебе, все, как на ладонь, выложил старый брехун. Омир не Омир, [284]Аристотель не Аристотель – просто Фомка–тать, а как сказал: «От мыслишек таких мечи ржавеют». А ржаветь им нельзя!

Весь день пролежал Игнатий Кремень в полузабытье. Весь день дорога была пуста, и только к вечеру снизу от Вожи заскрипели колеса. Игнатий силился встать – куда там, голову из пыли не поднять. Надо кричать, молить – язык, как колода.

«Ужели и эти мимо проедут, ужели не подберут?»

Скрип колес близился, близился и сразу стих. Игнатий шевельнулся, застонал. Над ним голос:

– Никак это Игнатий Кремень лежит? – Голос знакомый, но чей, Игнатий сообразить не мог. Тот же голос приказал:

– Поднимите его, положите в телегу, пусть поп Иван потеснится.

Игнатия шевельнули, подняли, он открыл глаза. Над ним нахмуренное лицо Бренка, вокруг ратники. У телеги воины замешкались, кто–то причитал. О чем, Игнатий не понял, услышал только, как Бренко прикрикнул коротко, срыву:

– Тебе сказано, потеснись! Ну–ко, ребята, шевельните попа.

Из телеги вопль:

– Мучайте! Терзайте!

От крика этого Игнатия передернуло, он застонал, заметался. Бренко сказал ему:

– Ты, Кремень, не пеняй на меня, что кладу тебя в одну телегу с этим гадом. Нет у меня другого воза.

Поп всхлипывал:

– За што? За што?

Бренко ответил злобно, как кнутом ударил:

– Ты, Иуда, помолчи! – Передразнил: – За што! Или не ведаешь? Лютых зелий мешок не у тебя нашли? Спознался с кнутом…

Поп опять взвыл:

– Спознался, говоришь. Тебе бы, боярин, так спознаться. Вся спина у меня ободрана.

– Дай срок. На Москве пытки отведаешь. В застенок тебя везем.

– Откуда, откуда вызнали? – всхлипнул поп.

Бренко ответил и на это:

– От русских людей, что в Орде погибают. Видели, как ты корешки Ваньке Вельяминову отдавал царевича Арапшу потчевать, знали, что ты к Мамаю утек. Лучше сознайся, почто на Русь с отравой шел, а то как бы не велел тебя князь смертию казнить.

– Врешь! Врешь! – плакал поп. – Не бывало такого на Москве. В Русской правде о казни смертной не записано.

Бренко не ответил. Отвернулся, крикнул:

– Поехали!

Опять заскрипели колеса. Поп затих. Лежал он на животе, лицом в сено, изредка всхлипывал. Игнатия поп совсем затеснил, но тот молчал, терпел, думал и внезапно, сам не зная почему, нашел в себе силы раскрыть рот, сказать:

– Поп, повинись… лучше будет…

Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану. Больше уговаривать попа не стал, а поп живо поднял голову, наклонился над Игнатием, дохнул в лицо.

– Думаешь, лучше будет?

Кремень молча мигнул.

– Я и сам то же думаю, – прошептал поп и, встав в телеге на колени, запричитал:

– Слушайте меня, люди русские, и ты, боярин Бренко, и ты, товарищ мой по скорбному ложу…

Преодолевая боль, Кремень сквозь стиснутые зубы пробормотал:

– Не бывал я товарищем Каину…

– Именно! Именно! – кивнул поп. – Аки Каин, я! Окаянный я! Грешен! – Оглянувшись на столпившихся вокруг воинов, продолжал: – Велел мне поганый Мамай идти вместе с ордой. Сказал нечестивый Мамай: «Аще побьет князь Митрий мово мурзу Бегича, иди, поп, на Русь, отрави князя Митрия да князя Володимира, отрави ближних бояр. Тако и будет победа на стороне ордынской», а я, Мамая страшась, пошел.

– Небось, заплатить Мамай обещал?

Поп сердито взглянул на спросившего: «Чего глупость спрашивать?» Однако ответил, но, видно, забыл о покаянии, ответил с ухмылкой:

– Это само собой.

Тогда Бренко, ухватясь за резной передок телеги, закричал:

– Ты бы и меня отравил, дьявол!

Поп от страха осел, мотал головой.

– Ты и Русь погубил бы!

Игнатий Кремень приподнялся, взял Бренка за локоть.

– Полно, боярин, не серчай! Не под силу Иуде Русь погубить, зелья не хватит! – поперхнулся кровью, замолк и, валясь на сено, все–таки повторил: – Не хватит!

14. НА ЛАЧЕ–ОЗЕРЕ

Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285]развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.

«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»

За темной полосой озера – деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними – темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».

У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:

– Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…

– Так уж одной брусникой и живы?

– Место наше худое, мокрое. А ноне беда паче – наши мужики бога прогневили: жита у них вымокли.

– Бог терпел и нам велел.

– Вот и мы мужикам то ж толковали, а они во грехах погрязли и оброка не отдали.

– Так–таки ничего с мужиков и не взяли?

– Ну как не взять! Взяли! А недостачи большие.

– Или у вас лесу мало? Или батогов сделать не из чего?

– В том и беда, что лес вокруг. Мужики от батогов в лес ушли всей деревней, не сыщешь их. Хуже того, наученные беглым холопом Ильей, мужики впали в ересь, дескать, нет того в писании, чтоб монахи с хрестьян дани брали.

Странник сурово поддакнул:

– Экий грех! Воистину соблазн и ересь!

– И не говори! – Монах вздохнул всей утробой. – Аль уж последние времена настают, а только, диаволу на потеху, мужики, уходя, пытались запалить нас. Глянь, Благовещенская башня обгорела.

Монах кивнул в сторону угловой башни, стоявшей у самого приплеска. Поглядел на башню и странник, а монах вдруг спохватился:

– Разговорился я с тобой, ты иди, божий человек, иди с миром…

Странник на это сказал строго:

– Веди меня сей же час к отцу игумену.

– Я, чай, те только что сказывал: мы странных не приемлем.

– Не твоего ума дело, – странник ткнул посохом прямо в толстый живот монаха, – веди к игумену.

Пришлось вести.

Игумен встретил странника спесиво, но, взглянув в лицо ему, ахнул:

– Святители! Никак отец Пимен!

Странник нахмурился. Игумен понял, приказал монаху:

– Брат Сысой, выйди.

Пимен сам проверил, плотно ли монах закрыл дверь кельи, потом строго спросил:

– Ты, отче, язык за зубами держать умеешь?

– Умею, отец Пимен.

– Непохоже! Пошто знать Сысою, что меня Пименом зовут? Ты бы еще при Сысое меня архимандритом Переславским назвал. Пришел к тебе странник, так странником мне и быть. Сумеешь язык за зубами держать – и на зуб получишь. Слышал я, отощали вы, помочь вам нужна.

– Как еще и нужна–то, бунтуют у нас холопы.

Пимен круто повернул разговор:

– Поп Иван, что сослан к тебе, жив?

– Покуда жив.

– Где он?

– В срубе сидит.

– Веди к нему. Сведешь – иди прочь. О чем я с попом говорить буду, ведать тебе не надобно. Понял?

– Как не понять, отец Пи… – Игумен поперхнулся словом.

– Только не один он в срубе. Ильюшку–то ересиарха мы все ж словили и в сруб бросили.

– И, чаю, оттуда живым не выпустите?

– Как можно! Сей пес смердящий хуже лютого волка. Соблазнитель и лжец…

– Да отколь он? Сведали?

– Из Рязани. Сам, злодей, сказывал.

Пимен насторожился.

– Значит, сие князя Олега Рязанского козни! Далече хватил князь Олег.

– Нет, отче! Нет! Еретик Илейко в давнопрошедшие годы сбежал от ныне покойного боярина Вельяминова Василия Васильевича. Вдругорядь бежал Илейко от князя Суждальского, в тот самый раз, когда князь Дмитрий Иванович Суждаль повоевал.

– Давно то было.

– Давно. Бежал Илья в Рязань и жил там долго, а как Царевич Арапша Рязань повоевал, князь Олег и вздумал, дабы казны добыть, беглых холопов имать и за выкуп хозяевам выдавать. Вызнали, что Илья беглый холоп, пошли его вязать, а Илья сызнова убег да еще и в ересь ударился.

– Ладно, – зевнул Пимен, – многословен ты, отец, а во многословии несть спасения. Веди к попу Ивану, а что до ересиарха вашего, так мне – бес с ним…

В углу монастырского двора стоял врытый наполовину в землю сруб. Пимен обошел его кругом.

– Крепко сделано. Ни окон, ни дверей.

– Одно оконце есть.

– Вижу. Как же попа в сруб упрятали?

– Подняли два бревна на потолке, попа вниз столкнули, а бревна на место положили.

– Так. Ну теперь иди, отец игумен.

Пимен подошел к волоковому окошку, принялся колотить, сдвигая доску, закрывавшую окно. Разбухшая доска туго шла по пазам. Из узкой щели оконца потянуло прелым смрадом. Пимен осмотрелся вокруг, осторожно позвал:

– Поп Иван, а поп Иван…

В глубине под окном шорох. Вглядевшись, Пимен увидел слабо белевшее во мраке лицо.

– Пошто пришел, сказывай!

– Пришел милостыню творить. Вверженных в темницу посещать надобно. Ты сам, поп, знать о том должен.

– Пошто пришел? Не томи.

– Тяжко тебе?

В ответ поп всхлипнул:

– Насыщаяся многоразличными брашнами, [286]помяни мя, сух хлеб ядущего. Егда ляжешь на мякие постели, под собольи одеяла, помяни мя, под единым рубищем лежащего, и зимой умирающего, и каплями дождевыми, яко стрелами, пронзаемого.

Пимен кашлянул.

– Ты бы, поп, не мудрствовал. Моление Даниила Заточника [287]и я знаю, так почто же ты мне из него вычитываешь?

– Здесь, в этом монастыре, Даниил в заточении пребывал.

– То дело древнее, и поминать его почто? Ну к чему ты о зиме приплел, ныне еще осень.

Поп метнулся по срубу, ударился о стену, охнул, закричал со слезой в голосе:

– Мне в этом срубе зимой околеть аль тебе, архимандрит Переславский? Узнал я тебя! Глумиться пришел аль еще зачем? Говори!

Пимен отшатнулся, побледнел, потом, овладев собой, совсем приник к окошку, прошептал:

– Пришел выручать тебя, но орать будешь – уйду! Имени моего ты не ведаешь. Понял?

Из сруба так же тихо:

– Понял, отче! Имя твое я забыл.

– Вот и ладно. Из монастыря выручить тебя я не властен, на то воля князя, но в келью из сруба перевести можно. Будешь жить, как все монахи живут. Ну как?

– Заставь век бога за тя молить! Спаси! – задохнулся поп.

Пимен совсем притиснулся к оконцу, шепнул почти беззвучно:

– А за то ты мне корешков добудешь. Но помни: сболтнешь – в сруб!

Поп молчал. Пимен почувствовал, что лоб у него опять взмок.

«Сейчас завопит поп, выдаст меня!»

Но поп не вопил. Пимен наконец спросил:

– Ну что ж ты?

Поп, давясь рыданиями, пробормотал:

– Какие сейчас корешки, где их добудешь? Осень. А до весны в срубе мне не прожить.

– Ладно, на слово поверю. В келью пойдешь сейчас, а корешки припасешь по весне. Весной снова приду.

Поп как будто проглотил последний всхлип.

– Только бы из сруба выбраться! Сырость заела. Опаршивел я. Тело в язвах. Выручишь – будут тебе весной корешки. Только выручи, отец… отец… прости, имени твоего не ведаю.

– Ладно. Понятлив ты, поп, и лукав даже слишком. Товарищ твой где?

– Не бывал мне поганый еретик товарищем, – снова завопил поп, но Пимен не стал слушать его вопли, приказал:

– Волоки его к оконцу.

Илья подошел сам, спросил хмуро:

– Зачем я тебе, отец архимандрит, понадобился?

Пимен начал было приглядываться, но Илья подался назад, только два глаза горели из полумрака. Так и не разглядев его лица, Пимен сказал:

– Мне смелые людишки надобны, а ты, еретик, не трус?

– Не трус и не еретик! Еретики вы все…

– Я с тобой не спорить пришел, – оборвал Пимен, – слушай, бери в разум: из сруба тебя монахи не выпустят.

– Нет, куды там, – подтвердил Илья.

– А я выпущу и к себе на службишку возьму, но и ты, что прикажу, сделаешь.

Злым, лающим смехом отозвался Илья:

– Значит, ножам кого пырнуть аль корешки подсыпать – мое дело будет?

– Твое. И чтоб не умствовать у меня, догадлив больно…

– К чему умствовать, – тихим голосом начал Илья, – я и без того насквозь тебя вижу, святой отец, правду я мужикам говорил: «Не кормите монахов – слуг сатанинских». Боярам да князьям учиться у вас злодействам пристало! Пауки! Аспиды! Василиски! – гремел Илья в исступлении.

Пимен сперва попятился, потом бросился к срубу, несколькими ударами задвинул доску волокового оконца. Крики Ильи стали глуше.

Осторожно, с оглядкой к Пимену подошел игумен.

– Что скажешь, отче?

Пимен круто повернулся к нему, негромко, но яростно прохрипел:

– Попа выпустить, еретика удавить!

Игумен покачал головой.

– Он и сам не долго протянет, а давить негоже: грех.

– Нельзя ждать! Язык у него длинный!

– Что ж, – понимающе откликнулся игумен, – язык укоротить можно. Небось, с резаным языком немного наговорит…

Дата добавления: 2015-06-26