Русский империализм

Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое‑кто из читателей тогдашнего «Голоса России»: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся все остальные… Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, «империалистических» черт характера, и что существование этой империи можно как‑то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных.

В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской Империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества. Мы привыкли думать, что римская империя была великим братом, — и эта мысль была правильной мыслью. Потом — более или менее на наших глазах стала строиться Британская Империя и мы, при всяких там подозрениях по адресу "коварного Альбиона», относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно, к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, «своей собственной рукой» помогли построить Германскую Империю и нам, во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос: Гегелей, Клаузевицей, Круппов, — германскую философию, германскую стратегию, и, паче всего, германскую организацию. В начале прошлого века очень много русских образованных людей искренне сочувствовали и наполеоновской империи, — вспомните хотя бы Пьера Безухова. Да и князь Андрей Волконский ничего, собственно, против Наполеона не имел.

Наполеоновская Империя рухнула. Германская Империя рухнула. Сейчас гибнет Британская Империя. Российская, — даже при Сталине, — не проявляет никаких признаков распада. Мы начисто забыли тот факт, что из всех нынешних государственных образований Европы русская государственность является самой старшей, что Российская Империя уже просуществовала одиннадцать веков: от «Империи рюриковичей», «созданной» Олегом — до Империи гегелевичей, управляемой Сталиным. Британская Империя продержалась лет триста, примерно, от Кромвеля до, примерно, Эттли, — римская — лет пятьсот, германская лет пятьдесят, и французская республика от времени до времени и сейчас называет себя империей.

Русская интеллигенция, верная своим антирусским настроениям, относилась в общем весьма сочувственно ко всяким империям — кроме нашей собственной. Я отношусь также сочувственно ко всяким империям, но в особенности, к нашей собственной. Редиард Киплинг писал: «трагичен для мира будет тот день, когда Британская Империя перестанет расширяться» — теперь она распадается. Мы переживаем сейчас тот истинно трагический момент мировой истории, когда Российская Империя морально отсутствует: при ее наличии сегодняшний мировой кабак был бы совершенно невозможен. Но и распад Британской Империи есть тоже трагедия и злорадствовать тут нечего.

Наполеон Третий пустил крылатый предвыборный лозунг: «Империя — это мир» — и вел войны с Австрией, с Россией и с Германией. Словом, поступил с предвыборным лозунгом так, как вообще с ним принято поступать после выборов. Но «империя» — это, действительно, «мир» — настоящая империя… Ибо империя есть сообщество народов, уживающихся вместе. Это есть школа воспитания человеческих чувств, так слабо представленных в человеческой истории. Это есть общность. Это есть отсутствие границ, таможен, перегородок, провинциализма, феодальных войн и феодальной психологии. Римская Империя была благом, Британская Империя то же — и благом была и Русская Империя, она заменила и на Кавказе, и в Средней Азии, и в десятках других мест бесконечную и бессмысленную войну всех против всех таким государственным порядком, какого и сейчас нигде в мире больше нет. И, если в дружинах первых киевских князей были и тюрки и берендеи, то у престола русских императоров были и поляки, и немцы, и армяне, и татары. И не один народ в России не третировался так, как в САСШ третируются негры, или в Южной Африке — индусы, и ни одна окраина России не подвергалась такому обращению, какому подвергалась Ирландия. Сейчас обо всем этом не принято говорить. Но обо всем этом нам все‑таки нужно помнить.

О том, как реализовался на практике имперский принцип в последние десятилетия предвоенной нашей истории, я буду говорить в другом месте. Сейчас я вернусь к основной, самой основной, теме этой книги.

Все, что мы изучали в области мировой истории, мы изучали: во‑первых, в намеренно (я бы сказал злонамеренно) искаженном виде и, во‑вторых, без сравнения. У нас не было никаких методов измерения. Мы, наша интеллигенция, очень тщательно и очень дотошно выискивали, изучали и мусолили всякую кровь и всякую грязь в стройке нашей империи. И нам, кажется, никогда в голову не приходило спросить самих себя — или наших профессоров о том, так где же собственно было больше грязи и больше крови: у нас, в Риме или в Великобритании? И кровь и грязь являются неизбежностью всякой человеческой жизни: «В беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя». И грехи, и ошибки, и заблуждения, и преступления были в истории всякой страны. Вопрос, значит только в том: где же их было меньше.

Я пока оставлю в стороне федералистические утопии построения человеческого общества. Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только, пока он слаб. Когда же он становится силен, — или ему кажется, что он становится силен, — он начинает вести себя так, что конфузятся даже самые застарелые империалисты. Федерализм это есть психология слабости, а никогда еще в истории мира слабость не решала ничего. Решала сила. Но — решала моральная сила, — и решала только она одна. Сила оружия есть только производная величина моральной силы. Ибо: оружие без людей — это или просто палка или куча палок. Палка или куча палок становятся оружием тогда, когда находятся люди, готовые «применить оружие». Его можно применять двояко: а) во имя грабежа и б) во имя защиты от грабежа. Подавляющее большинство людей «способных носить оружие» склонно применять его против грабежа. Чем выше та моральная ценность, во имя которой «применяется оружие», тем большее количество людей станет его применять. Империя будет строиться и держаться в той степени, в какой она обеспечит максимальные преимущества максимальному количеству людей. И провалится тогда, когда не сможет удовлетворить этому историческому запросу.

Североамериканские индейцы, при всей их куперовской романтичности, никаким требованиям удовлетворить не могли: они резали друг друга почем зря и имели милое обыкновение ликвидировать своих пленных собратьев у романтического «столба пыток». Это, в общем, не устраивало никого. Нечто вроде этого происходило и на Кавказе. Уже на моих глазах, на стройке Чиатрурской гидростанции «прорабы» никак не могли уговорить представителей соседствующих племен оставлять свои кинжалы в бараках: на земляных работах кинжалы ни к чему не нужны. Но никакой чеченец не мог себе представить каких бы то ни было невооруженных отношений с каким‑нибудь узбеком; вот, останусь без кинжала, и меня зарежут. Был найден компромисс: кинжалы складывали в одном из бараков под наблюдением выборных от каждого племени. А для того, чтобы выборные не стали резать друг друга — над ними всеми был поставлен надзиратель из русских империалистов. При политических порядках команчей, сиуксов и апачей — никакие железные дороги были бы немыслимы. В смысле политических порядков, современные остатки покойной «лоскутной» Империи Габсбургов не очень далеко ушли от сиуксов и команчей.

Империя — это мир. Человеческая история идет все‑таки ОТ дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот. И всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление: этакая реакционная утопия предполагающая, что весь ход человеческой истории — от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию — к государству и империи — можно обратить вспять. Мы стоим на каком‑то неизвестном нам отрезке пути от пещерной семьи полуобезьян к объединению всего человечества.

Империя есть объединение: в разных формах в разные эпохи, но все‑таки объединение. Янки сделали правильно, заменив столбы пыток современной американской конституцией. Англичане делали правильно, пытаясь внести какой‑то человеческий порядок в неистовую смесь княжеств, каст, религий и прочего нынешней Индии. Рим делал правильно, объединяя калейдоскопическую смесь средиземноморских племен под общим государственным куполом. Россия поступала правильно, объединяя в одну империю свои сто пятьдесят народов и племен. Рим поступал правильно, завоевывая Лациум и Италию. Великобритания поступала правильно, завоевывая Шотландию и Австралию. САСШ поступали правильно, завоевывая Дальний Запад от индейцев и Техас от испанцев, и разгромив своих сепаратистов в гражданской войне. Россия поступала правильно, завоевывая и Балтику и Кавказ. О САСШ говорить, впрочем рано: их «мировая роль» насчитывает всего‑навсего лет тридцать и как она сложится в ближайшие тридцать лет — этого никто не знает.

Сейчас мы имеем возможность оценить и сравнить три имперские стройки — успешные стройки — на фоне нескольких десятков совершенно безуспешных. Успешными будут: Рим, Россия и Великобритания. Безуспешными: Испания, Польша, Франция, Германия и еще десятка два.

Из трех успешных строек — русская имеет наиболее почтенный возраст и объединила наибольшую территорию с наибольшим — на данный момент — количеством людей. Можно бы сказать, что и территория и население Великобританского содружества наций превосходит Россию, но основной территориальный и демографический массив этого содружества — Индия — уже выпал из состава Империи.

Из всех трех успешных строек — русская прошла наиболее тяжкие испытания, Британская, собственно, не прошла никаких: со времен Вильгельма Завоевателя, ни один вражеский воин ни разу не вступал на территорию Британских Островов, Рим переживал нашествия, но в неизмеримо более слабой степени, чем Россия. Основные нашествия пришлись уже на время упадка.

Основная разница в стройке всех трех империй заключается вот в чем:

И Рим, и Великобритания создали из организаторов империи привилегированный слой. В Риме это было установлено законодательным путем: «гражданин Рима» был привилегированным человеком. В Великобритании это было устроено путем «неписаной конституции», но «британец» был привилегированным лицом в Индии, и в Ирландии. Индус и ирландец, если они попадали в Англию, рассматривались как второй или, как десятый сорт.

На базе Римской Империи, ее организаторы разбогатели неслыханно. На базе Великобританской Империи создали свои чудовищные состояния и лорды, и леди, и банкиры, и судовладельцы. На базе Империи Российской никто из русских не заработал ничего. Ни копейки. Даже и русское дворянство в значительной степени игравшее роль организаторов Империи, не получило ничего: ни в Сибири, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни в Польше. Для русского мужика не было отнято ни одного клочка земли: ни от финнов, ни от поляков, ни от грузин. В результате тысячелетней стройки создался, правда, привилегированный слой — дворянство, но дворянство разноплеменное, и не только русское. Дворянином мог быть всякий — при Николае Первом и Александре Втором дворянство давалось и евреям (бароны Гинзбурги и пр.), но принадлежность к «господствующей нации» не давала решительно никаких: ни юридических, ни бытовых привилегий.

Только два народа имели основание жаловаться на неравноправие: поляки и евреи. С Польшей был у нас тысячелетний спор о «польской миссии на востоке»; русская политика по отношению к Польше была неразумной политикой, но поляки разума проявляли еще меньше. В еврейском вопросе было много безобразия. Но основная линия защиты только что освобожденного и почти сплошь неграмотного крестьянства от вторжения в деревню «капиталистических отношений», которые по тем временам олицетворялись в еврейском торговце и ростовщике, — была в основном тоже правильна. Черта оседлости была безобразием. Погромов русское правительство не устраивало никогда, но официальный лозунг «Россия для русских» был только очередным отступлением от заветов князя Олега к заветам Отто Бисмарка: Бисмарк в те времена был в такой же моде, как сейчас демократии.

Если исключить два очень больных вопроса, польский и еврейский, то никаких иных «национальных вопросов» у нас и в заводе не было. Никакой грузин, армянин, татарин, калмык, швед, финн, негр, француз, немец, или кто хотите, приезжая в Петербург, Москву, Сибирь, на Урал или на Кавказ нигде и никак не чувствовал себя каким бы то ни было «угнетенным элементом» — если бы это было иначе, то царскими министрами не могли быть и немцы, и армяне. Все это мы учли очень плохо. Очень много мы не знаем вовсе. Вот одна из таких вещей.

В мое время в 1912‑1917 гг. филологический факультет Петербургского университета считался лучшим в мире. Юридический, факультет начинал считаться лучшим в мире. На нашем юридическом факультете подвизался, однако, проф. И. Петражицкий — творец первой более или менее русской теории права, — психологической теории. Проф. И. Петражицкий — чистокровный поляк. Он начал свою карьеру в германских университетах — часть его работ написана по‑немецки, — потом побывал в Кракове и потом, все‑таки, обосновался в Петербурге. Несколько позже он репатриировался к себе на родину. У себя на родине он оказался гражданином второго сорта — точно так же, как гражданами второго сорта оказались и «Аусландс дейче», радостно прибывшие «Хайм инс Райх» в объятия древней Родины Матери. Вот, родина и показала им, что есть первый сорт и как надлежит вести себя третьему.

Неизвестные мне преимущества филологического факультета привлекали к нему американских студентов и студенток. В их числе были и индейцы. Настоящие. О их научных успехах я не информирован никак. Но они принимали участие в нашей спортивной жизни и я тогда никак не мог сообразить, — что именно их так привлекает к «русской демократии». Теперь я это кое‑как соображаю, — после моего западноевропейского опыта.

Петербург, был конечно, интернациональным городом. Но даже и в Петербурге все‑таки сказывалось «русское влияние». Оно, в частности заключалось в том, что если бы какая бы то ни было семья, группа, кружок и пр. — попробовали бы как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, — то это было бы общественным скандалом. В Германии были, а в САСШ есть и сейчас рестораны и гостиницы, спортивные кружки и университетские объединения, в которые «вход евреям запрещен». У нас это было невозможно. И единственным исключением было гимнастическое общество «Сокол». Но и «Сокол» был тоже обезьянством: чешские провинциальные масштабы мы пытались перенести на русскую имперскую почву: в соколы принимали, видите ли, только славян. В том числе, правда, и татар. Но не принимали ни немцев, ни евреев. По тем временам я измерял достоинство людей по объему их мускулатуры, — как очень вероятно, измерялось оно во времена Олега. Но я никак не мог примириться с измерением человеческого достоинства по принципу национальной принадлежности. Думаю, что совершенно то же было и в дружинах киевских князей. То же было и у престола Императоров Всероссийских. То же было в любой российской деревне и в любом русском городе.

Это свойство, которое характеризует русскую доминанту и при Олеге, и при Николае Втором, сделало — раньше «Империю Рюриковичей» и потом «Империю Романовых» — нашей общей империей. Если бы это было иначе, то империя, включавшая и включающая в свой состав десятки и сотни народностей, одиннадцать веков не продержалась бы.

Я не хочу идеализировать нашего прошлого. Доминанта уживчивости никогда не была реализована на все сто процентов. Всякий мужик рассматривал всякого цыгана, как еще не пойманного конокрада. Все русские правительства, начиная с киевского, кончая петербургским, рассматривали почти всякого поляка, как проводника «Польской миссии на Востоке», то есть «Польша от моря до моря» и католицизма от Балтики до Тихого Океана. Еврейство рассматривалось по преимуществу, как носитель капиталистической свободы конкуренции, а «капитализм» у нас не любили ни «реакция», ни «революция». И по той простой причине, что и реакция, и революция были в одинаковой степени крепостническими. «Свобода конкуренции» была так же неприемлема для тульских помещиков 1840 года, как и для тульских плановиков 1940‑го. В истории крушения русской государственности и поляки и евреи кое‑какую роль сыграли, — в общем очень скромную. И за крушение Империи и поляки и евреи заплатили больше, чем какая бы то ни было другая народность Империи Российской. При царях и полякам и евреям было не очень хорошо. Но при Сталинах‑Гитлерах им стало намного хуже.

В России и Киевской и Московской были удельные войны. Но не было внутринациональных войн. Кровавые споры между Новгородом и Суздалем, и между Вильной и Москвой, были спорами за первенство в общем национальном доме, который всеми спорившими признавался своим домом. И хотя новгородцы, разбив Андрея Боголюбского, продавали суздальских пленников по цене половины барана, никогда новгородцы не утверждали, что они — один народ, а суздальцы — другой. Этого до Польско‑Литовской унии, не говорили даже и в Вильне. И князь Острожский, великий ревнитель православия, основатель первой русской типографии, идя против Москвы, вероятно искренне считал, что Русь призвана объединить именно Вильна. В его время были вполне достаточные основания считать «Сердцем России» именно Вильну. Но с того момента, когда, — еще довольно смутно, — стало обозначаться первенство Москвы, или, несколько иначе, — когда именно в Москве стал формироваться наш государственный строй демократического самодержавия, — массы повернули в ее сторону, и всякие дальнейшие споры стали безнадежными.

В Киевской Руси не было по‑видимому, даже и этих споров. Кривичи и дреговичи, варяги и славяне, «тюрки и берендеи», сколотили свою кооперацию как‑то таинственно быстро и необычайно прочно.

Русская книжная интеллигенция веками занималась «размышлениями у парадного подъезда» Западной Европы. Дальше подъезда она не шла. Но так как даже и Западная Европа не представляла собою чего бы то ни было единого, то российский интеллигент размышлял сразу по меньшей мере у трех подъездов: философского — германского, революционного — французского, и вообще демократического — английского. В Англии была демократия — но не было ни философии, ни революции. В Германии была философия, но не было ни революции, ни демократии, во Франции была и революция и демократия, но философской конкуренции Франция последнего столетия не могла выдержать никакой. Так что интеллигенция так и бродила: от подъезда к подъезду. В конце XVIII века «душа ее принадлежала короне французской». После свержения этой короны, она стала «прямо геттингенской» (Ленский у Пушкина), а в милюковский период русской истории русская интеллигентская душа угнездилась где‑то на Темзе. Принципов государственного строительства Германии и Франции сейчас, пожалуй, даже и оспаривать не стоит. Английские государственные порядки, попавшие под высокое покровительство Бритиш Бродкэстинг Корпорэйшэн — сокращенно ВВС, — сейчас считаются самыми лучшими — English wears are the best. До американского парадного подъезда русская общественная мысль пока еще не добрела. [6] Это, конечно, несколько затрудняет всякие размышления.

Таким образом, из всех современных западноевропейских примеров и образцов у нас на данный момент осталась только Англия. И из всех прежних — только Рим. Но Рим отделен от нас двумя тысячами лет и никакое «классическое образование», которое должно было в русских гимназистах с помощью чешских латинистов воспитать доблести римской республики — никакого заметного следа на наших гимназических, а также и профессорских душах, не оставили. Наши души в последние предреволюционные десятилетия норовили принадлежать короне британской.

Британская Империя является приблизительно сверстницей Российской. С той маленькой поправкой, что началась она на семьсот лет позже и кончается, на неизвестное количество лет раньше. Это — не первая «великая империя», которая «промелькнула перед нами». Как и не одна «великая армия» «побывала тут». Были великие империи — и прошли великие империи. Были великие армии — и не ухитрялись всегда уйти. А мы, рязанские, все стоим — приводя в искреннее, хотя и тревожное, недоумение даже и м‑ра Эчисона.

Основание Британской Империи относится, конечно, не к эпохе м‑ра Дизраэли, который объявил английского короля императором Индии, а к диктатуре Кромвеля, который возглавил собою национальную контрреволюцию островитян против революционных попыток континентальных новшеств. При нем было проведено объединение островов — лет на семьсот‑восемьсот позже объединения Руси при первых Рюриковичах. Лет пятьсот до этого и лет триста после этого — от Вильгельма Завоевателя до сегодняшнего дня — ни разу в своей истории Англия не стояла перед вопросом: быть или не быть. Даже и при Гитлере. Но мировая роль Англии началась только с Кромвеля, объединившего разрозненные племена островов в единый государственный блок.

У нас Ольга воевала с древлянами, и новгородцы били суздальцев. Древляне где‑то вообще растворились, а войны новгородцев с суздальцами мы сейчас вообще себе представить не можем. По летописному сказанию, Добрыня крестил славянских язычников мечом, а Путята огнем, но альбигойских войн у нас все‑таки не было. И, оценивая британские островные свободы, мы начисто забываем о целом ряде самых основных фактов и нашей и английской истории.

Наше национальное единство родилось где‑то в эпоху Олега, и войны, которые велись до установления всероссийского центра, были войнами за этот центр — а не за ликвидацию его. Войнами за централизм, а не за сепаратизм. Войны Кромвеля были войнами за установление центральной власти против сепаратистских тенденций Шотландии и Ирландии. Обе страны были разгромлены вдребезги и залиты кровью. Ирландия была обращена в рабство; которое продолжалось от Кромвеля до де Валеры — то есть около трехсот лет. Сейчас Ирландия отделилась от Империи и Шотландская национальная партия начинает говорить о шотландской независимости. Южная Африка, идет по тому же пути — и за всеми декламациями и декларациями о всяких правах, свободах, победах, процветаниях — мы начисто упустили целый ряд вопиюще очевидных фактов. Я бы сказал: истинно вопиющих фактов. Российская Империя существует одиннадцать веков. Британская просуществовала только три века.

Российская Империя строилась в процессе истинно нечеловеческой борьбы за существование. Британская строилась в условиях такой же безопасности, какою пользовался в свое время, — до изобретения паровоза, любой средневековый барон: Англия сидела за своими проливами, как барон за своими стенами, и при всякой внешней неудаче или угрозе имел полную возможность «сидеть и ждать». Мы такой возможности не имели никогда — ни при Батые, ни при Гитлере.

Российскую Империю народ строил и отстраивал ценою беспримерных в истории человечества жертв. И единственное, что он на этой стройке заработал — это кое‑какая — очень шаткая безопасность от Батыев и от Гитлеров. Британская Империя строилась на торговле — в том числе и на торговле рабами и опиумом. Британская Империя, как общее правило, воевала чужими наемными силами. В Крымскую войну в Гамбурге была основана целая контора по вербовке немецких ландскнехтов для войны против России, во Вторую мировую войну в составе английской армии были и польские, и чешские, и индусские войска, и всякие иные войска, дивизии и даже армии. Из тех — очень скромных потерь, какие понесла британская армия во Вторую мировую, статистика кажется не удосужилась подсчитать все неанглийские потери. Все то, что сейчас по эфиру и по почте распространяется о «страшных напряжениях» Англии во Вторую мировую войну — есть просто вздор — по сравнению со всем тем, что в ту же войну переживала не только Россия, но и Германия.

На географически привилегированном острове привилегированная торговая нация выдвинула свой привилегированный организующий слой и этот слой, действительно, пользовался таким комфортом и такими свободами, какими у нас не пользовался и не мог пользоваться никто. Вину за наш географический сквозняк и его политические и экономические последствия, наша наука взвалила на плечи самодержавия. Заслугу островного положения Англии та же наука приписала «демократии». Хотя — должно было бы быть совершенно ясно, что в масштабе всей Империи любых свобод в России было гораздо больше, чем в Англии. Русский журналист был менее свободен, чем английский, — хотя даже и с этим можно было бы спорить, — но финский торпарь, узбекистанский деканин, или зырянский охотник были свободнее русского мужика — хотя бы по той простой причине, что воинской повинности они не отбывали. А во всем остальном они были совершенно равноправны. Великое тягло государственной обороны из века в век падало главным образом на великорусские и малорусские плечи, — и при Олеге и при Сталине, — и при Кончаках и при Гитлерах. Но мы никогда не воевали наемными армиями, никогда не зарабатывали ни на рабах, ни на опиуме, и никогда не пытались становиться ни на какую расовую теорию. Очень нетрудно установить очень близкое родство между английским «долгом белого человека» и немецкой «высшей расой». В Российской Империи не было: ни белых человеков, ни высших рас. Татарское, то есть монгольское население России никто и никогда не рассматривал ни в качестве «низшей расы», ни в качестве «цветной расы». Не так давно, в Лондоне произошла маленькая неприятность: туда приехала американская музыкальная делегация. В ее составе был негр. Негра НЕ приняли в гостиницу. Этот инцидент попал в газету и м‑ру Эттли пришлось кое‑как извиниться, все‑таки американские граждане. Очень возможно, что аналогичные инциденты, не касающиеся граждан САСШ, в газеты не попадают.

Дата добавления: 2015-06-26