Алан Глинн 5 страница

– Потом ещё есть, ну не знаю, великие спортивные моменты. Бейб Рут. Тайгер Вудс. Во, космическая программа. Да им переводу нет.

– Хмм.

– И мне кажется, у всех книг должны быть похожие названия, – продолжил я. – Что‑нибудь узнаваемое – например, моя, «Включаясь: от Хэйт‑Эшбери до Силиконовой Долины», так книга Дина вместо просто «Венеры» может называться «Снимая Венеру: от… Пикфорд до Пэлтроу», или «от Гарбо до Спенсер», в таком ключе. Клер, если она ограничилась парнями, может называться «Взращивая сыновей: от Бивера до Барта». Не знаю. Пусть будет общая формула, их будет легче продавать.

На другом конце провода уже давно молчали, а потом раздалось:

– И что я должен по‑твоему сказать? Сегодня пятница. У меня есть проекты, которые надо сдать сегодня.

Я представил Марка в кабинете, скрюченного, ошалевшего, пытающегося управиться с кучей работы, едва надкусанный чизбургер у него на столе, секретарша, в которую он влюблён, ритуально унижает его каждый раз, как их взгляды встречаются. У него кабинет без окон на двенадцатом этаже старого здания Портового Управления на Восьмой‑авеню, и он проводит там большую часть жизни – включая вечера, выходные и праздники. Во мне поднялась волна презрения к нему.

– Ладно, – сказал я. – Знаешь, Марк, мы обсудим всё в понедельник.

Закончив разговор, я начал расписывать возможную форму серии, и через два часа подготовил предложение на десять наименований, включая краткие содержания и список ключевых иллюстраций для каждой. Но потом – какой шаг сделать следующим? Мне нужны полномочия, чтобы взяться за этот проект. Я не могу просто работать в вакууме.

Позиция Марка, его отсутствие интереса меня задели, и я решил позвонить Мельцеру и представить идею ему Я знал, что у Марка и Арти не самые хорошие отношения, и что Арти с радостью ухватится за возможность нагнуть Марка, но примет ли он моё предложение или нет – это другой вопрос.

Я вышел прямо на него и начал говорить. Не знаю, откуда что бралось, но к концу разговора я фактически уговорил Мельцера реструктурировать всю компанию, поставив серию про двадцатый век в центр нового плана работ. Он хотел встретиться со мной за обедом, но их с женой пригласили в Хамптонс на выходные, и если бы он отказался, жена бы его убила. Но он был возбуждён, не хотел вешать трубку, как будто чувствовал, что эта потрясающая возможность начинает выскальзывать у него из рук…

На следующей неделе, сказал я, мы встретимся на следующей неделе.

Остаток дня я провёл за работой над инструкцией по телекоммуникациям для Марка и расширением плана для Арти – не чувствуя в этом противоречия, даже не задумываясь, что мои действия могут стоить Марку Саттону работы.

Что касается прихода от МДТ – в тот четверг и пятницу – ничего нового в нём не появилось, никакого особого кайфа, только, как прежде, то, что я могу описать лишь как блядскую свирепую волну необходимости занять себя чем‑нибудь. В квартире делать было уже нечего, потому что я всё переделал – не считая того, что я хотел сделать ремонт, поменять мебель, покрасить стены, отодрать старый паркет, но за это я пока не брался – и у меня не было вариантов, кроме как направить энергию на написание текстов и подготовку материалов. И надо учитывать, что в такую работу обычно втягиваешься: Например, ты занимаешься ею, когда смотришь шоу Опры, когда лениво сидишь на диване с журналом, или даже когда спишь. В конце концов, работа будет сделана, даже если за пару дней и нё заметно никакой динамики.

В четверг ночью я спал пять часов, и спал хорошо, но ночью в пятницу дело пошло хуже. Я проснулся в 3:30 утра, и с час лежал в кровати, прежде чем сдался и встал. Поставил кофейник и принял дозу МДТ – что значит, в 5 утра я уже был в строю, а вот заняться было пока нечем. Тем не менее, я решил весь день провести дома и найти себе какую‑нибудь работу. Я принялся за книги по итальянской грамматике, которые купил, но ни разу в них не заглядывал, когда жил в Болонье. Я выучил итальянский достаточно, чтобы говорить, и даже достаточно для несложных переводов, но систематически языком не занимался. Итальянцы, с которыми я общался, чаще всего хотели попрактиковаться в английском, так что обычно можно было обойтись минимальными знаниями. Но теперь я провёл несколько часов, изучая систему времён и прочие основы грамматики – сослагательное наклонение, сравнительные формы, местоимения, возвратные формы – и что любопытно, я их узнавал, понимал, что я их знаю, раз за разом повторял: «Да, конечно, именно так и есть».

В одной из книг я проделал серию продвинутых упражнений и все их сделал правильно. Потом откопал старый номер еженедельного журнала новостей, «Рапогата», и, читая статьи о местных политиках, модельерах и футбольных менеджерах и большой материал о виагре, я чувствовал, что весь ледник пассивного словаря стронулся с места и выезжает на передний план моего сознания. После этого я взял классический роман Алессандро Манзони «I promessi sposi», который купил с самыми благими намерениями, но так ни разу и не открыл. Всё равно, у меня не было никакой надежды его понять, не больше, чем у того, кто едва начал учить английский, шансов прочитать «Холодный дом», но я всё равно за неё принялся, и скоро обнаружил, что наслаждаюсь живописной реконструкцией жизни в Ломбардии начала семнадцатого века. На самом деле, когда я отложил книгу странице на двухсотой, я едва ощущал, что читал её на чужом языке. А остановился я не потому, что мне надоело, а потому, что меня постоянно отвлекала идея, что мой разговорный итальянский теперь может быть на таком же уровне, что и способность читать.

На пару мгновений я задумался, потом достал записную книжку. Нашёл номер старого друга в Болонье и позвонил ему. Слушая гудки, я посмотрел на часы. У них там сейчас середина дня.

– Pronto.

– Ciao Giorgio, sono Eddie, da New York.

– Eddie? Cazzo! Come stai?

– Abbastanza bene. Senti Giorgio, volevo chiederti una cosa… – и так далее. Только через полчаса разговора – когда мы в подробностях обсудили ситуацию в Мексике, развод Джорджио и спуманте урожая этого года – Джорджио вдруг осознал, что мы говорим на итальянском. Почти всегда мы говорили на английском, потому что моего итальянского хватало только на обсуждение начинки пиццы и погоды.

Он восхитился, а я сказал, что занимаюсь по интенсивной программе.

Потом, закончив разговор, я продолжил читать «I promessi sposi» и к середине дня дочитал. Потом я вцепился в книгу по итальянской истории – общий обзор – и разобрался в пучке сложных взаимосвязей между императорами, папами, состоянием городов, холерой, унификацией, фашизмом… В свою очередь отсюда появилась куча специфических вопросов по новейшей истории, на большую часть из которых я не мог найти ответа, потому что у меня не было соответствующих материалов – вопросов о сделке Муссолини и Ватикана в 1929 году, участии ЦРУ в выборах 1948 года, масонской ложе «П2», Красных Бригадах, похищении и убийстве Альдо Моро в конце семидесятых… Беттино Кракси в восьмидесятых, Ди Пьетро и tangentopoli в девяностых. Я так и представил себе, как насыщенные событиями века стремительно сменяют друг друга, потом валятся, как колонны, беспомощно разбиваются о настоящее на тревожные, лихорадочные десятилетия, годы, месяцы. Я чувствовал, как сети заговоров и обмана – события, убийства, недоверие – свиваются во времени, скручиваются буквально у меня под кожей. Ещё я был убеждён, что при достаточном усилии воли это всё можно удержать в голове и понять, воспринять как физическую сущность с опознаваемой химической структурой… которую можно увидеть и потрогать, хотя бы на миг…

В субботу к утру, однако, я почувствовал, что МДТ перестаёт действовать, и, надо сказать, моё рвение понять сложные полимеры истории стало понемногу затихать. И я принял очередную таблетку. Но из‑за этого, конечно, я изменил динамику всего происходящего и раздробил ощущение времени и структуры, которые до того оставались у меня в жизни. Приём этого наркотика снова без перерыва вызвал усиленный эффект, и в результате я понял, что больше не могу оставаться дома, мне необходимо куда‑нибудь сходить.

Я позвонил Дину и мы с ним через час встретились в «Зола» на Макдугал. Я не сразу сумел скорректировать голос, скорость, с которой я произношу запутанные предложения, скорректировать в первую очередь себя, потому что, не считая пары телефонных разговоров, это была моя первая встреча с человеком с тех пор, как я начал принимать МДТ, и я не был уверен, как я буду себя чувствовать и как всё пройдёт.

За рюмкой мы быстро перешли к обсуждению Марка Саттона и Арти Мельцера, и я озвучил свою идею расширить серию про двадцатый век. Но я видел, что Дин странно на меня смотрит. Видел, как он хмурит брови, словно у него в голове зарождаются сомнения в моём психическом самочувствии. Мы с Дином оба были фрилансерами в «К‑энд‑Д», встретились там пару лет назад. Мы разделяли здоровое неуважение к этой компании и рабочую этику лентяев, так что с моей стороны разговор о редакторских предложениях и планах продаж был, как минимум, удивителен. Я как‑то закрыл эту тему, но потом обнаружил, что выдаю ему параноидальные теории про итальянскую политику, с большей страстью и подробностями, чем он мог бы ожидать от меня по любому поводу. Следующее, на чём он меня поймал, – думаю, только это удержало его от обвинения, что я накачался кокаином по самую маковку – то, что я не курю. Я же решил усилить его смущение, и взял у него сигарету, но только одну.

Вскоре пришли несколько друзей Дина, и мы вместе пообедали. Там была немолодая пара, Пол и Руби Бекстер, я с ними уже встречался, оба архитекторы, и молодая канадская актриса по имени Сьюзен. За обедом мы скакали с темы на тему, и скоро всем, включая меня, стало очевидно, что я буду исторгать вдумчивые, ужасающе чёткие мнения по любому вопросу до конца застолья. Я ввязался в затяжной спор с Полом про относительные достоинства Брюкнера и Малера. Разглагольствовал про шестидесятые, отдельно упомянув Реймонда Лоуи и обтекаемые формы. Следом начал разжёвывать итальянскую историю и природу времени, что, в свою очередь, перешло в долгое убеждение в неадекватности западной политической теории перед лицом стремительных глобальных перемен. Раз или два – как будто извне’ моего тела, будто сверху – я видел себя сидящим за столом, разговаривающим, и в эти мгновения я начинал прорубать дорогу сквозь узловатую чащу синтаксиса и латинского словаря, но не понимал, что говорю, насколько связна моя речь. Тем не менее, казалось, что всё идёт неплохо, хотя я и беспокоился, что как‑то слишком круто взял, я увидел у Пола то же самое, что раньше заметил у Арти Мельцера – возбуждённую потребность продолжать разговор со мной, как будто я поддерживаю его на плаву, придаю ему сил, обеспечиваю ему волны восстанавливающей энергии. А позже Сьюзен начала флиртовать со мной, случайно клала свою руку на мою, ловила мой взгляд. Я сумел отвлечь её, вернувшись к разговору о Брюкнере‑Малере, хотя не спрашивайте, зачем, потому что к тому моменту я уже подустал от этой темы, а она была красива.

После ужина, во всяком случае, мы пошли по ночным клубам, сначала в Думу, потом в Вергилий, потом в Мун, а потом в Гексагон. Не помню точно когда, но я принял ещё одну дозу МДТ где‑то в туалете. Помню только грубую, подсвеченную неоном сортирную атмосферу, отражения людей в зеркалах, кто‑то ухмыляется до ушей, смутные разговоры, кто‑то сползает по белому кафелю с отрешённым взглядом – бухие, обдолбанные, одуревшие – как будто они вдруг выпали из собственной жизни.

И я кажусь себе наэлектризованным.

Всё более дуреющий Дин пошёл домой где‑то после двух, и Сьюзен тоже. Появились друзья Пола и Руби, потом друзья их друзей. Потом Пол и Руби отвалились. Прошёл ещё час‑другой, и вот я сижу в большой квартире в Верхнем Ист‑Сайде с толпой людей, которых никогда не встречал. Все сидят вокруг стеклянного стола и занюхивают дорожки кокса – но я всё равно умудрился их заговорить. В какой‑то момент я встал, прошёлся, увидел себя в большом украшенном зеркале, которое висело над ложным мраморным камином, и осознал, что я в центре внимания, и о чём бы я ни говорил – бог знает, я мог выбрать любую тему – все в комнате, без исключения, меня слушают. Где‑то в пять утра, или в полшестого, или в шесть – не помню – я пошёл с парой ребят в закусочную на Амстердам завтракать. Один из них, Кевин Дойл, оказался инвестиционным банкиром в «Ван Лун и Партнёры», и вроде бы говорил, что может подкинуть мне информацию, хорошую информацию, которая поможет мне сформировать портфель ценных бумаг. Он настаивал, что мы должны встретиться на неделе, можно у него в офисе, можно вместе пообедать, или выпить кофе, в любой удобный день.

Другой парень всё время сидел и не сводил с меня глаз. В конце концов – потому что рано или поздно каждому надо спать – я снова остался в одиночестве. Весь день я носился по городу, по большей части пешком, рассматривал то, на что обычно не обращал внимания: гигантские жилые дома на западе Центрального парка, с башенками на крышах и готическими карнизами. Дошёл до Таймс‑Сквер, потом в Грамер‑си‑Парк и Муррей‑Хилл. Пошёл назад в направлении Челси а потом по Финансовому кварталу и Бэттери‑Парку. На пароме поехал на Сейтен‑Айленд, стоя наверху, чтобы меня обдувал свежий, бодрящий ветер. На метро доехал назад, пошёл по музеям, галереям, местам, куда не заходил годами. Посидел на концерте камерной музыки в Центре Линкольна, съел обед у Юлиана, почитал «New York Times» в Центральном парке и сходил на два фильма Престона Стерджеса в театре старого кино в Вест‑Виллидж.

Потом я снова встретил народ в «Зола», пошёл домой и лёг в кровать ранним утром понедельника.

Глава 9

После этого недели три‑четыре слились вместе, в длинную полосу… эластичного времени. Я постоянно… как? Был под кайфом? Обдолбан? Уторчан? Тащился? Плющился? Колбасился? Ни одно из этих выражений не подходит для описания опытов с МДТ. Но – какое слово ни выбери – я теперь был законченным потребителем МДТ ежедневно принимал одну, иногда две дозы, и едва перехватывал часок на сон, то тут то там. У меня появилось ощущение, что я – или, точнее, моя жизнь – растягивается экспоненциально, и скоро все пространства, что я занимаю, физические и прочие, уже не смогут меня вмещать, и на них обрушится громадное давление, может, вплоть до точки разлома.

Я терял вес. Ещё я утратил нить событий, так что точно не могу сказать, когда именно начал терять вес, но началось это, пожалуй, дней через восемь‑десять. Лицо моё осунулось, я стал легче, фигура пришла в норму. Не то чтобы я не ел, питался я нормально, – но по большей части салатами и фруктами. Я выкинул из рациона сыр с хлебом, мясо, картошку и шоколад. Забыл про пиво и газировку, зато пил много воды.

Я постоянно был занят.

Я подстригся.

И купил новую одежду. Потому что мне пришлось смириться с жизнью в квартире на Десятой‑стрит, с запахом плесени и скрипучим полом, но, по крайней мере, я сумел поменять гардероб, превращающий меня в часть этой квартиры. Так что я вытащил две тысячи долларов из конверта в шкафу и пошёл в Сохо. Там прошёлся по магазинам, потом поехал на такси с Пятой‑авеню на Пятидесятые. Примерно за час я купил чёрный шерстяной костюм, простую рубашку и шёлковый галстук от Армани. Потом взял коричневые кожаные туфли от А. Тестони. Ещё по мелочи закупился у Берии. За всю жизнь я сроду не тратил столько денег на одежду, но оно того стоило, потому что, надев новые, дорогие вещи, я почувствовал себя увереннее и спокойнее – и ещё, надо сказать, другим человеком. На самом деле, чтобы оценить себя в новой, дорогой одежде – вроде как пробная поездка в машине – я пару раз прошёлся по улице, а потом отправился на Мэдисон‑авеню, потом по финансовому кварталу, бодро летая туда‑сюда через толпу. При этом я часто ловил свои отражения в окнах офисов, чёрных плитах корпоративного стекла – отражения стройного парня, который по виду точно знает, куда идёт, более того, точно знает, что он будет там делать.

На другие вещи я тоже тратил деньги, время от времени ходил по дорогим магазинам и искал красивых, элегантно одетых консультанточек, покупал у них что придётся – авторучку «Монблан», часы «Пульсар» – только ради этого детского и смутно‑наркотически‑эротического ощущения, что тебя обволакивает пелена духов и личное внимание – «Сэр, попробуете вот эту?» С мужчинами я вёл себя агрессивнее, задавал подробные вопросы и требовал информацию, как в тот раз, когда я купил коробочный набор девятых симфоний Бетховена, записанных на концертах, и загнал консультанта в спор про современную значимость исполнительских традиций восемнадцатого века. Моё поведение с официантками и барменами тоже было для меня не характерно. Когда я ходил в такие места, как Солейл и Ля Пигна и Раглз – где я теперь появлялся регулярно – я был ужасным клиентом… по‑другому и не скажешь. Я тратил кучу времени на изучение меню вин, например, или заказывал то, чего нет в меню, или на ходу придумывал новый, сверхсложный коктейль и требовал, чтобы бармен мне его смешал.

Потом я ходил на концерты в Базилик или Виллидж Авангард, и болтал там с людьми за соседними столиками, и мои обширные познания в джазе обычно позволяли мне доминировать в любом разговоре, но при этом нередко бесили людей. Не то, чтобы я кого оскорблял, но я вдумчиво беседовал с каждым, и очень сосредоточенно, на любом уровне, по любому вопросу, из каждой встречи выжимая всё, что можно – интригу, конфликт, скуку, мелочи, слухи… мне было всё равно. Те, с кем я сталкивался, к такому не привыкли и сильно нервничали.

Потихоньку я осознал, какое действие оказываю на тех женщин, с которыми говорю, а иногда даже просто смотрю… через пару столов или через толпу. Это оказалось любознательное, удивлённое влечение, на какое я не рассчитывал, но вело оно к доверительным, открытым разговорам, и иногда – при каких условиях, не знаю и сам – они получались весьма насыщенными. Потом однажды, во время концерта Дейла Нунана в Свит‑Безил, бледная тридцатилетняя рыжеволоска, которую я разглядывал, подошла между песнями и села за мой столик. Она улыбнулась, но ничего не сказала. Я тоже улыбнулся и тоже промолчал. Потом подозвал официанта, и когда уже собирался спросить у неё, что она будет пить, она покачала головой и сказала: «Не надо».

Я замер, а потом попросил у официанта счёт. Когда мы уходили, буйный Дейл Нунан уже снова запел, я увидел, как она обернулась к столику, за которым сидела изначально. Я тоже туда посмотрел. Там сидела пара – мужчина и женщина, смотрели нам вслед, что‑то там махали, и в этой мимолётной картине телесного языка мне показалось, что я увидел нарастающее ощущение тревоги, возможно, даже паники. Но стоило нам выйти, и рыжеволоска взяла меня за руку, буквально потащила по улице со словами: «Боже мой, – с очень сильным французским акцентом, – эти вопли так меня утомили, не могу больше». Потом она засмеялась, стиснула мою ладонь, притянула меня к себе, словно мы знакомы уже не первый год.

Звали её Шанталь, она приехала сюда в отпуск из Парижа, с сестрой и её мужем. Я попытался разговаривать с ней по‑французски, без особого, впрочем, успеха, что её окончательно обаяло, и минут через двадцать я уже ощущал, что мы знакомы не первый год. Когда мы шли по Пятой‑авеню к Утюгу, я гнал ей о Бегунках на Двадцать Третьей, истории о копах, которые гоняли ребят, собиравшихся на Двадцать Третьей улице, чтобы подглядывать, как порывы ветра задирают проходящим женщинам юбки. Эти самые порывы появлялись из‑за расположения северного угла этого здания, объяснение, которое выродилось в лекцию о потоках ветра и конструкции первых небоскрёбов; представьте себе девушку, которой эта тема будет интересна в подобных обстоятельствах, но я как‑то умудрился – скорее всего – сделать беседу о полураскосых фермах и стеновых балках интересной, забавной, местами даже неотразимой. На Двадцать Третьей улице она встала перед Утюгом, ожидая, что произойдет, но в тот вечер ветра фактически не было, и единственным движением её длинной синей юбки была лёгкая дрожь. Она казалась разочарованной и выглядела так, будто вот‑вот топнет ножкой. Я взял её за руку и мы ушли.

Когда мы дошли до Двадцать Девятой улицы, на Пятой‑авеню мы повернули направо. Спустя мгновение, она сказала, что мы у её отеля. Сказала, что они с сестрой весь день ходили по магазинам, отсюда пакеты и коробки, и обёрточная бумага, и новые туфли, и пояса, и украшения, разбросанные по всей комнате. Когда до меня не дошло, она вздохнула и попросила не обращать внимания на бардак в комнате.

На следующее утро мы позавтракали в местной кафешке, а потом на несколько часов пошли в «Метрополитен». Шанталь собиралась провести в Нью‑Йорке ещё неделю, и мы договорились встретиться ещё раз, ещё раз – и конечно же, ещё раз. Один раз мы провели двадцать четыре часа, не выходя из её комнаты в отеле, и в это время я, в том числе, брал у неё уроки французского. Думаю, её впечатлило, сколько я сумел его выучить, и как быстро, потому что при нашей последней встрече в марокканском ресторане в Трибеке мы говорили практически только на французском.

Шанталь сказала, что любит меня и готова бросить всё, чтобы жить со мной в Манхэттене. Она бросит квартиру в Бастилье, работу в агентстве по помощи зарубежным странам, вообще парижскую жизнь. Мне нравилось быть с Шанталь, мне было плохо от того, что она уезжает, но мне пришлось её отговорить. Впервые мне было так легко с женщиной, и я не хотел перегибать палку. А ещё я не знал, как можно правдоподобно поддерживать наши отношения в глобальном контексте моей расцветающей привычки к МДТ. В любом случае, встреча наша отличалась эдакой нереальностью – и эта нереальность лишь укрепилась от тех личных подробностей, которые я ей рассказывал. Я говорил, что я инвестиционный аналитик, разрабатывающий новый рынок, предсказывающий стратегию на основании комплексной теории. И что я не приглашаю её к себе в гости на Риверсайд Драйв потому, что я женат – конечно, несчастливо. Расставание было сложным, но мне всё равно было приятно слышать – сквозь слёзы и на французском – что я буду вечно жить в её сердце.

Были и другие встречи. Однажды утром я пошёл домой к другу, Дину, на Салливан‑стрит, чтобы забрать книгу, и когда выходил из здания, разговорился с девушкой, которая жила на втором этаже. Судя по краткой биографии соседей, которую однажды поведал Дин, это одинокая белая женщина, компьютерная программистка, двадцать шесть лет, не курит, интересуется американским искусством девятнадцатого века. Пару раз мы сталкивались на лестнице, но как оно происходит в таких домах в Нью‑Йорке, где цветёт отчуждение и паранойя, не говоря уже об эндемической грубости, решительно не обращали друг на друга внимания. На этот раз я улыбнулся ей и сказал:

– Привет. Хороший сегодня денёк.

Она испугалась, пару наносекунд разглядывала меня, а потом ответила:

– Только если вы Билл Гейтс. Или Наоми Кемпбелл.

– Ну, может, – сказал я, потом оперся на стену и продолжил: – а что, если всё так плохо, могу я пригласить тебя выпить?

Она посмотрела на часы и сказала:

– Выпить? Сейчас десять тридцать утра, ты что, наследный принц Игрушечной Страны?

Я засмеялся.

– Может и так.

Она держала в левой руке пакет из АР, а под мышкой правой стискивала так, чтобы он не выпал, пухлый том. Я кивнул на книгу.

– А что ты читаешь?

Она испустила долгий вздох, словно говоря: «Чувак, я занята, ага… может, в другой раз». Вздох потихоньку сошёл на нет, и она устало ответила, мол, Томас Коул. Работы Томаса Коула.

– «Вид с вершины Холиока», – сказал я на автомате, – «Нортгемптон, Массачуссетс, Пейзаж после грозы, Ярмо». – На этом я сумел остановиться. – Тысяча девятьсот тридцать шестой. Масло, холст, сто тридцать на сто девяносто сантиметров.

Она нахмурилась и уставилась на меня. Потом опустила пакет, поставив его у ног. Выпустила книгу, взяла её неловко и начала листать.

– Да, – сказала она, почти про себя, – «Ярмо» – это оно. Я читаю… – Она продолжала растерянно листать книгу‑Я читаю для курсовой работы по Коулу, и… да, – она посмотрела на меня, – «Ярмо».

Она нашла страницу, подвинула книгу, но чтобы мы оба могли заглянуть, нам пришлось придвинуться друг к другу. Она была низенькая, с чёрными шелковистыми волосами, и носила зелёный платок с маленькими янтарными бусами.

– Запомни, – сказал я, – ярмо – это хомут – символ контроля над дикой природой. Коул не верил в прогресс, особенно если прогресс означал расчистку лесов и строительство железных дорог. Каждый холм и долина, написал он однажды – причём, надо сказать, неблагоразумно вторгся на территорию поэзии, – каждый холм и долина превращаются в алтарь Мамоне.

– Хм. – Она замерла, обдумывая мои слова. Потом, вроде бы, обдумала что‑то ещё. – Ты много знаешь о нём?

Я ходил с Шанталь в «Метрополитен» всего неделю назад и усвоил вагон информации из каталогов и статей, развешанных по стенам, а ещё я недавно читал «Американские образы» Роберта Хьюджеса, и кучу Торо и Эмерсона, так что спокойно ответил:

– Есть такое дело. Не сказать, чтобы я эксперт, но знаю порядочно. – Я чуть наклонился вперёд, изучая её лицо, её глаза. Она ответила на мой взгляд. Я сказал:

– Хочешь, чтобы я помог тебе с этой… курсовой?

– А ты… – сказала она тихо. – Ты можешь… В смысле, а ты не занят?

– Я же наследный принц Игрушечной Страны, помнишь, так что я ничем не занят.

Она в первый раз улыбнулась.

Мы пошли к ней домой и за два часа сделали грубый набросок курсовой. Спустя ещё четыре часа я, наконец, вышел из здания.

В другой раз я был в офисе «Керр‑энд‑Декстер», занёс туда бумаги, и столкнулся с Клер Дормер. Хотя прежде мы с ней встречались раз или два, я очень тепло приветствовал её. Она встречалась с Марком Саттоном, обсуждала вопросы контракта, так что я решил рассказать ей свою идею о парнях, начать с «Оставьте это Биверу», кончить «Симпсонами», и назвать её «Взращивая сыновей: от Бивера до Барта». Она громко рассмеялась и хлопнула тыльной стороной ладони по отвороту моей куртки.

Потом задумалась, будто перед ней вырисовалось то, что она прежде не видела.

Двадцать минут спустя мы уже курили вместе на двенадцатом этаже.

В этих ситуациях я продолжал напоминать себе, что только играю роль, что всё это – притворство, но так же часто казалось мне, что может я и не играю совсем, может, никакого притворства и нет. Когда МДТ загонял меня в очередную болезненную ситуацию, казалось, что моё новое «я» едва может вспомнить моё старое «я», уже не видит его сквозь туман, сквозь мутное окно толстого стекла. Как будто я пытаюсь говорить на языке, который прежде знал, но уже забыл, и как бы я ни старался, я не могу вернуться или переключиться назад – по крайней мере, без предельной концентрации воли. Часто было проще вообще не обращать внимания – да и с чего его обращать? – но в итоге вышло так, что мне стало трудно встречаться с людьми, которых я хорошо знал, или, точнее, с теми, кто хорошо знал меня. Встречаться и впечатлять незнакомца, притворяться другим человеком, даже с другим именем, было интересно и несложно, но когда я встречался с тем же Дином, например, я всегда ловил эти взгляды – озадаченные, прощупывающие взгляды. Я видел, что он борется с этим, хочет конфликта, назвать меня позёром, клоуном, самоуверенным мудаком, но при том же хочет оставаться рядом со мной и извлечь из встречи всё, что можно.

Ещё за это время я несколько раз говорил с отцом, и это было хуже всего. Он ушёл на пенсию и поселился на Лонг‑Айленде. Он время от времени позванивал, чтобы выяснить, как у меня дела, мы болтали пару минут, но были такие темы, которые он страстно мечтал обсуждать с сыном – а сын, то есть я, всегда агрессивно отказывался – и вот теперь у нас началась пустая болтовня о бизнесе и рынках. Он говорил о пузыре акций хай‑тека, и что он скоро лопнет. Мы обсуждали поглощение Waldrop CLX, о котором поутру писали все газеты. Как это поглощение отзовётся на ценах акций? Кто будет новым СЕО? Поначалу я слышал нотку подозрения в голосе моего старика, словно он думал, что я над ним издеваюсь, но постепенно он привык, вроде бы принял мою новую роль, в конце концов, – после долгих мучительных лет чувствительной хипповской ереси от сына – всё идёт так, как надо. Ну если не прям уж совсем как надо, то вполне в рамочках. Я включался в разговор, и может, впервые я говорил с ним так, как стал бы говорить с другим человеком. Но в то же время я осторожничал, чтобы не перегнуть палку, чтобы не сбивать с толку Дина. На том конце провода мой отец, мой отец – оживился, разбирается в себе, даёт прорасти в голове дремлющим надеждам, их почти слышно… хлоп! – может, Эдди теперь найдёт себе нормальную работу? – хлоп! – будет неплохо зарабатывать? – хлоп! – сделает мне внука?

Когда я вешал трубку после таких бесед, на меня наваливалась усталость, как будто я и впрямь делал ему внука, в гордом одиночестве, порождая некую отдельную, продвинутую версию себя прямо здесь, на полу. Потом, как ускоренный режим в документальном фильме, прежний я – испорченный, надломленный, разглагающийся – внезапно съёживался и исчезал, и от этого борьба за осмысленное понимание того, кто я есть, становилась ещё сложнее.

Но такие тревожные моменты случались редко, и в целом тот период оставил ощущение, что это здорово – постоянно быть чем‑нибудь занятым. Я ни секунды не сидел без дела. Читал новые биографии Сталина, Генри Джеймса и Ирвинга Талберга. Выучил японский по книгам и кассетам. Играл в онлайновые шахматы и решал тучи непонятных головоломок. Однажды позвонил на местную радиостанцию, чтобы поотвечать на вопросы, и выиграл годовой комплект средств по уходу за волосами. Провёл кучу времени в интернете и изучил множество вещей – конечно, знания, лишённые для меня практической пользы. Я узнал, как делать букеты, готовить ризотто, разводить пчёл, разбирать двигатель машины.

Дата добавления: 2015-06-26